Эскадра его высочества

– Г-глубочайшая мысль, камарад! Ты долго ее высиживал?

Бурхан и Кузема переглянулись.

– Кто знает, может, еще и выживет, – печально сказал Бурхан.

Ждан вздохнул:

– Ну, если будет хорошо питаться.

* * *

…Веранда была залита лучами заходящего солнца. Курились полезные антикомариные палочки. На белой скатерти благородно темнело серебро, а в графине искрилось нечто гранатовое. Все располагало к безмятежному общению, однако беседа наладилась не сразу.

Ждан нервно ерзал, озирая многочисленные ножи и вилки. Изольда и Франц молча уткнулись в пустые тарелки. Бурхан глазел на Инджин и глупо улыбался. Лишь Кэйр с Камеей поддерживали светский разговор о различных пустяках, при этом старательно избегали вопросов действительно интересных.

– Я заказала мясное меню, – сказала Камея. – Быть может, нужно что-нибудь другое?

– О нет, спасибо. Считается, что мужчинам нужно почаще употреблять мясо.

– Да, в нем много аминокислот, включая незаменимые.

Кэйр с удивлением взглянул на собеседницу. Не выдержав, он все-таки решился задать личный вопрос.

– Простите, мадемуазель, вы где-то учитесь? Мне кажется, что я вас уже видел. – Не в университете?

– Да, наверное. Я – студентка медицинского факультета.

– Замечательно!

Влюбленный Франц вдруг встрепенулся и пропел ужасным голосом:

Бывают, братие, мозги,В которых не видать ни зги…

Благовоспитанный Кэйр поперхнулся и окаменел. Однако выходка оказалась вполне уместной. Инджин расхохоталась и немедленно подхватила:

Приличны там условияДля дьявола здоровия!

Потом они продолжили уже дуэтом:

Чтоб оный не скрывал рожкиПод вид студенческой башки,Доценты мигом снимут стружкуХоть за понюх, хоть за полушку!

И так далее, до самого конца этого весьма корявого, и, быть может, именно по этой причине очень популярного студенческого гимна.

– О, майн либер Мохамаут! – со слезой в голосе воскликнул Франц. – Шельма матер…

Вот это уже было опасным. Сентиментальность в архитекторе прорезалась тогда, когда он изрядно нарезался. Тогда его излишнюю эмоциональность нейтрализовать можно было только одним способом – длинной речью, которую дисциплинированный Франц никогда не решался перебивать. В любых других обстоятельствах чрезвычайно начитанный герр Кирш ловил за рукав ближайшую жертву и начинал бесконечные излияния с мудрыми цитатами, которые знал в немыслимых количествах.

– Кхэм, – сказал Кэйр, поднимаясь из плетеного кресла. – Дамы и господа! Коль скоро выяснилось, что все мы суть питомцы единой alma mater, молочные, так сказать…

– …поросята, – кивнула Инджин.

– Ах, как это прекрасно, – пробормотал Франц. – Храм высокой науки, студенческое братство… Gaudeamus igitur.

– …позвольте мне сказать по этому поводу несколько слов.

– Давай-давай, ваша честь, – прошипел Бурхан. – Спасай положение!

Ждан ловко долил вина в бокал оратора, а дамы вежливо похлопали.

– Благодарю, – сказал Кэйр. – Кхэм. Итак…

Он приступил.

Лишь минут через пять, если не через шесть, а если не кривить исторической правды – то и через все восемь, заметив, что Франц вновь впал в прострацию, уморился и сделался временно неактивным, Кэйр сжалился над аудиторией.

– …так выпьем же за то, чтоб никогда не гас сей светильник во мраке покаянского фанатизма, магрибинского варварства и, прости уж меня, Ждан, муромского невежества. Уф! Amen. Кажется, я всем всыпал.

Девушки, у которых уже онемели руки, державшие бокалы, дружно переглянулись.

– Боюсь, что я вас смертельно утомил, – сказал Кэйр, когда все выпили.

– Зато дали возможность понять, насколько вы преданы друг другу, – сказала Камея, улыбнувшись Францу.

Франц сонно кивнул:

– О, йа, йа. Виссеншафт унд брудершафт. Ибо сказали фарисеи…

Впервые улыбнулась Изольда. Тут очень кстати подали кофе, а Магда Андреевна преподнесла собственноручно испеченный пирог.

– С черемухой, – очень по-домашнему сказала она. – Налетайте, господа студентисы!

