Заблудившийся рассвет

Концерт, как и было задумано, начался выступлением оркестра, исполнившего народные песни «Каз канаты» («Гусиное крыло») и «Ком бураны» («Песчаная буря»). Сердца зрителей дрогнули и забились сильнее, чего, собственно, и добивались артисты. Музыка и слова брали за душу, глаза зрителей невольно увлажнились слезами. Нет, не только от неизбывной печали, присущей протяжным мелодиям предков. В таких мелодиях заключена целая гамма чувств, зачастую понятная только представителю определённой этнической группы или общности. Сами гены, сама кровь помогают понимать голоса и мелодии предков, причём, при этом вовсе не обязательно испытывать лишь чувства скорби и печали, ибо душу временами охватывают и чувства светлые, сладостно-щемящие, таинственно глубокие, и она в эти мгновения словно поднимается ввысь, распрямляет крылья; особенная лучезарная теплота пронизывает все твои мысли и чувства, а сидящие рядом зрители становятся для тебя самыми близкими, дорогими людьми, то есть сотоварищами по переживанию.

Наконец, слово предоставили поэту. Под бурей аплодисментов он скромно поднялся со своего места и поприветствовал зрителей сдержанным поклоном, от чего заволновалась непокорная копна его соломенных волос. Движение поэта не было лишено изящества, что по достоинству оценила публика. Лицо поэта дышало энергией и смелостью. Вот он легко взбежал на сцену, поправляя рукой упрямые пряди волос, хотя наверняка знал бесполезность этого жеста, рассчитанного скорее всего на прекрасную половину зала. Тогда он резко откинул голову назад, и волосы каким-то чудом угомонились, приняв, вероятно, оптимально удобное положение.

Таинственные манипуляции с волосами возымели своё действие, заставив затрепетать нежные девичьи сердца. Лёгкий вздох прошёлся по залу…

Для начала поэт прочитал хорошо знакомые своим поклонницам стихи: «Тёмными ночами», «Ветер говорит» и другие. Зал замер, благоговейно внимая чтецу, растворяясь в ритмах его чудесной поэзии… Наконец, Такташ смилостивился и решил вывести публику из состояния транспоэтического гипноза, то бишь спустить её на грешную землю. Он подошёл к самому краю сцены, протянул руку сидящей в первом ряду симпатичной девушке, зардевшейся от смущения, и объявил:

– Джамагат! Дорогие зрители! Я привёл сегодня в гости к вам замечательную девушку. Её зовут Гульсум, она учится на политкурсах…

Весь зал подался вперёд, удивлённо пытаясь разглядеть счастливую избранницу поэта, а та довольно легко преодолела смущение, поднялась со своего места и повернулась к залу, сохраняя на лице приветливо-вежливую улыбку. Не успела она снова сесть на своё место, как в сторону поэта из-под десятков девичьих ресниц разящими стрелами полетели разгневанные, недоумённо-сердитые взгляды, требующие немедленного объяснения.

«Как же так? Возмутительно! Непростительно! – вонзались в поэта немые стрелы справедливого негодования. – Немыслимо! Это уже ни в какие ворота не лезет! Привести на наш вечер какую-то чужую девицу! Ну не дурак ли? Чем мы хуже этой пигалицы? Этой накрашенной! Неужели невдомёк тебе, как сильно обидел ты нас этим вопиющим поступком?!»

Но стрелы не достигали своей цели. Поэт не видел никого, кроме своей Гульсум. Ситуация явно выходила из-под контроля институток, из чьих настойчиво нежных рук ускользала такая «добыча»! Но Такташ не заметил изменений в настроении публики и, по-прежнему ослеплённый своей любовью, произнёс две-три фразы, буквально пригвоздившие к своим стульям девушек, ошарашенных «изменой» кумира.

– На днях я сочинил стихотворение «Девушка рассвета», которое посвятил Гульсум туташ25. Это произведение я и хочу вам прочитать… – сказал он, нежно улыбаясь и слегка кланяясь своей возлюбленной.

