Заблудившийся рассвет

…Мустафа не любил городские дома, а особенно квартиры. В сельском доме, как ни говори, а всё же ощущается особый уют, первозданная чистота, какой-то внутренний свет. Старший брат Мустафы, уважаемый человек, весьма образованный и державший большой книжный магазин в Оренбурге, Гумер бай эфенди тоже жил в городском доме, где Мустафа каждый раз чувствовал себя настолько неудобно, что с трудом настраивался на беседу. Вот и теперь, слушая своего брата, Мустафа чувствовал, как душа его словно цепенеет и тускнеет от всей этой вялой неживой громоздкости городской обстановки. Какая-то непонятная невразумительность, присущая только городскому жилью, разжижала мозг Мустафы и не давала сосредоточиться на беседе. К тому же воздух в доме был влажный, пахнущий плесенью, стеснявший дыхание. Как всё это терпит городской житель?

…Мустафа не мог объяснить своё равнодушие к молодой жене. Он понимал, что Шамсия для него – словно дар небесный, но ничего с собой не мог поделать. Глаза привыкли, а душа – нет… Что же это за напасть? Вместо того, чтобы без памяти любить молодую пригожую жену, Мустафа… предпочитает избегать её! Невиданное дело! Когда Мустафа с головой окунался в свои торговые дела, отношения с женой, конечно, отодвигались на второй план и даже временно забывались. Работа захватывала Мустафу целиком. Он крутился как белка в колесе, подсчитывал расходы и доходы, и был на седьмом небе от радости, когда доходы хоть чуточку превышали расходы. Осенью после окончания полевых работ Мустафа начинал собираться в казахские степи – дорогу дальнюю, долгую и трудную, …

В это время Мустафа испытывал особый подъём, неподдельную радость, необыкновенную лёгкость в душе, будто вот-вот превратится в птицу, расправит крылья, взмоет в небо и воспарит над бескрайними просторами своих предков… Конечно, было бы несправедливо утверждать, что долгая разлука с Шамсиёй также приносит Мустафе радость, вовсе нет. И всё-таки он испытывал в душе какое-то облегчение, отправляясь в очередное долгое путешествие. Может, неизбывная в каждом настоящем купце страсть к торговле заставляла его забыть повседневную суету и отодвигала на задний план разные проблемы и вопросы? Разве мог он отказаться от привычной, милой сердцу обстановки?! Это всё равно, что быть обречённым на неравное противоборство с тесной невразумительностью городского жилья. В этой нездоровой тесноте прежде всего теряется здоровье духа, а немощь духа ведёт к немощи тела… Боже сохрани!..

Поначалу Шамсие не нравились долгие отлучки мужа, но постепенно она привыкла к его образу жизни, более того, со временем начинала испытывать что-то вроде не совсем здорового оживления, волнения, когда Мустафа собирался в дальнюю дорогу. Даже походка её менялась, становилась лёгкой, стремительной и даже немного легкомысленной, будто бестолковые движения плавающей в озере глупой утки. Наёмный работник Хальфетдин, наоборот, в такие дни становился предельно серьёзным и сосредоточенным, неоднократно проверяя всё снаряжение собравшегося в путь хозяина. Особенно тщательно готовил и проверял он состояние хомута, седёлки и подпруги, вообще, всей сбруи. При этом он то и дело посматривал на хозяина, словно спрашивая: всё ли правильно он делает? В такие ответственные моменты работнику не надо мешать, ибо от него во многом зависит успех предприятия. Скажем, если на полпути сбруя или телега выйдет из строя, поломается, и хозяин вынужден будет поворотить назад, вся вина, естественно, падёт на работника. А кому нужен такой нерадивый работник? Если торговля сорвана по вине подёнщика, то репутация его будет испорчена навсегда и бесповоротно. Об этом хорошо знают даже сопливые каргалинские мальчишки. Поэтому вполне понятны были особенная старательность и усердие Хальфетдина во время сборов хозяина в дорогу. В такие дни Мустафа опасливо косился на путавшуюся под ногами жену. При виде Шамсии он инстинктивно открывал рот, словно что-то хотел сказать, но так и не сказанное слово застревало у него в глотке, будто плохо разжёванная картофелина. В такую минуту Мустафа спешил ретироваться, чтобы не выдать своего смущения. Он шёл к лошадям, поил и кормил их, чистил, холил, постепенно успокаиваясь…