Все оживились, налетели. Атмосфера сделалась более раскованной, посыпались шутки. А когда стемнело, явился грозный Руперт, но уже не с пистолетами, а с гитарой. После долгих просьб и увещеваний Магда Андреевна спела очаровательный четырховский романс. И тут, когда всем уж окончательно похорошело, в ворота постучали.

* * *

Руперт отложил гитару и пошел открывать. Через минуту прямо к веранде подъехал всадник. У ступеней он спрыгнул, легко взбежал наверх. Приехавший оказался гвардейским офицером. Ни больше, ни меньше.

– Это ко мне, – сказала Камея, вставая.

Офицер молча поклонился и протянул пакет. Камея подошла к лампе, привычным движением сломала печати, быстро прочла письмо. Потом улыбнулась и позвала:

– Господин Фоло!

– Да? – озадаченно отозвался Кэйр.

– Насколько я поняла из разговоров, вы и ваши друзья еще не нашли работу?

– Предложения есть, – солидно сказал будущий судья, – но в разных местах, не для всех сразу. А нам не хотелось бы расставаться.

– Понимаю, – сказала Камея и повернулась к офицеру.

– Мне подождать ответа? – спросил тот, вытягиваясь.

– Нет, но на словах передайте, что я готова поручиться. Запомнили?

– Так точно, ва… мадемуазель. Поручиться. Это все?

– Все, де Нанж. Ступайте.

Офицер козырнул, четко повернулся и, звякая шпорами, сбежал во двор. Там он принял от Руперта поводья, вскочил в седло и скрылся в темноте.

Тут к Камее вдруг подскочила Инджин и повисла у нее на шее.

– Милая Скамейка! Ты – гений!

Камея пошатнулась.

– Ну, ну, – строго сказала она, пытаясь освободиться, – Инджи, что за кавалерийские манеры? Мы вот-вот свалимся.

– Сейчас отпущу. Но скажи, я правильно поняла, что пикник будет иметь последствия?

– Надеюсь. Что же за пикник без последствий?

– О-ла-ла! Да ты просто вершительница судеб!

– Только не своей, – вдруг сказала Камея.

Глаза у ней сделались грустными.

– Бедняжка, – сказала Инджин. – Но, может быть, тебя порадует одно маленькое известьице.

– Какое?

– В бумагах отца я случайно видела список охраны барона Обенауса.

– Какое это имеет отношение…

Глаза Инджин лукаво блеснули.

– Видишь ли, там значился некий егер-сержант Неедлы. Забавная фамилия, не правда ли? И редкая.

– Ой, – сказала Камея. – А я писала в корпус Шамбертена… Но погоди, почему сержант? Он только пару месяцев назад…

– Их там всех повысили раньше времени. За геройство против ящеров. И крестами еще наградили.

– Ох, – сказала Камея. – Жив, значит.

– И даже не ранен.

– Послушай, Инджи, а не потанцевать ли нам всем? Чудесный вечер!

– Да, – сказала Инджин. – Последний…

– Почему последний? Ничего, все у нас получится.

– У нас?

– Ну, не у нас, а у него. У дяди.

– А получится?

– Непременно. Папа несколько раз говорил, что дядя Уолт не просто… э. Этот самый. Он великий этот самый.

– А раз так… Господин Бурхан! Вы не хотите пригласить меня на танец?

– Инджи, ты слишком буквально…

– Именно так и следует понимать жизнь, ваше вы… во… ой! – Инджин испуганно зажала рот ладошкой.

– А я не умею танцевать, – горестно признался Бурхан.

– Научим, – уверенно пообещала Инджин.

– А получится?

– Получится. Все у нас получится! Потому что дядя Уолт великий этот самый.

– Послушай, мы явно во что-то влипли, – прошептал Ждан Кэйру.

– Угу, – согласился Кэйр. – В мышеловку.

– Господа! – сказала Магда Андреевна. – Не хотите ли сыру?

2. Господин Великий Муром

СОВЕРШЕННО КОНФИДЕНЦИАЛЬНОПОСЛАННИКУ ПРЕСВЕТЛОЙ ПОКАЯННЫ В МУРОМЕПАКСИТАКИСУ ГИЙОЛИЧНО

Любезный проконшесс!

Святая Бубусида располагает сведениями о подготовке крупных сил кригсмарине к выходу в море. Сердечно просим тебя, обрат наш Пакситакис, о нижеследующем.

Unus.

Установить цель операции, состав и маршрут эскадры. Любознательный обрат Псало окажет в этом деле всю посильную помощь.