Глухой рокот возмущения пронёсся по залу. Как ни был ослеплён своим чувством Такташ, но его чуткая поэтическая душа уловила, наконец, ропот недовольства в публике. Он понял, что допустил оплошность, вернее, бестактность. Может, не надо было говорить, что стихотворение посвящается Гульсум? Но это невозможно, ведь он пригласил свою подругу именно за тем, чтобы она услышала слова посвящения. Наверное, не следовало спешить с этим стихотворением, а перенести его во второе отделение, в самый конец вечера. Но теперь уже поздно что-то менять, чувства возобладали над разумом. Простите, девушки… Видит Аллах, я вовсе не хотел обидеть вас… Однако слово – не воробей, вылетит – не поймаешь. Такташ подался вперёд и начал читать с особенным вдохновением и волнением, глядя на сидевших девушек, проникая в их души, тревожа их сердца. И томные барышни поняли вдруг, что стихотворение обращено именно к ним, а не к какой-то незнакомой Гульсум, что голос Такташа принадлежит только им, и к середине декламации уже готовы были разрыдаться от избытка чувств. А Такташ всё читал и читал:

Зачем меня ты повстречала,О, дева Утренней Зари?Благоуханной розой счастьяМеня ты одари!Но почему, скажи, так нежноПоцеловав меня в чело,Ты вдруг в лучах зари исчезла,Меня покинув, – для чего?

Сила поэзии, чарующий голос и артистизм чтеца настолько пленили зал, что все девицы, минутой ранее готовые устроить «бучу», тут же простили поэта за «измену» и даже забыли о ней. Какая-то светлая волна прошла по залу, затронула самые чувствительные струны девушек, сопереживание которых влюблённому поэту было настолько искренне, что вызвало неподдельные слёзы, выступающие из-под накрашенных ресниц. Как же так? Разве позволительно Поэту так убиваться из-за любви?! Нет, Такташ поступил неправильно, отдав своё прекрасное сердце этой жестокодушной барышне. Неужели рядом с ним нет друзей, которые своим советом удержали бы его от опрометчивого шага? А если такие друзья есть, почему они молчат? Подумать только! Что себе позволяет эта девица! Кинжал, отравленный её чарами, вонзился глубоко в трепетную, чистую душу поэта, заставляя его мучиться, терзаться любовными страданиями, а обольстительнице хватает наглости по-прежнему дразнить поэта, поощряя и в то же время держа его на расстоянии. Эта барышня не достойна любви поэта! Разве можно так – вскружить парню голову и играть с ним в прятки, испытывая от этого наслаждение? Садизм какой-то!.. И все девушки тут же воспылали благородным негодованием в отношении «этой Гульсум», которая под давлением всех этих чувств и эмоций буквально вжалась в спинку своего стула и сидела тихо, не шелохнувшись, спрятав своё сладкое смятение под длинными, чуть вздрагивающими ресницами…

Стихотворение не было ещё прочтено до конца, но Такташ с облегчением почувствовал, что великодушно «прощён» благодарными ему девицами. Под гром оваций он с едва заметным смущением поклонился публике. Новый шквал аплодисментов. Поэт приложил руку к сердцу и снова склонился в поклоне, и на этот раз непокорные волосы почему-то не спадали ему на лоб. Такташ легко спрыгнул со сцены и со сдержанно-торжествующим видом направился к своему месту. Усевшись, он нежно коснулся руки Гульсум, что тут же было оценено институтками как «неуместный, неприличный» жест. И всё же никто на него, такого «хорошего», и не думал сердиться, и только за сценой стояла в ожидании своего выхода единственная девушка, чьей любви и чести был нанесён смертельный удар – Загида туташ.

После выступления поэта было исполнено ещё несколько номеров, а бедная Загида до сих пор не могла придти в себя от потрясения. Поняв состояние подруги, Айша потормошила её за плечо:

– Очнись, красавица!

Увидев её отсутствующие глаза, Айша съёжилась от жалости к подруге, но тут же взяла себя в руки и пригрозила:

– Если сорвёшь концерт, в институте тебе ни дня не быть! Запомни это! А теперь выйдешь на сцену и объявишь, что Ахметсафа Давлетъяров прочитает стихотворение Такташа «Убитый пророк».

Кажется, угроза подействовала, и Загида на ватных ногах вышла на сцену. Она, как обычно, слегка кашлянула, чтобы прочистить горло, и на мгновение прислушалась к самой себе: в эти секунды из её высокой, чистой души навсегда улетало что-то очень важное, дорогое, незабвенное… Раздосадованная на саму себя и на весь мир, она окинула зал сердитым взглядом и объявила:

– Стихотворение нашего любимого поэта Хакташа… Такташа…

Ошибка в имени (Хади Такташ – «Хакташ») тут же выбила её из колеи, и она замерла в растерянности.

Никогда не терявший присутствие духа Шариф Камал шутливо подхватил, пытаясь помочь девушке:

Хакташ, Такташ,Ты же мой якташ26.