В дорогу он собирался неторопливо, никого не подгонял, ни на кого не кричал, будто не замечая, а может, действительно не замечая некоторых перемен, происходящих за последнее время в его семье. Казалось, ему ни до кого не было дела, и единственное, что его волновало: добраться до казахских аймаков прежде, чем снег заметёт степные дороги. У гостеприимных степняков он дождётся начала забоя скота, постарается собрать как можно больше шкур и кожи, а с ослаблением морозов двинется в обратный путь. Когда шкур собирается в изобилье, Мустафа часть сырья распродаёт уже в Троицке и Орске и возвращается в Оренбург лишь к весне. Вот тогда он окончательно успокаивается. Усталый и довольный, с барышом и подарками возвращается он домой, к жене и детям. В эти минуты он чувствует себя самым счастливым человеком на свете! Однако не проходит и двух недель, как Мустафа снова собирается в дорогу: на этот раз он забирает товар в Оренбурге и везёт его на продажу в Уфу и её окрестности и до половодья успевает вернуться с немалым барышом. Вообще, торговлю Мустафа считает единственным занятием, достойным настоящего мужчины. А если отношения его с женой до сих пор не могут наладиться, что же… Мустафа особенно не расстраивался… На всё воля Аллаха… Главное, чтобы торговля не стояла, деньги в руки текли… Так бы и шла жизнь своим чередом, но мир внезапно переменился, встал на дыбы, всё пошло прахом, развалилось, рассыпалось… И остался Мустафа без кола без двора, лишившись сначала жены, потом лошадей, а затем и дома со всем нажитым имуществом. Тяжело, очень тяжело… И торговля не идёт… Даже сдержанный, никогда ни на что не жаловавшийся Гумер абзый и тот посетовал на застой в торговле. Такие слова в его устах означают чуть ли не крах. М-мда… Есть над чем задуматься. Неспроста начались все эти передряги. Что готовит им день грядущий? Впрочем, в настоящее время Мустафе не до торговли было. На днях ошеломляющая новость чуть не оглушила его…

Однажды взбудораженная Шамсия принесла неожиданное известие:

– Оказывается, мой Фатхулла жив! – простонала она. – Весточка от него пришла. Чтобы провалиться на месте этому солдату Биккулу, который сообщил о смерти Фатхуллы! Сколько слёз я тогда выплакала! Полжизни у меня отняли… Но где же носило Фатхуллу, почему он столько лет молчал и ни одного письма не послал? Почему? Через столько лет… Пишет, что в Сибири они расправились с «беляками», что скоро вернётся, и что…

Не договорив, Шамсия вновь дала волю слезам. Мустафе казалось, что земля уходит из-под его ног.

В последнее время он приноровился вить из пакли верёвки на продажу, чтобы хоть как-то свести концы с концами. Ведь без лошадей невозможно было и думать о торговле. Да и какая нынче торговля? Новое правительство, как собака на сене, и само торговать не умеет, и другим не даёт. Остаётся разве что верёвки вить… или сапоги тачать. Услышав новость, он поднял голову и долго, внимательно смотрел на Шамсию. Кто сообщил ей о Фатхулле? Ведь пять лет прошло, как известили её о смерти первого мужа. Каким образом угнанный на германскую войну солдат очутился аж в Сибири, за тридевять земель от западных границ империи? Верно ли говорит Шамсия, не напутала ли чего? А может быть, она, понимая неустроенность, неопределённость их отношений, просто-напросто хочет воспользоваться свалившимся на голову известием, чтобы окончательно порвать брачные связи и уйти от Мустафы?.. Он надолго задумался, тупо и отрешённо смотря перед собой…

