Готика. Провинциальная версия

– Это ты, Султан? – он не стал скрывать своего раздражения. – Что тебе надо?

– Дело, господин, – вежливо ответил человек, стоящий в дверях.

На вид ему было лет тридцать пять. Впрочем, достоверно судить о его возрасте было весьма затруднительно. Ему могло быть на десять лет больше, и на столько же меньше. Высокий, широкоплечий, поджарый. Худое вытянутое лицо. Сросшиеся на переносице брови. Темно-коричневые, как сожженная земля, глаза. Гладкая смуглая кожа, выбритая на подбородке до синевы. Черные как смола волосы, чересчур длинные для делового человека. Приталенный пиджак, что вопреки последней моде на свободный покрой, сидел на нем изумительно. Ослепительно белая батистовая рубашка и черный шелковый галстук, что лишь подчеркивали оттенок его собственной кожи. На левом запястье – платина. На безымянном пальце правой кисти – массивный золотой перстень. Но в первую очередь бросалось в глаза все-таки его лицо: странно-узкое, вытянутое, выдающееся вперед, как крейсер.

Он стоял у двери, не делая попытки приблизиться, вытянув руки вдоль туловища, почтительно склонив голову, и в его неподвижности чувствовалась сила, но не грубая, ломающая на своем пути преграды и препятствия, а гибкая сила змеи, сила кошки, сила быстрого и поджарого зверя. И настороженность.

– Нет мне покоя, – то ли шутя, то ли серьезно пробормотал Олигарх, и подумал, что определенно не знает, когда же его помощник появился в комнате. – Выкладывай!

– Выбираем, господин.

– О чем ты? А-а, понял. Где? Кого? Куда? Ах, да, в Волгогорске?

– Да, господин.

– Помню.

Олигарх кивнул и снова посмотрел в окно. Он припомнил, как лет восемь назад судьба забросила его в Волгогорск.

Волгогорский трубный завод почти на полгода отставал от графика поставок своей продукции и тем самым нарушал существующий между ними контракт, принося ощутимые убытки. Разбираться в сложившейся ситуации, он поехал сам. И застрял в том городе на полных две недели. Стоял июль. Над городом властвовал суховей, рыжий ветер. Сухой. Горячий. Он возникал где-то в степи и, вобрав в себя побольше горькой рыжей пыли, врывался в город внезапно. И не было покоя от его жаркого, обжигающего дыхания ни днем, ни ночью.

– Так себе городишко, вообще-то. А что, у нас там не получается? – вопрос прозвучал равнодушно.

Сейчас ему казалось, что все происходило в другой, давно забытой жизни. В той жизни не было дворца в Люксембурге и квартиры в Париже, не было личного самолета и трех “мерседесов”, и “роллс-ройса” шоколадного цвета, и коттеджа в Ницце, где по стенам развешены полотна Ренуара и Дега. Помнится, была трехкомнатная квартира в Баку. Были поезда со своими купе, плацкартами, общаками, были раздолбанные УАЗы на перегонах да вагончики на точках. А еще в той жизни не было страха – изнурительной боязни, что убьют.

– Мы контролируем ситуацию.

Неопределенная по смыслу фраза по сути была вполне исчерпывающим ответом – в Волгогорске не все в порядке.

– Нам нельзя потерять область.

– Нет, господин, этого не случится.

– Надо поддержать. Сколько? Сосчитали? Хорошо, сократите сумму на треть. Хватит?

– Да.

– Что-нибудь подкиньте на развитие, миллион или пару. И постройте там что-нибудь. Бассейн, что ли! Не бордель, где будут трахаться да глушить водяру бандиты, а настоящий, для детишек. И про ветеранов не забудь! Я про “афганцев” и “чеченцев”. И в фонд солдатских матерей, и в фонд погибших ментов – тоже подбросьте. Не скупитесь. И в фонд культуры. Да, вот еще что, спорт! Футбольная команда в городе есть? Что? В высшей лиге? – первый раз в его интонации промелькнуло настоящее, не фальшивое удивление. – Тем более! Подарите им…

Он на минуту задумался.