Зал рассмеялся, и Загида вконец расстроилась, ощутив себя самым несчастным человеком на свете. Посчитав, что для неё всё «кончено» и мир сейчас провалится в тартарары, она равнодушно махнула рукой и вяло попробовала закончить своё объявление:

– Ну, это… Нашего поэта… любимого… Э-э… Пророк… Э-э…

Она в сердцах ещё раз махнула рукой и сердито крикнула стоявшему за кулисами Ахметсафе:

– Да ну тебя!.. Сам объявляй!.. Чего глаза вылупил?!

И побежала со сцены, чуть не рыдая.

При виде Ахметсафы зал вновь засмеялся, и только сердитый взгляд приподнявшегося с места директора института приструнил девиц. Но время было утеряно, и Ахметсафа никак не мог настроиться на чтение. Поймав ободряющий дружеский взгляд Афзала Тагирова, он, наконец, успокоился, взял себя в руки, собрался с духом.

– Хади Такташ. «Убитый пророк», – объявил он и начал читать. Хотя по степени выразительности он немного уступал самому автору, но тем не менее был великолепен по-своему: декламировал с чувством, с глубоким понимаем того, что и о чём читает. Словом, довольно быстро Ахметсафа овладел вниманием зрителей. Вот он дошёл до кульминационных строчек.

И видит небо, что за волю,За родину я воевал!..Но палачи свободы, мама,Меня сразили наповал.

После этих слов многие девушки едва сдерживали рыдание, а некоторые и вовсе дали волю чувствам, нисколько не стесняясь текущих по лицу слёз. Впрочем, в зале никто не прятал друг от друга свои чувства: в этом зрители проявляли поразительное и полное единодушие. Публика просто-напросто растворилась в стихах Такташа. Такова сила истинной поэзии!

Закончив чтение, Ахметсафа тоже удостоился бури оваций, и даже сам поэт, не выдержав, взбежал на сцену, пожал Ахметсафе руку и воскликнул:

– Ну, молодец, брат! Спасибо! Здорово читал!

Выйдя за кулисы, Ахметсафа в первую очередь постарался взять себя в руки. Сердце его разрывалось от жалости к Загиде. Где она? Как она переживает свой провал? Надо найти, успокоить её, приободрить… Но за кулисами девушки не было. Артистическая комнатка пуста. На сцене вновь слышался голос Такташа, которому по-прежнему неистово аплодировали, но Ахметсафа был уверен, что Загиды нет и в зале. В узком коридоре столовой тоже никого… Расстроенный юноша вернулся за кулисы… Что ж… Придётся ему самому вести оставшуюся часть вечера.

На сцене божественный Такташ вдохновенно читал свои стихи…

IX

«Умный человек никогда не полезет в революцию! – восклицал учитель Мифтах-мугаллим. – За такое дело, если его вообще можно назвать «делом», берутся или неугомонные невежды, или люди, подверженные зависти, мести и другим порочным наклонностям. Именно их руками творятся все бунты и перевороты. Самое страшное наступает тогда, когда находятся лидеры, ослеплённые жаждой мести (не так важно – за кого или за что), превращающиеся в настоящих дьяволов, готовых на всё во имя своей «священной» мести. Дух революции могут вызвать также ярые фанатики, обуреваемые безумными по сути, но внешне привлекательными идеями и лозунгами…

– Но наше общество было насквозь больным! – не менее горячо возражал учителю представитель губкома. – Фундамент царской России сгнил. Невозможно строить новое, не разрушив старое! Мы должны собственными руками воздвигнуть новую жизнь! Было бы ошибкой думать, что какой-нибудь добрый дядя сделает за тебя то, что ты должен делать сам. И мы построим эту новую жизнь, претворим в жизнь наши вековые чаяния!..

– Говоришь, общество было больным… Гм-м… – хмыкал мугаллим. – Уважаемый господин-товарищ!.. В таком случае больной организм лечат, а не калечат. Запасаются терпением, проводят различные процедуры, ночами от больного не отходят, выхаживают, спасают его, ставят на ноги… А вы, кажется, предпочли ампутировать больному все конечности и вырезать все внутренности? Так поступает ребёнок с заводной игрушкой, а потом плачет, не умея заново собрать и запустить её. Мне, уважаемый господин-товарищ-представитель, вот что непонятно: почему нужно разрушать общество только потому, что оно кому-то по какой-то причине не нравится? Кто же будет восстанавливать разрушенное? Да-да, восстанавливать! Ибо ваше «созидание новой жизни» обернётся не чем иным, как тяжёлым восстановлением разрушенного общества, причём из-за невежества реставраторов многие детали и элементы здания скорее всего будут утеряны, перепутаны, заново слеплены наспех, и тогда общество действительно может превратиться в хронически больной организм, которому смогут помочь лишь профессора своего дела, а то и реаниматоры… Вам, милейший господин-товарищ, вздумалось делить людей на белых и красных, так сказать, по цвету. Странный способ градации общества… Впрочем, дурной пример заразителен, и вот уже появились «зелёные», «черносотенные» банды… На любой цвет и вкус… Но такое сознательное искусственное разделение, расслоение народа может привести к очень плачевным результатам. Вы уже протянули свои руки к самому святому для народа – религии, вере! Ни Бог, ни народ не простят вам этого. Вера – это тот источник, из которого мы черпаем духовную силу. Если вы вознамерились посягнуть на святую святых – веру, то души тысяч и тысяч наших батыров, погибших за веру, не дадут вам покоя ни на этом, ни на том свете!