Duo.

Организовать нешуточное наблюдение за Теклой и немедля оповестить орден о появлении окайников в Муроме. Для этого, любезный обрат Пакситакис, тебе подчиняется быстроходный фрегат «Дюбрикано».

Tres.

Задержать упомянутую эскадру перед муромскими мостами. Учти, любезный обрат, что каждый утерянный час способен уязвить предерзких мореходов.

Quattuor.

Задача столь важна, что обрат наш люминесценций одобряет любые усилия – как дипломатического характера, так и иного рода; грехи уже отпущены. Старший душевед обрат Замурзан да препоможет тебе многополезно. Прочие дела отложить, в расходах не скупиться, данный свиток сжечь в присутствии обратьев-посланцев, ничуть не мешкая, сразу после прочтения, дабы устранить саму возможность попадания пречистого документа в нечистые руки.

К сему: Керсис Гомоякубо,БубудумзелПисано в Сострадариуме, Ситэ-Ройаль,Июля 3-го дня 839 года от Наказания* * *

А и шумел же Господин Великий Муром!

В колокола да бубны били, в тазы да сковороды. Трещотками баловались, по наковальням стучали, палками по заборам колотили. Ровно в двенадцать, как и полагается, подала голос Дальнобойкая башня. Окуталась дымом, да так ахнула сорокафунтовыми «единорогами», что в округе все попримолкло. Тишина установилась сначала в стенах Колдыбели, а затем кругами разошлась по слободам, перетекла Теклу; и только вороний крик остался, да эхо в Рудных горах не сразу стаяло.

А на высоченное крыльцо Красных Палат пожаловал сам Тихон, посадник муромский. Самое нужное время выбрал. Стал, перекрестился, речь сказал приличествующую, поклонился народу, да и облился прилюдно. Так, для показу, для виду. Из чайничка окропился, из серебряного. Чтоб и Заповедный соблюсти, и гордыню свою не больно ущипнуть.

Народ смотрел молча. Скучно, когда закон не от души справляют. Неловко. Хоть он и посадник, лицо неприкосновенное то есть, стало лучше, когда Тихон опять в Палатах затворился. Тут уж все не в шутку пошло-поехало: знак был подан, настало время для главного. «Опричь младенцев, хворых, сирых да старых, всяк облисту бысть», – гласил Заповедный.

Ну, и старались. Мокрили худых да толстых, нищих и богатеньких, – всех, без разбору пола и чина. Стрельцов до того окатывали, что отсыревал порох в роговицах; случись в то время супостат какой, так взял бы город без выстрела. Только где ж ему случиться, супостату, когда на сотни верст в округе заставы есть.

А по базару дюжие мастеровые везли бадью пожарную. Насос качали да через него товар портили, покуда купец чарками не отделывался, а купчиха в щечку не целовала. Да что купцы! Озоруя, посла магрибинского из кареты вынули, перекрестили нехристя, потом без жалости в ту бадью макнули. И раз, и другой, и третий. Потом воду из ушей выпустили, а в рот водку влили. Чтоб не простудился марусим теплолюбивый. Того не надобно! Чай, не лиходеи. И все же, прослышав про тот случай, покаянский посол наглухо заперся в резиденции. И носу не высовывал хитрый проконшесс. Только гонцы от него во все стороны бегали.

Курфюрстов же посланник сам на улицу пожаловал. Все пудры с него мигом смыли, а он – ничего, держался. Да как! С меткостью отменной тот барон обратно брызгался, зело ногой дрыгал да хохотал как сумасшедший. Из погребов целую бочку кавальяка выкатил, к ней же двух егерей дюжих приставил, но не на охрану, нет, а с черпаками – пей, веселись, мурмазеи!

Народ заинтересовался, про воду на время забыл. Подходил степенно, пробовал с достоинством, судил основательно. Кавальяк – он, конечно, не водка, душистый чересчур, но все дело в том, сколько выпить. Если постараться, все ж таки забирало. Тем барон и понравился, откупился, уберег хоромы от вторжения. Смышленый! Не глупый, можно даже сказать.

А некий купчина Стоеросов мужиков в Теклу бросал. Уперся на Скрипучем мосту, сам поперек растопырился, – и давай швыряться. Всех покидал. И с левого берега которые шли, и с правого, прямо ходу не давал. Мужики выплывали, отплевывались. Понемногу серчали. Накапливались. А как собралось достаточно, пошли на Стоеросова гурьбой. Навалились, раскачали, с того же моста в реку отправили. Стоеросов из воды кулаком грозился, чтоб сапоги не прихватили, так сапоги следом прилетели.