– Футбольную форму? – подсказал собеседник.

– Мелко, – отмахнулся Олигарх. – Футбольной команде мы подарим… футбольное поле!

Он рассмеялся, довольный своим каламбуром.

– Точно! Во-первых, это дорого. Во-вторых, не разворуют! Ха-ха!

– Это вызовет хороший резонанс, господин.

– Ишь ты! Нахватался слов! Впрочем, ты прав. Подобное расточительство населению нравится. Футбольный болельщик – он свой в доску парень! Народ таких вождей любит.

– Любит.

Ему показалась, что в словах подчиненного послышалась ирония. Он внимательно посмотрел в его сторону, но лишь для того, чтобы убедиться, на темном бесстрастном лице чувства не отражаются. Оно – словно вырезанное из камня.

– Сохранив наше влияние там, мы окупим свои вложения в десятки, в сотни раз. Это, надеюсь, ясно? – фраза прозвучала сурово.

– Безусловно, господин.

– Действуй.

– Все будет… э-э… безупречно.

– Нахватался, дикарь, – снова в полголоса обронил Олигарх, расслышав, как за его помощником тихо затворилась дверь.

Он стоял и смотрел на город, который никогда не засыпает: город – легенду, город – богему, город – утоление жажды славы и признания, город – карусель. Он думал, вот город-вечный двигатель, город не из камня, а из живой плоти. Живой! А значит и он когда-нибудь умрет! Прекрасный город Париж – смешливый, бурлящий, как молодое вино. Город – бужеле. Город – любовь. Город – мудрость.

Глава 9. Мясоедов

Апрель. Волгогорск.

– А если его убрать?

Человек, задавший вопрос, сидел на месте председателя собрания. Над его большой и, казавшейся, тяжелой головой висел портрет президента, выглядевшего на нем утонченным, а за спиной вился юбочными складками триколор.

– Убрать его, э-э… – тучный, обрюзгший, он отчаянно, как боксер на ринге: через удары в грудь, через их боль и кровь, через пот, что застилает глаза и пощипывает, через свист и улюлюканье зрителей, боролся со своей одышкой. – Убрать?

Сергей беззвучно расхохотался. Лишь он один сообразил, что хотел сказать своею не законченной фразой губернатор. Убрать! Ха-ха. Он представил, что за мысли закопошились под черепными коробками у других – как екнуло у каждого внутри и как задрожали поджилки, а спины – окаменели, а анальные сфинктеры спастически сжались. Ха-ха!

Губернатор меж тем, сделав пару протяжных вздохов-выпадов: уф, уф, завершил, наконец-то, злополучную фразу:

– Убрать его на фиг подальше! Отправить в какую-нибудь дыру. В тьму-таракань! В какую-нибудь… э-э… Гвинею-Бисау послом, – он рассмеялся коротким хриплым смешком, – кха, кха. И пусть мается. Среди туземцев. Кха.

На предложение следовало отреагировать соответствующим образом.

– Пусть мается. Да, – легко согласился Сергей. Но тут же, не дав ни кому и пол секунды на то, чтобы всерьез задуматься над прозвучавшим предложением, вложив в интонацию всю иронию, что имел про запас, возразил: – Послом? Да кто же его пошлет? Он – никто. Темная лошадка. Не более. А вот вам, Максим Порфирьевич, подобную должность устроить могу. Вам уже по рангу.

– Нет, не хочу, – пропыхтел Максим Порфирьевич.

– Я так и думал, – хмыкнул Сергей.

– Уф.

– Что?

– Уф.

– Понял вас, – пробормотал Сергей и мысленно выругался.

– Убрать! – вдруг повторил губернатор. На этот раз без вопросительной интонации.