Когда исчез подёнщик Хальфетдин, Шамсия почему-то сильно переживала. Это было не совсем понятно Мустафе. Дальше – больше. Только-только начала Шамсия успокаиваться, как пришло известие от её первого мужа, оказавшегося живым… Прямо голова кругом идёт… Но в этот раз хотя бы понятно и ясно, отчего жёнушка в очередной раз взбеленилась. Как-никак первый муж отыскался. «Воскрес», из мёртвых восстал… Ясно было Мустафе и то, что жизнь его вот-вот сойдёт с налаженной колеи. Впрочем, жизнь и так разладилась. Да и какая это жизнь, когда в деревне насчитывается несколько комитетов и народных Советов, непонятно чем занимающихся, и когда всё твоё имущество почему-то считается собственностью этих самых Советов и ими же регистрируется?! Говорят, что и дети будут принадлежать Советам. Если прежде обряд имянаречения проводил мулла, то теперь его функцию выполняет Совет, правда, без всякой молитвы. Паршивцы советские… Они тебя и развести с женой могут, если, к примеру, благоверная пожалуется на твоё рукоприкладство или неравнодушие к другим представителям прекрасного пола. То есть и твоя жена как бы уже и не твоя… Тьфу, проклятие! Правда, Мустафа ни рукоприкладством, ни амурами не занимается. В этом смысле он чист, но женщине теперь даны такие права, что она, если постарается, может засадить мужа в каталажку даже за неосторожное слово, если учесть, что к тому же приврёт малость. В общем, почти по любому поводу она может вызвать в дом специальную комиссию из женского комитета, а те уж развернутся на полную катушку. Но в таком случае Шамсие не надо выдумывать ложь о «чудесном воскрешении» первого мужа, потому что она может избавиться от Мустафы гораздо более простым способом при помощи церберов из женкомитета. И вообще, Мустафа её отпустил бы без всяких женских комитетов и прочих советских причиндалов.

Нет, тут что-то другое… Мустафа только сейчас, с запозданием почувствовал, что не дорожил Шамсиёй, когда она была рядом. Это как с чужой коровой, случайно забредшей к тебе во двор и оставшейся у тебя. Дармовым добром не очень-то дорожат в хозяйстве…

Впервые он испытал некоторое разочарование весной девятнадцатого, когда утром обнаружил яблоневый сад утопающим в цветах. Тогда Шамсия вспомнила первого мужа… И вот теперь она ещё раз произнесла его имя, и сердце Мустафы ёкнуло. В прошлом году яблоневый сад сгорел вместе с домом. На этот раз огонь забушевал у Мустафы в груди. Фатхулла жив… Значит, он скоро вернётся… Что он скажет? И что предпримет Шамсия?.. В эту минуту Мустафе показалось, что нет у него никого дороже Шамсии… Да, только теряя, начинаешь дорожить…

Шамсия, даже выйдя замуж за Мустафу, никогда не забывала о родителях сгинувшего мужа. Заносила им гостинцы по праздникам, навещала… А когда узнала, что Фатхулла жив, и вовсе зачастила к его родителям, хотя жили они в другом конце обширной деревни, и обычно ходила туда с маленькой Биби, что очень нравилось девочке. Казалось, Шамсие вовсе безразличны переживания Мустафы. На самом деле, Шамсие не давал покоя один и тот же вопрос: что сказать Фатхулле при его возвращении? Как держать ответ перед ним? Проплакав два дня, Шамсия, видимо, пришла к какому-то решению. Какому? Для Мустафы это оставалось тайной… Шамсия не спешила сжигать за собой мосты. Она ждала новых сообщений от Фатхуллы, но он опять как в воду канул. Приходилось ждать и терпеть. Шамсие не давал также покоя и её обет – сказанный когда-то. Клятва перед Богом и своей совестью… Нарушить обет считалось большим грехом, святотатством… О, Всевышний, храни нас от ошибок!..

…Гумер эфенди говорил и говорил. Мустафа делал вид, что слушает брата, даже иногда согласно кивал головой, к тому же он вообще был немногословен, о чём хорошо знал Гумер.

Но мыслями Мустафа по-прежнему был далеко от брата, всё думал и думал о Шамсие. Его беспокоило и то, что с недавних пор её отношения с Ахметсафой почему-то ухудшились. Странным выглядело и то, что в то время, как другие женщины с поразительной быстротой «советизировались», атеизировались, Шамсия, напротив, становилась всё более набожной, что выражалось, в частности, и в её отношении к Ахметсафе: как только речь заходила о нём, Шамсия начинала жаловаться:

– Сын твой настоящим безбожником растёт! От медресе «Хусаиния», говорят, только одно название осталось, а на самом деле там учат молодёжь тому, как бы побыстрее превратиться в неверных русских! Позор! Я не могу на людях появиться, мне тут же тычат в нос безбожником Ахметсафой, удивляются, как это Мустафа позволил сыну от веры предков отойти. Вообще, в деревне молодёжь распоясалась, стариков ни во что не ставят, каким-то комсомолом бредят. Дескать, мы комсомол построим!.. Может, и построят, думаю, что это гораздо легче, чем дом из саманных кирпичей слепить. Вот и Ахметсафа тоже, как приедет домой, так сразу бежит этот самый комсомол строить. А Советы почтенного Давли бая из собственного дома выгнали и организовали там «Молодёжную избу-читальню». Дожили… Ахметсафа в этой «избе» декламации всякие читает, вечера устраивает, молодёжь с пути сбивает. Это не молодёжная изба-читальня, а бессовестная изба-пытальня… Изба безбожников! Хоть бы ты поговорил с сыном, одёрнул его, наставил на путь истинный!