Мифтах хазрат обвёл осуждающим взглядом весь «актив», собравшийся в «избе советов». У двери сидели его любимцы: Ахметсафа, Саттар, Аптери, и поэтому мугаллиму вдвойне тяжело было видеть в них «разрушителей старой жизни». Он должен, обязан был воздействовать на их души!

– Вы, дети мои, ступили на ложный путь. Да, в своё время я сам горел желанием установить новый порядок, новую систему, но это касалось системы воспитания, образования, учёбы. С этой благородной целью я приехал в ваше село – не для того, чтобы разрушать старое, а для того, чтобы основать джадистскую, светскую реформаторскую школу, ибо старая, кадимистская, схоластично-консервативная школа, сыграв свою положительную роль, теперь стала уже тормозом в народном прогрессе и требовала коренного реформирования. Я был одним из первых на этом пути. К счастью, в вашем ауле я нашёл много сторонников, единомышленников, мои слова доходили до народа, а мой метод обучения пришёлся им по душе. Да, нашу систему образования надо было менять, реформировать, светские дисциплины нужны были как воздух, и я открыл свой мектеб, невзирая на скрытое и открытое противодействие кадимистов-старометодников, погрязших в тине схоластики и невежественного фанатизма. Вы были первыми моими учениками-шакирдами, стали свидетелями всех событий и перипетий нашей борьбы с кадимистами, которые пытались поджечь здание нашей школы, уничтожить с таким трудом добытые учебники, даже поднимали руку на меня и моих учеников, а вашим отцам рассказывали о вас всякие небылицы… Мы всё вытерпели, выдержали, сжав зубы, не побоялись никаких угроз и запугиваний, не послушались льстивых уговоров и увещеваний, не свернули со своего пути. Большинство народа оказалось на нашей стороне, и это придавало нам силы. Но при этом мы по-прежнему бережно и благоговейно относились к вере и никому не позволяли запятнать веру наших предков. Тысячу лет вера крепла в наших душах, став твёрже алмаза и прекраснее украшений всех цариц на свете. И если вы замахнулись на святая святых – на веру, то это не просто ошибка, это преступление против народа, против наших предков! Будьте осторожны, дети мои! Если вы не остановитесь сейчас, будущее обернётся для вас большими бедами…

Когда Мифтах хальфа ушёл, в избе установилась напряжённая тишина. Молодёжь явно чувствовала себя не в своей тарелке. Зато представитель губкома вздохнул с облегчением и заметно повеселел. Учитель чуть не испортил всё дело, явился на собрание актива без приглашения, развёл тут свою пропаганду… Хорошо, что вовремя ретировался… Опасный противник… Представитель губкома воочию увидел, каким авторитетом и уважением пользуется у молодёжи этот хальфа. Он поспешил снова взять бразды правления в свои руки.

– Закрутили вам головы, а? – поморщился представитель. – Однако!.. Язык у этого мугаллима хорошо подвешен. Понимает, что именно молодёжь является опорой советской власти. Соловьём заливается, хитрец!.. Чтоб его муравьи в голый зад покусали… Нет, вы, ребята, подумайте сами: разве советская власть виновата в том, что за всё лето не выпало ни одной дождинки и урожай сгорел на корню? А ведь на Курбан байраме, Гаит байраме, в своих пятничных проповедях муллы без зазрения совести призывают кару на головы большевиков, подстрекают народ против советской власти, то есть используют религиозные праздники и обряды для антисоветской пропаганды. Это немыслимое дело! Вы, смелые орлы…– представитель обратился к сидящим перед ним юношам, – вы правильно сделали, что провели антирелигиозные мероприятия во время Гаита, и вы добились своего. Муллы не выдержали вашего натиска. Ни в одном из одиннадцати приходов богослужение не прошло так, как хотели этого муллы, вы не позволили превратить намаз и вагаз27 в антисоветскую вылазку. Молодцы! Так держать, товарищ Ахметсафа!..