– Ну, все, хватит! – твердо, с холодком в голосе, произнес Сергей.

– А-а, что такое? – Максим Порфирьевич посмотрел на Сергея растерянно, с недоумением. Он давно отвык, чтобы с ним разговаривали в подобном тоне. Но соблюдение политеса и выказывание должного подобострастия – были привилегиями исключительно местной элиты. Сергей отношения к ней не имел.

– Что вы имеете в виду? – не понимая, как ему себя вести в таком случае, сбивчиво, запинаясь, произнес Максим Порфирьевич. – Я все-таки хочу сказать, что…

Но Сергей перебил его, привлекая всеобщее внимание:

– Господа!

Он обвел взглядом присутствующих. На мгновение задержал его на Ларисе, успел поймать ответный взмах её ресниц, оценил невозмутимое, почти холодное выражение её лица, скрытно улыбнулся в ответ и громко повторил:

– Господа, извините. Мы с губернатором оставим вас на минуту-другую.

Он решительно поднялся из-за стола. Но Максим Порфирьевич все еще сидел, положив перед собою большие широкие ладони.

– Максим Порфирьевич, я жду.

Фраза прозвучала приказом.

Медленно, тяжело, навалившись грудью на массивный стол, опираясь на свои неподвижные кисти, вздутые, пухлые, заскорузлые, вдавливая их в темную полированную поверхность дуба, Максим Порфирьевич начал подниматься…

Уже взявшись за дверную ручку, Сергей оглянулся. Наверное, могло показаться, что в мимолетном движение глазных яблок было больше автоматизма, чем значения. Это было не так. За несколько мгновений Сергей успел еще раз внимательно посмотреть на каждого. Он обратил внимание, что первый вице-губернатор Тюрбанов поморщился, будто от сладкого у него прихватило больной зуб, а Латунина, сидящая по левую руку от главного кресла, вздрогнула, а еще трое-четверо приближенных склонили головы, да так и замерли, уставившись в невидимые для посторонних знаки, что плыли перед ними по ровной поверхности стола.

–Да, нам, знаете-ли, необходимо… Пойдемте, – ни на кого не глядя, пробормотал Максим Порфирьевич.

Все молча и одновременно кивнули.

– Проходите. Я за вами, – Сергей вежливо пропустил губернатора вперед.

– Спасибо.