– Чужого не берем! – кричали ему. – Ты почто неприятное сказал, Палыч?

– Чугун вам в картошку! Настроение такое, абалмасы, – гордо отвечал плывущий Стоеросов. – Горячее.

– Хо-хо. Скоро остынет, – предсказали с моста.

* * *

А по слободам все чередом шло. Попы одичало бродили, от мальцов отбивались, а кто немощен, так в проулках прятался. Недоросли, что постарше, те норовили окатить девок, вводя их во стыд из-за неотвратимо проступающего под мокрым платьем тела. А сами гулко хихикали, пальцем показывали. Что на уме в эпоху петушиную? Желанья там уже живут, а мысли только забредают. Да и ума-то – с наперсток. Ум, он же бородою пробивается. И то с разбором, не у каждого.

А в Фуфайлах сианцы воду из реки носили, за купейку обливали кого пожелаешь, хоть друг друга. Работящие! А башни Колдыбели прыскали прямо из бойниц, если кто сдуру приближался – так посадникова гвардия от скуки отбивалася. А лежащие в низине Мышеводы стали непроезжими, отгородились лужами. Мало того, на заборы местные обитатели столько бадеек понавесили, что и подойти боязно – чуть что – дернут за веревку, и готово, – выливай воду из сапог. Механикусы архимедовы…

И еще многое, многое тому подобное приключилось с утра. Сырость развели такую, что воронье по крышам и колокольням подалось – сушиться. Грязно стало в городе, неприютно, да как же иначе? Иван Купало! Не пообливаешься, так ведь и урожая не будет, известное дело. Да и весело же. В общем, где как, а в Муроме покуролесить любят.

Только когда Колдыбель вторично «единорогами» ударила, только тогда буйство водолейное на убыль пошло. Потому что время.

* * *

Пьяных, всех до единого, в кучи сволокли. И на посмешище, и так, чтоб женам удобно распознавать было.

Серьезные мужичины, кто в силе да в летах подходящих, те, плотно пообедав, слегка вздремнув, потом еще и закусив, потянулись на луга, что у Лодейной слободы. Степенно, чинно, благообразно, с надвое расчесанными бородищами, бородами и бороденками. Уж у кого что имелось, то и выставляли, не стеснялись. А чего там? Муж, он ведь не только волосатостью важен. Борода хоть женщин и приманивает, да только сама по себе и не кормит, и не ублажает. Не удерживает, одним словом. Со старейшинами следовали, с дудками да иконами родовыми. Каждая слобода своими проулками жаловала, с прочими до поры не перемешивалась. Шли, ручьями стекаясь к Водопьяновым воротам.

А меж толпами, шлепая по непросохшим лужам, носилось лихое мальчишье племя. Тут уж все были одинаковы. Дразнились, подзадоривали, ссорились, советы подавали старшим, – куда там! Но через ворота малолеток не пускали. Покуда борода не выросла – не ерепенься, поперед батьки не лезь. Успеешь еще! Уж это – успеешь.

Взрослых стрельцы опытным глазом окидывали. По стародедовскому обычаю совали руку кому за пазуху, кому – за голенище, у иных что изо ртов даже вынимали. Карманы выворачивали, ремни с бляхами срывали. И росла у ног полковника куча свинчаток, засапожных ножиков да кастетов. Успевших через край хватить, всяких там буйных да особо заполошных, коих все наперечет знали, так тех лошадьми теснили, поелику прежде всего в драке голова нужна. Потом уж кулачищи.

Надрывались бирючи:

– Эй, мурмазей, водки не пей! Шибче глазей, лежачего не бей, ниже пояса не смей! Ножищам воли не давать, с копыт свалился – не вставать!

* * *

А по городской стене, на скамеечках от Водопьяновой башни до самой Колдыбель-крепости, уже зрители рассаживались.

Высоки стены Мурома, хорошо с них видно, далеко. Если хотеть, да уметь немного. Потому на стену и послы иноземные пожаловали. Вроде бы не слишком одобряли забаву диковатую, но все ж своим присутствием уважили традицию, почет выказывали.

– Странный все же спорт – тузить друг друга кулаками, – качал головой барон фон Обенаус, посланник курфюрста.

– Кулаками-то получше, чем саблями, – отвечал сизый эмиров посол, уже не пьяный, однако еще и не трезвый. Но, видать, знал, о чем говорил, – изрядный шрам пересекал щеку почтенного марусима.