Удивлённый такой переменой в поведении жены, Мустафа пробовал урезонить её:

– Пойми, другие времена настали. Нельзя же Ахметсафу дома взаперти держать. Прежнюю жизнь, увы, не вернёшь. Страну вверх ногами перевернули, разрушили до основания. Разве мог я предположить, что заброшу своё любимое торговое дело? Что мы будем делать, если и Ахметсафа не сможет приспособиться к новым условиям жизни? Наш род испокон веков торговлей жил, мечетям жертвовал, веру и обычаи предков чтил, и священнослужители были к нам благосклонны, хвала Аллаху. Ахметсафа не может стать безбожником, не то у него воспитание, просто он переживает переходный возраст. Как говорится, молодо-зелено. В юности, случалось и мы разные глупости вытворяли, а потом всё становилось на круги своя… Помню, перед тем, как нас с приятелями забрали в солдаты, мы однажды вечером решили подурачиться и, проходя мимо дома старшего хазрата, спели шутливую песенку. Помню, там были такие слова:

Мы вам пели задушевноПесенки нелестные.Не сердитесь, что такиеМолодые-резвые…

По тем временам это считалось, скажем так, лёгким богохульством. Поэтому хазрат скандала раздувать не стал, а лишь на утреннем намазе мягко укорил отца в «недостатке воспитания». Молодость всегда ершиста. Вот и Ахметсафа со временем остепенится, забросит забавы юности… Меня сейчас, по правде говоря, другое беспокоит: второй год уже нет вестей ни от Гумерхана, ни от Гусмана. А война, кажется, затихает, к концу подходит. Что же случилось с моими мальчиками?

После этого разговора Шамсия умерила свой пыл, оставив в покое Ахметсафу и других «строителей комсомола»…

Мустафа слушал своего брата, по-прежнему пропуская его слова мимо ушей. Поняв это, Гумер абзый печально улыбнулся, и Мустафа виновато потупил взор. Что касается Ахметсафы, то он, покончив с чаепитием, поспешил в хозяйскую библиотеку и с удовольствием принялся рыться в книгах. Братья остались за столом: их разговор по-настоящему только-только начинался. Встречались они не так часто, может быть, один или два раза в год, и им было о чём побеседовать.

– Парню учиться надо, – заметил Гумер эфенди, наступив нечаянно на больную мозоль брата. Дело в том, что устав от попрёков жены, Мустафа всерьёз задумывался, не определить ли сына помощником к какому-нибудь купцу. Скажем, года на два, а там видно будет…

– Я и сам об этом ему говорил, – продолжил хозяин. – Какие бы времена ни стояли на дворе, а честь нашего рода нужно поддерживать. Давлетъяровы – не последние люди в мусульманском мире. Мы и с царём ладили, и Временному правительству не перечили, и с Советами, даст Аллах, общий язык найдём. Я так думаю, брат. Советы поначалу много кричали о народе. Теперь их политика, кажется, меняется. И всё-таки главная опора Советов – якобы беднота. Но ты скажи мне, дорогой, разве человек позволит себе ходить в бедняках, если хоть что-то умеет, обладает известными навыками, знаниями, просвещённостью?

Мустафа отрицательно покачал головой.

– То-то, – заключил Гумер. – Об этом и в песне поётся:

Старайся, берись за дело,Ведь жизнь проходит…

– Верно. Если сам не подсуетишься, никто тебе на блюдечке ничего не преподнесёт, – тихо согласился Мустафа. – Меня только одно беспокоит: почему государство отлучает молодёжь от веры, закрывает мечети и медресе? Неужели они думают, что новую жизнь можно построить на безверии, с помощью безбожников, людей без чести и имана? Мы, торговцы, никогда не отличались излишней религиозностью, и всё-таки во всём руководствовались прежде всего канонами веры, не отступали от законов совести.

– Торговля, Мустафа туган, это – благородное занятие, оставшееся нам от славных предков и освящённое самим пророком. Некий умник сказал: «Одно дело – шайтан с хвостом, но другое дело – злой дух, злой джин…» Вспомни, что большевики сделали в первую очередь, чтобы удержать свою пока ещё зыбкую власть? Сформировали мусульманские полки. Теперь, когда дело практически выиграно, ни мусульмане, ни другие верующие им не нужны, теперь они орут о рабоче-крестьянской армии, рабоче-крестьянском правительстве…

Мустафа подхватил его слова:

– Я хорошо помню, как красный комиссар Усманов, агитировавший мусульман в Татбригаду, не уставал говорить: «Мы, большевики, боремся за свободу всех мусульман!»