“Что ж, реакция – предсказуемая, – холодно рассуждал Сергей, шагая по мягкой ковровой дорожке, устилающий широкий коридор. – Они не хотят перемен, а перемены – грядут. Они испуганы, встревожены, недовольны и… и ненавидят меня. Ведь именно с моим вторжением, наглым и бесцеремонным, ассоциируются у них сегодняшние страхи и будущие потери. Переживу. Стоит ли принимать их всерьез? Тюрбанов? Первый заместитель. Всегда на вторых ролях, всегда – в замах, фигура не самостоятельная. По своему значению – скорее секретарь. Пшик. Пфук. Раздутые щеки и все. Уметь докладывать – вот его прерогатива и функция! Сколько раз ему приходилось произносить эту фразу: разрешите доложить? Строго, солидно, подобострастно, задумчиво, равнодушно и неравнодушно, скороговоркой, придавая и без того короткой фразе незначимость, и с вопросительной интонацией, и с интонацией утверждающей, и со скрытым смыслом и без всякого смысла – из пустоты в пустоту, и громко, и хрипло, и волнительно, и тяжело, и шепотом с придыханием, придавая сакраментальному вопросу эдакую интимную конфиденциальность: раз-ре-ш-шите; разрешите-е-сь; разр-штись. А в ответ: давай, Тюрбанов, докладывай, не стесняйся, на то ты и вице-мой! А Тюрбанову тоже хочется… Ах, как неутолимо, наверное, желает он стать первым, главным. Или нет? И в мыслях у него лишь одно: катилась бы перегруженная телега, что зовется жизнью, по накатанной колее и не подломилась бы у неё ось, разбросав колеса по обе стороны ветшающего остова, и не погнали бы кони, обезумевшие укусом шмеля, и не повстречались бы на его пути неприкаянные ночные разбойники – братия полутемного смутного времени, вылезшие из закоулков и углов, и не ворвались бы они в его, Тюрбановскую, жизнь, да не сожгли бы, и не разорили б его гнездо-жилище, где у него теплая печь и мягкая перина, и не соскочил бы на обочину пьяный возница, а довез бы его без приключений, без непредвиденных коллизий, что лишь треплют и изматывают душу попусту. Об этом мечтает господин Тюрбанов? Да! Вижу его насквозь! Рассчитывать на его помощь не приходится, но и мешать он не будет. Не способен. Кто там еще? Латунина, Бузулукин, Щукин. Ах, игральные карты мои! Стоит лишь прикоснуться к ним кончиками пальцев и решить, которую следует сбросить в первую очередь: Щукин, Латунина, Тюрбанов. Разберусь со всеми: кто с нами, кто – нет! А вот без пары-тройки продажных газет да десятка местных журналюг – не обойтись. Продажных? Извините, оговорился! Скажем так: бес-прин-цип-ных. Не звучит ли это порочно? Пожалуй, нет. Здоровая беспринципность во сто крат предпочтительнее и справедливее соблюдения призрачной догмы – великого Принципа, непогрешимого оплота собственной веры в единственную истину. Все зловредные заблуждения, во имя чье пытали и сжигали на кострах, устраивали военные походы и ночные погромы с кровавой резней, и обносили пустые пространства колючей проволокой – от туда, из принципа. Итак, да здравствует беспринципность – динамичное, гибкое, развивающееся, зависимое поведение индивидуума! А кто независим? Лишь глупец”.

Поймав себя на том, что увлекся и оборвав свои размышления, он, скосив глаза, посмотрел на человека, тяжело идущего рядом.

Главный фигурант – всегда проблема, вспомнил он выражение, подслушанное им из уст самого К. П. Воложина, ближайшего помощника бывшего президента. Тот обронил эту фразу на банкете, устроенным им по случаю собственной отставки. Сергей оказался там, в общем-то, случайно. Как раз в это время состоялся его короткий, но довольно бурный роман с Галей Воложиной, единственной дочерью Константина Петровича.

“Точно подмечено. Константин Петрович, однако, умница”, – мысленно похвалил Сергей некогда очень влиятельного человека и предложил:

– Выйдем на воздух? Освежимся?

– Согласен, – хмуро кивнул Максим Порфирьевич.

Тем временем напряжение в кабинете нарастало. Атмосфера сгустилась до консистенции электрической тучи, и та грозила разразиться то ли косым ураганным ливнем, то ли тусклым надоедливым дождем.

Да, разыгранная сцена и в самом деле произвела впечатление. Искренне удивился бойкий журналист Геев – личный секретарь-референт Максима Порфирьевича, имеющий на местном телевидении свою собственную еженедельную программу, и заерзал по стулу широким задом, стараясь избавиться от геморроидального зуда, что мучил его с субботы. Иронично, помня о собственном банковском счете, удивился местный воротила Темский, играющий в данный момент в этой аудитории роль заместителя главы по экономическим вопросам, и смачно крякнул, выразив свое негодование. По-чиновьичьи, с остервенением, удивился Тюрбанов и, ощутив мерзкий холод грядущих неприятностей, передернул пухлыми, как две подушки, плечами. Удивились Латунина. Ничего не поняла, ничего не разглядела она в промелькнувшем перед её взором эпизоде. Она удивилась просто так. Удивился Бузулукин, председатель комитета по здравоохранению, но, повторив про себя несколько раз волшебную фразу: я здесь не при чем, моя хата с краю, успокоился и перестал думать о будущем и начал думать о прошлом. Зло, по-хищному, удивился Семен Никифорович Щукин и поначалу испугался, а потом обрадовался, вдруг явственно уловив головокружительных запах больших денег. Лишь самую чуточку удивился Петренко – председатель комиссии по выборам, и скривил тонкие бледные губы в презрительной гримасе, позволяя себя быть снисходительным – он знал, что болен раком желудка, на выборы да и вообще на все на свете ему было наплевать.