– Какая несдержанность, – морщил нос альбанский лорд Чарминг. – Не понимаю, почему вместо этого в футбол не сыграть?

Марусим высморкался в шелковый платочек.

– Футбол? А чем он лучше, ваш футбол?

– Красивая игра.

– В Альбанисе своеобразные представления о красоте, – все еще сморкаясь, возразил марусим. – Два десятка здоровенных нукеров бегают по траве в одних набедренных повязках…

Тут оба чрезвычайных посла погрузились в спор о красоте, привлекая здравомысленного померанского барона в качестве третейского судьи. К ним, усмехаясь, прислушивались бояре муромские. Иногда вставляли замечания. Один лишь проконшесс Ордена сострадариев, известный обрат Гийо, помалкивал. Замышлял он что-то, прикидывал, глазами своими туманными рассматривал не столько кулаканцев под стеной, сколько то, что было подальше.

* * *

А подальше, в Лодейной Заводи, стояли на якорях фрегат из Пресветлой Покаяны, да курфюрстов корвет из кригсмарине. Стояли в готовности немедленно продырявить друг друга десятками орудий. Но не дырявили, время не пришло. Да и нельзя в нейтральном-то порту.

Еще дальше к югу, за лесами и озерами, у самых истоков Теклы-реки, начинаясь от горных границ зловещего Ящерленда, лежал тоже не к добру разбогатевший, неверный и недружелюбный Поммерн, владение окайников-курфюрстов. Как раз над ним висело жаркое полуденное светило. И ничего, не обрушивалось, – совершенно очевидное свидетельство непостижимости и Помыслов, и Дел Его.

Не стоит даже пытаться постичь помыслы Пресветлаго. Страшно это обернулось для земных предков более восьми столетий назад. Их, возгордившися своими науками, изъял Просветитель из привычной жизни, лишил всего и швырнул на дикую тогда планету Терранис. Без привычных машин, без механических слуг, без чудодейственных омолаживающих лекарств. И даже без одежд, то есть совершенно голых.

Для чего? Тут нет сомнений. Чтоб опомнились, чтоб осознали, кто они на самом-то деле. Страшно получилось. Зато поучительно. Для всех, кто дает себе труд мало-мальски поразмыслить.

Увы, курфюрсты померанские к таковым не относились. Слепцы! Вышли из повиновения и базилевсу-императору, и Ордену сострадариев… Уж третье их поколение упрямо топало к тем самым граблям, на которые наступили гордые, куда более могущественные прародители. Добро, если б коронованные окайники только собой рисковали! Те грабли, если наступить еще раз, хлопнут по лбу отнюдь не один только Поммерн. Да так хлопнут, что никому мало не покажется. Хвала святому Корзину, хвала люминесценцию Роберу, хвала всему Ордену сострадариев, есть еще способы образумить окайников! С его, проконшесса Гийо, скромной помощью…

Об этом думалось Чрезвычайному и Полномочному посланнику Пресветлой Покаяны на стене муромской. Он даже верил в то, что думал.

* * *

А ПОД СТЕНОЙ луга наполнялись народом.

Острословы с обеих сторон уже вовсю сыпали насмешками да обзывательствами. Мужики закатывали рукава, подпрыгивали, распоясывались, толкали друг друга, проверяя, кто как на ногах держится.

Мало-помалу выстраивались две стенки – левый, служивый да ремесленный берег против правого, купеческого. Как и во все времена прадедовские, стали, подравнялись, распоясались, начали выкликать охотников побиться один на один.

– Диакон, а диакон, ты где? Пошто прячешься, диакон?

Агафоний, диакон церкви Святаго Наказательного Перенесения, недоуменно ворочал косматой головищей:

– Ты, что ли, Свиристелушко? Мелковат, братец, не примечу я тебя, хо-хо!

– А ты лучше примечай, – недобро улыбаясь, посоветовал Стоеросов. – Целее будешь.

– Про себя заботай, – презрительно отвечал Агафоний. – Покончу я тебя нонче, Свиристелка, так и знай. Сильно надоел!

Оба медленно двинулись навстречу друг другу – высоченный и косматый диакон против стриженого под горшок широченного купчины. И замолкли две стенки, два берега, ожидая схватки признанных предводителей, стародавних недругов.

Выше, на городской стене, тоже сошлись два закадычных противника. Покаянский посол спросил померанского:

– И на кого ставите, ваше превосходительство? Я готов поручиться пятьюдесятью цехинами за диакона.