– А-а… – усмехнулся Гумер. – Это сын Хайруллы хальфы. Отец его был образованнейшим человеком, уважаемым хальфой медресе, а сын, как видишь, коммунистом заделался, более того, теперь воюет для большевиков, земли священной для всех мусульман Бухары. Газеты захлёбываются от восторга: «Разгромим гнездо религиозного мракобесия!»…

– Хм-м… Значит, и до благородной Бухары добрались… Скажи, а кто такие коммунисты и большевики? Чем они отличаются? Кто из них для нас хуже?

– Все они одним миром мазаны, – махнул рукой Гумер. – Чтобы отлучить народ от тысячелетней веры, этот дьявол Ленин придумал новую религию – большевизм. Эту безбожную религию теперь и пытаются вколотить в сознание народа, а прежде всего – в умы молодёжи. Народ сходит с катушек, развращается большевиками, теряет веру – вот что самое опасное. С человеком, продавшим свою веру или отрёкшимся от неё, можно делать всё, что захочешь. Ленин хорошо понимает это, поэтому в первую очередь развращает и разлагает молодёжь. По всей стране создаются молодёжные группировки, организации, и хуже всего то, что они добиваются некоторых успехов, как пишут газеты. Повторяю, Ахметсафа должен понять одну непреложную истину: знание – это одно, вера – другое. Если ты начнёшь противостоять своей вере, тебя уже никто и ничто не оправдает, ни в глазах божьих, ни в глазах народа.

Давлетъяровы когда-то бежали в эти края от насильственной христианизации, покинув свои сёла и угодья в бывшем улусе Нукрат-Иделя23. По воспоминаниям аксакалов, одним из наших предков был саид Арской области, что под Казанью. Не тебе объяснять, что саидами могут называться только потомки рода пророка Мухаммеда. Вот каков наш род!..

– Так, так, – задумчиво кивнул головой Мустафа. – А скажи, абзый, объясни мне одну вещь. Я никак не могу понять: как можно двигать вперёд страну, опираясь на одну бедноту? А?

– Твои сомнения совершенно обоснованы, брат. Беднота обладает одним «талантом»: разбазаривать то, что имеется, жить тем, что ему дают, или тем, что он сам отбирает. Читаешь нынешние газеты и диву даёшься. Ведь на носу посевные работы. В прошлом году, сам знаешь, несмотря на хорошие погодные условия, урожай пропал из-за военных действий на наших землях. Собранный в снопы и амбары хлеб сжигали нелюди: красные уничтожали всё на своём пути, чтобы белым ничего не досталось, ну а те платили красным той же монетой. То, что некоторым рачительным хозяевам удалось сохранить, теперь отбирают. Этот узаконенный грабёж назвали сатанинским словом «продразвёрстка». Уже два года не дают крестьянам подняться на ноги. Лодыри, дармоеды… Ну как ещё назвать людей, живущих за счёт грабежа других?

– Как ты сказал? Про… прора…

– Продразвёрстка, – повторил Гумер.

– Тьфу ты, прости Господи! Язык сломаешь с непривычки… Но как же так, брат? Ведь если средний, зажиточный класс будет разорён, то бедным и подавно нечем будет кормиться, ибо награбленное, дармовое проедается очень быстро. Неужели это не понимают в правительстве?

– Может, и понимают… А может, на это у современного правительства ума не хватает. Зачем голову ломать?! Их лозунг: «Грабь награбленное!» А после хоть трава не расти… Время покажет… Жаль только, что века угнетения привили татарам нехорошую черту: стремление во всём угодить властям, эдакое униженное приспособленчество…

– Н-да… – протянул Мустафа. – Упаси Аллах от такой власти. Смотрю я на её кривляния, а в сердце холод закрадывается. Не к добру это, ох, не к добру… И никакой надежды… Зябко в душе… Темно… Муторно…

– Многие купцы разбежались кто куда, – мрачно продолжил Гумер, беря с полки какую-то толстую книгу в шикарном переплёте. – Вот в этой книге зарегистрирован под моей фамилией и мой торговый дом. Издание называется «Торгово-промышленная Россия»…

Гумер печально усмехнулся и открыл книгу на закладке:

– Вот здесь, на этой странице про меня написано. Давлетъяров Гумер. Саитова слобода Оренбургского уезда. Книга выпущена в 1899 году в Петербурге с одобрения министра финансов… Видишь, как раньше относились к торговым людям? Даже в отдельную книгу собирали. А нынче? Где наши Торговые дома? Обобрали, отняли, прикрываясь лозунгом «национализации»…

В глазах Гумера заблестели слезинки.