А больше в кабинете в тот момент никого и не было.

Не считая, разумеется, тех, кто пришел с Мясоедовым.

Отношение к происходящему и было той всеобъемлющей характеристикой, что разделяла всех собравшихся на две группы, а все остальное: манера себя вести, стиль одежды, речь, наполненная местными оборотами – были признаками вторичными.

Сергей и Максим Порфирьевич спустились на первый этаж и вышли на улицу. Было прохладно. Ветер налетал порывами и, насыщенный влагой вчерашнего и позавчерашнего дождя, доставал пешеходов, спешащих в этот час по своим делам – неприятно щекотал голые шею и, пробираясь поглубже – и в подмышки, и под юбки, бесстыдно покусывал там нежную чувствительную кожу.

Максим Порфирьевич почувствовал, как по коже побежали мурашки. Не простудиться бы, подумал он, но ничего не сказал.

Прежде чем начать разговор, Сергей раскурил сигарету. Пару раз он глубоко затянулся, выдыхая кольца дыма прямиком в лицо своего некурящего собеседника, пренебрежительно не замечая этого, и только затем произнес вводную фразу:

– Максим Порфирьевич, я хотел бы уточнить следующее…

– Пожалуйста. Что? – раздражаясь и обретая обычную интонации – в ней теперь явственно проскальзывало и снисхождение и злость, отозвался Максим Порфирьевич.

Сергей не дал ему перехватить инициативу:

– Давайте, губернатор, без обиняков.

Максим Порфирьевич уловил плохо скрытую издевку, но посчитал за лучшее не заметить неподобающего тона, и резкую фразу не оборвал.

– Я здесь для того, чтобы снова сделать вас губернатором! И я это сделаю! В любом случае и любой ценой! Не смотря на ваше нынешнее положение. И даже если вы лично передумаете. И это – не пустые слова, вы знаете.

Губернатор нехотя кивнул.

– Но один момент я хочу прояснить сразу, – продолжал Сергей.

– Что именно? Сколько?

– Ах, – Сергей сделал многозначительную паузу, давая понять, что прозвучавший вопрос глуп и уместен. – Нет, конечно. Ведь мой работодатель – не вы. Кто? Вы знаете не хуже меня кто. И поэтому посмею напомнить вам, что все ваши прошлые заслуги – не в счет. Для меня вы просто кандидат. Не более. Не губернатор, не почетный житель этого города и кто вы там еще есть, а кандидат. И при этом – не фаворит.

Максим Порфирьевич молчал.

“Корчит Большого Босса? Пусть, – думал он, слушая монолог Сергея. – Пусть! Я и в самом деле не знаю пока, чего он стоит. А он не знает одного – за все плачу я! И ему, и Олигарху, и всем остальным. Я плачу! Потому что все, что есть на этой земле, мое: и нефть, и газ, и банки, и заводы, и больницы. Мое!”

Ему вдруг захотелось ударить кулаком по столу и закричать – выкрикнуть грубые матерные слова, оглушить. Не стоящего перед ним человека, нет. Всех! Ни черта не смыслящих, возомнивших о себе, профессионалов различных мастей, мать их! Специалистов. Ублюдков. Пустобрехов. Но стола рядом не было. Они стояли среди колонн, поддерживающих широкий и длинный балкон, что тяжелой скалой висел над парадным входом в помпезное здание, ставшее для Максима Порфирьевича родным за какие-то три года. В стороне, шагах в двадцати от них, два сержанта из охраны, переминаясь с ноги на ногу, наблюдали за ними. Четыре служебные «Волги», конечно, черные, были припаркованные ниже, у первой ступени широкой пологой лестнице, прямо на тротуаре, и смотрелись речными порогами, когда не плотный людской поток с опаской огибал их. И он вдруг обиделся: и на Олигарха, бросающего подачки из Парижа, и на гладко выбритого щеголя, чей дорогой парфюм доносился до него сейчас, и на собственную жену – каждый вечер, встречая его дома, она, не стесняясь в выражениях, корила его за то, что он опять пришел пьяным…