Посланник курфюрста не смог скрыть удивления при столь грубой провокации. На кого бы он не поставил, – на левый берег, где сосредоточилась административная власть Тихона, или на правый, которому принадлежала большая часть Муромских денег, он совершил бы непростительную дипломатическую ошибку.

– Быть может, я плохо знаю Предание, святой отец, но мне сдается, что азартные игры есть грех, – сказал Обенаус. – Поправьте, если ошибаюсь.

Проконшесс Гийо сощурился.

– Вопрос не так прост, как может показаться.

– Разве? В чем же сложность? – удивился барон.

Проконшесс огляделся, нет ли кого рядом лишнего, и вдруг сказал:

– С удовольствием побеседую с вами, сын мой.

– Вот как? И когда?

– Сегодня вечером. В восемь вас устроит?

Померанский посол улыбнулся одними глазами.

– Дайте прийти в себя, ваша просветленность. Я не удостаивался подобной чести с тех пор, как вручил вам ноту протеста.

Гийо поморщился.

– Ноту? Какую ноту?

– Ноту на действия флота базилевса-императора у мыса Мекар.

– Ах да, да.

– Надеюсь, вы читали?

– А как же, как же. Что-то там такое было… сердитое.

– Тем не менее, ответа я так и не получил.

– Терпение, сын мой. Ибо в Предании, о котором вы только что упоминали, прямо сказано: всему свой срок.

– В Предании можно отыскать цитату на любой случай жизни.

– Если его знать, – тонко улыбнулся Гийо. – Так что же, придете? Заодно обсудим и вашу ноту.

– Я весьма любопытен.

– Любопытство есть порок, но не для дипломата.

– Что, об этом тоже написано в Предании?

– В комментариях, сын мой, в комментариях.

– Хотелось бы на них взглянуть.

– Ничего нет невозможного, – усмехнулся проконшесс и милостиво благословил барона.

А барон принял благословение с глубочайшим смирением. Как и подобает атеисту.

* * *

Пробило семь вечера. В Муроме настал знаменитый «бабий час». Жены да сестры, дочки да матери со всякими снадобьями бродили по берегу, подбирали побитых. Голосили, конечно. Но еще больший плач стоял в церквах, где священники в мокрых рясах начали отпевать свежепреставившихся.

– Погромы будут, – убежденно сказал Прошка, секретарь и воспитанник Обенауса. – Уже пятеро скончалось, да еще двое на ладан дышат. В прошлом году только троих ухайдакали, так и то дворы пожгли.

Закутавшись до носу в плащи, поскольку вполне могли еще облить, оба поднимались вверх от Скрипучего моста по переулку между монументальными заборами Фуфайл и Мышеводов. Редкие встречные, так же не желавшие быть облитыми, держались по другую сторону, отворачивались.

– Знаете, что диакон помер? – спросил Прошка.

Обенаус остановился.

– Что, что? Умер? Агафоний?

– Ну да.

– Этот здоровяк? Да от чего же?

– Не от чего, а от кого. Свиристел постарался.

– Стоеросов?

– Он самый. Эх! Достанется ему сегодня, впору ноги уносить. Агафоний-то человек Тихона был.

– А как же сородичи? Весь клан Стоеросовых? Неужели не заступятся?

– Не, Свиристел с ними разругался. Да и посадника родичи боятся, в большой силе сейчас Тихон-то. Замечаете, что на этом берегу стрельцов не видно?

– Да, – подивился барон. – Редкое дело!

– Это – чтобы толпу унимать некому было.

– Тогда Стоеросову и в самом деле бежать надо, – сказал Обенаус.

– Не побежит.

– Не побежит? Почему?

– А куда податься, голому-то? Не, он добро свое не бросит.

– Но ведь убьют же!

– Это точно, – кивнул Прошка.

Несколько шагов прошли молча. Прошка не выдержал.

– Жалко дурака.

– Жалко.

– Слушай, превосходительство, помоги, а?

– Как? С посадником я ссориться не могу, – неохотно сказал Обенаус.

– Понятное дело, служба. А другого ничего придумать нельзя? Постарайся, ваша милость! Ты же головастый, я знаю.

Обенаус несколько шагов прошел молча.

– Когда подожгут? – спросил он.

– Да в полночь.

– Откуда знаешь?

– А чего тут знать? – удивился Прошка. – Самое время – в полночь. Спокон веку в полночь поджигаем.