– Всю жизнь посвятил я просвещению народа, сколько книг и газет распространял бесплатно! В каждом из моих магазинов были открыты книжные отделы, доступные даже для малоимущих. Моими друзьями были Гаяз Исхаки, Галимджан Ибрагимов, Рамиевы… Где теперь те времена, те люди? Где указанные в этой же книге купцы, промышленники, меценаты из татар? Где наши знаменитые некогда Хусаиновы, Кильдияновы, Динмухаммедовы, Губайдуллины, Азимовы?.. Куда подевались их богатство, имущество, недвижимость? Рамиевы хотели спастись, передав в руки правительства свои золотые прииски, и чем это кончилось? Теперь Рамиев, он же Дэрдменд, знаменитый миллионер, меценат, а ныне всего лишь нищий поэт…

Гумер с болью в сердце продекламировал:

Ах, какие временаБыли и прошли!Споры жаркие друзей,Смелые мечты,Устремления к добруПламенных сердец…Золотые времена,где вы наконец?…

Он смахнул с глаз слезинки и печально вздохнул:

– Да… Были времена… Удивительные, восхитительные времена! Славные, шумные годы!.. Дружные застолья, откровенные разговоры, бурные споры, литературные и музыкальные вечера, смелые планы, светлые надежды… а что теперь? Куда ни пойдёшь, всюду одни только жалобы…

Мустафа молчал.

– Нет, брат, так дело не пойдёт, – продолжал негодовать Гумер. – Этот путь приведёт страну к гибели. Прогресс государства возможен не при политике грабежа и разбазаривания накопленного, а лишь тогда, когда народу предоставляется возможность самому пользоваться плодами труда, сохранять и умножать богатства, укрепляя и развивая таким образом экономику страны. В противном случае страна развалится, и никакой надежды, как ты верно заметил, нет и не предвидится…

Мустафе стало грустно и неуютно от горьких слов брата. Значит, и Гумеру абзый несладко приходится нынче, более того, он в откровенной беседе с братом кажется очень подавленным и расстроенным сложившейся ситуацией. Как же утешить его? Впрочем, нет теперь таких слов, которые смогли бы утешить Мустафу, Гумера, других…

Звуки их разговора долетали и до ушей Ахметсафы, более того, братья вовсе не намерены были держать свой разговор в тайне от юноши, ибо значительная часть беседы была адресована именно ему и вообще молодёжи. Ахметсафа не во всём был согласен с ними. Особенно не понравилась ему резкая критика Гумером абзый советского правительства. Конечно, дядю можно понять, у него с этим правительством свои счёты, свои обиды. Однако не всё так просто… Ахметсафа вспомнил, как их учитель Мифтах хальфа, недовольный ответом шакирдов, шутливо произносил: «Верно!»… А потом с улыбкой добавлял: «Но это не совсем так! Не всё так просто!..»

Ахметсафе казалось, что люди старшего возраста не могут понять и вряд ли поймут происходящие в стране коренные перемены. Он вспомнил, как представитель губкома на встрече со студентами заявил: «Революция только начинается!» Эти слова, по крайней мере, были понятны и доступны каждому. Кому плохо, если все люди будут равны между собой, а жить станут счастливо? Разве «братство, равенство и счастье» – плохие слова? Если рабочие всего мира присоединятся к борьбе этой самой бедноты, над которой насмехаются купцы, разве миру станет хуже? Да, прогресс невозможен без искоренения из сознания людей мелко-буржуазной и крестьянско-собственнической психологии. Нужна новая революция! И она начинается! Революция сознания, революция духа! Только в результате победы этой революции в стране возможно установить новые порядки. Всегда и везде находились противники нового. Поэтому предстоит сломить сопротивление врагов и установить во всём мире диктатуру пролетариата… В институте читают лекции и преподаватели партийно-советских курсов, особенно впечатляют выступления таких пламенных борцов за новый строй, как Загид Шаркый. Это истинные певцы свободы, равенства, глашатаи строителей коммунизма.