“Потешаются? Пусть! Вот когда он опять станет… А вдруг не станет? Нет! И мысли такой он не допускает. Во что бы то ни стало необходимо выиграть! Стать! Добиться! Любой ценой! Скажет ему щелкопер “Подставляй” – и он подставит свой зад; скажет “Оближи чужой” – оближет. Но потом он за все со всеми расквитается. Обязательно”.

– Я не испытываю по отношению к вам ни чувства благодарности, ни чувства восхищения, – откуда-то издалека, словно через слой ваты, доносился до Максима Порфирьевича чужой незнакомый голос. – Я в некотором роде субъект независимый. И тем лучше. Я буду заниматься конкретным делом и ради выполнения поставленной задачи не буду соблюдать условности. И терпеть меня – цена, что вам придется платить из собственного кармана. Терпеть и слушаться. И через десять месяцев я за ручку приведу вас к тому креслу, что вы с такой неохотой покинули несколько минут назад. Эй, губернатор, вы меня слушаете?

– А? Да, конечно.

Он вздрогнул, будто его внезапно окатили ледяной водой, и, наконец, понял, что замерз по настоящему.

– Ваше переизбрание возможно в единственном случае – если ваше поведение будет адекватным. Сегодня оно прискорбно не отвечает этому требованию, – продолжал говорить Сергей.

– Позвольте! В первую очередь мне бы…

– Не перебивайте! – цыкнул Сергей. – И не спорьте! Не отвечает, не соответствует! Ну что означает выражение убрать?

– Мне бы хотелось знать ваши планы в деталях, – твердо произнес Максим Порфирьевич, будто и не слышал последних слов.

– Зачем?

– Разумеется, я полностью доверяю вам, но…

“Первое впечатление – странная вещь, – подумал Сергей. – Лицо – в раскоряку. Именно этот эпитет подходит больше всего. Губошлеп. Глазки свинячьи и сизый нос. Но воля в нем есть. Это, пожалуй, важная черта. И хотя внешний вид плох, но определенно, что он тот, кого трудно столкнуть с места. И это и в самом деле так! И хорошо! Речь косноязычна? Двух слов связать не может? Ничего. Ироничные манеры у лидеров хороши для стран благополучных. Хм, возможно, все не так скверно, как показалось поначалу, потому что… да он вылитый вождь застойного времени! Честный. Решительный. Работоспособный. Какой же еще? Умный? Да кто голосует за умных? Никто! Главное не ум, а характер. А что такое характер? Упрямство. Кабанячье упрямство. Глупое свойство ломиться напролом. А народ любит своих шутов!”

– Спасибо. Мне приятно это слышать, – вежливо обронил Сергей, все еще поглощенный своими мыслями. – Мне бы хотелось знать, как вы сами оцениваете ситуацию на текущий момент?

– Что вы имеете в виду? – после довольно длительной паузы спросил Максим Порфирьевич.

– Как вы сами оцениваете собственные шансы? Один из ста? Десять из ста? Фифти – фифти? Откровенно. На кого, например, вы рассчитываете? На какой электорат? Кто будет за вас голосовать? Почему они будут за вас голосовать? Какие силы вы реально контролируете? Профсоюзы? Военные части? Пенсионеров? Коммунистов?

– Военные части, – обрадовался подсказке Максим Порфирьевич. – И профсоюзы. И коммунистов.

– Но вы уже не столь любимы, как были некогда – это придется признать. Репутацию бескорыстного ленинца вы подмочили? Да?

– Ну, – замялся Максим Порфирьевич. – Не знаю. Возможно, что-то было сделано не так. Но я душой…

– Да это и не главное, – смягчился Сергей. – Главное, Партия снова решила вас поддержать! И в сложившейся ситуации на это решение можно положиться – Партия не передумает, тупого упрямства Партии не занимать. Таким образом, у нас неплохие шансы.

– Я тоже так думаю, – вставил Максим Порфирьевич, приободрившись.

– Но при условии, что мы начнем доверять друг другу.

– Начнем. Как же без доверия-то?

Максим Порфирьевич поежился. Он снова ощутил волну холода, не порыв холодного ветра, на этот раз нет. Нечто, что скопилось внутри его собственного тела, большого, тяжелого, прочного, некая не овеществленная субстанция поднялась вдруг на поверхность его кожи, вынесенная донным ледовитым течением, и захолодила, заморожила.

– И поэтому я настаиваю… Я хотел бы услышать вашу концепцию в целом, – произнес он глухо. – Детали меня не интересуют.

– Концепцию? Что-то вроде моего личного отношения к тому, чем мы с вами будем заниматься? Или я неправильно понимаю значение этого термина? Или речь идет о стратегии – стратегии предвыборной компании?

– Давайте не играть в слова, – произнес Максим Порфирьевич нервно. – Я сказал то, что хотел. И повторю. Извольте. Расскажите о своей… – на последнем слове он все-таки запнулся и произнес его уже не так уверенно, – концепции.

– Хорошо! Вникайте! – сохраняя веселые нотки в голосе, откликнулся Сергей. – В своей концепции я руководствуюсь логикой… нового города!

– Не ясно.

– Объясняю, – Сергей задумался лишь на мгновение. – Буйство цвета и красок, и непредсказуемое многообразие оттенков, что природа, мешая в своей фантастической палитре, щедро плещет, как из банной шайки, на неисчисляемое количество форм жизни – я не люблю. Но люблю города. Воплощение живого – в неживом, в мертвом, в камне, в песке – города. Города – суть геометрия. Числа, возведенные в пропорции; их соразмерность и эстетика, их красота и уродство, их подчинение долговечному рационализму и хаос временных целесообразностей; числа, преобразованные в звуки, в шум – города. Многомиллионные столицы – древние, как история Христианства или еще древнее, и крошечные поселения на побережье, забытые Богом, и неприступные крепости, чьи стены не раз бывали потревожены зычными звуками боевых фанфар – люблю. Потому что у каждого города есть душа, а в ней – симфония. Знаете, как строится город? Сначала – много, и больше, чем нужно, и все по правилам, и все по прямой. Потом начинают добавлять. И появляются новые улицы и переулки, площади и проспекты, банки и больницы, рестораны и кладбища – застройки ни к месту и невпопад, и где придется. И все меняется, перекраивается, возводится, достраивается и, одновременно, рушится, превращаясь в пыль и прах. И вот, в какой-то непредсказуемый момент времени степень энтропии перехлестывает через край, и процесс становится неуправляемым и… В итоге хаос, крах, смерть. И возрождение, что неминуемо следует за смертью. Вот концепция моей жизни, а значит и всего того, что я в ней делаю.

– Абсурд! Выдумали, да? – сердито бросил Максим Порфирьевич. – А я ведь о серьезном!

– А я повторю: не знать – в ваших интересах! И в моих. Хотя всего, конечно, не скрыть. О многом узнаете и скоро. Как без этого? Но помните, это знание будет давить на вас. Оно навалится на вас грузом, – Сергей сделал характерный жест – он будто сдавил меж ладоней воздушный шар, – тяжелым! Непомерным! Возможно, непосильным. Особенно он будет ощутим в последние дни. Но девять месяцев вы будете спать спокойно!