И он пожал руку Ахметсафе, сидевшему к нему ближе других.

– Мы, старшее поколение… – продолжал представитель, хотя для «старшего поколения» он был чересчур молод, и весь его «опыт» ограничивался краткосрочным нахождением в рядах Красной Армии и последующим лечением в госпиталях от подозрительно случайного ранения. – Мы, старшее поколение, гордимся вами! Уверяю вас, что со стороны губкома не останется без внимания ваше мужество, благодаря чему удалось провести успешные и активные мероприятия против религиозного мракобесия в известном на весь мусульманский мир селении Каргалы, которое называют даже второй Меккой татар!

…Выйдя на улицу, друзья долго шли молча, ощущая в душе какую-то неприятную пустоту. Весь запал борьбы «за светлое будущее» вдруг куда-то улетучился, растворился.

Стояли последние дни золотой осени, скоро начнутся дожди, но они ничуть не беспокоили сельчан, ибо осенние полевые работы давным-давно закончены. За всё лето дождь едва ли затронул пересохшую землю. Страну поразила засуха. Поднявшиеся по весне хлеба не выдержали изнуряющей жары, спалились, высохли.. Счастливчиками считались те, кому удавалось собрать со своих наделов три-четыре мешка зерна. Народ затих в страхе перед неизбежным нашествием голода, костлявая рука которого уже простиралась к деревням, начисто обобранным ненасытными большевиками. Бывалые мужики ни на грош не верили председателю сельсовета Зарифу, который клялся, что советское правительство, которое «мы с вами защищали», не допустит голода в стране. Мужики исходили в своих рассуждениях из простой крестьянской логики, в которую никак не укладывалась возможная «помощь Советов». Как можно доверять «рабоче-крестьянскому» правительству, методично и до последнего зёрнышка опустошавшему крестьянские амбары под видом «продразвёрстки» и «продналога»? Какие ещё, к ядрёной фене, завоевания революции? Четыре года длится один и тот же кошмар: ломают, разрушают, растаскивают, расхищают, грабят, грабят, грабят… И ничего не строят, не созидают… Ни одного кирпичика не положили в фундамент хвалёной «новой жизни». Разумеется, на такое «правительство» никакой надежды нет, и веры ему – ни на грош. Но попробуй об этом неосторожно заикнуться кому-нибудь, как мигом угодишь в каталажку как «вражеский элемент»! Богатые Каргалы, эта «вторая Мекка» татар, настолько понравилась красноармейцам, что они редко её покидают. Разве что в тюрьму кого-нибудь отвезти. А из тюрьмы ещё никто в село не возвращался. Один Аллах знает, чем обернётся для народа эта советская власть. Народ учился молчать, хотя давалась ему эта наука очень нелегко. Пожалуй, только в мечети во время намаза и проповедей или праздничных богослужений можно было более открыто поговорить обо всём, что наболело в душе. Учитывая это обстоятельство, губком принял постановление, ограничивающее проведение богослужений, а от местных партячеек и комсомольских активистов потребовал усиления антирелигиозных мероприятий. Это был приказ свыше, из Москвы, где хорошо понимали, что легче всего управлять народом, лишённым веры и совести, то есть духовного ориентира. А для этого нужно было подрубить столп веры – религию, чтобы напрочь лишить народ богобоязненности…

Над деревней нависла тревожная тишина. Ахметсафа уже собирался повернуть к своему дому, как его остановил глухой голос Саттара:

– Завтра придёшь в мастерскую?

– Зачем? Завтра – последний день каникул, забыл? Нас ждёт учёба, институт…

– Ах, да, – спохватился Саттар. – Совсем из головы вылетело, столько всего навалилось за последние дни…

Нынешнее лето прошло совсем не так, как ожидал Ахметсафа. В верховьях Сакмары почему-то перестали валить лес, и Гариф со своей артелью подался на Урал. Обещанные им брёвна окончательно уплыли из рук Давлетъяровых, и Мустафа вновь попытался заняться торговлей. Организовав на последние деньги караван, он «погорел» на первой же поездке. Во время возвращения в Оренбург караван попал в руки разбойников и был дочиста ограблен. Избитый, полуживой, выброшенный в придорожную канаву, Мустафа еле-еле добрался до ближайшей станции, где добрые люди выходили его и помогли добраться до Оренбурга. Там, в доме старшего брата Гумера, он долго лежал, харкая кровью и медленно, мучительно выздоравливая, пока осенью страшная весть вновь не свалила его с ног: в Крыму, на Перекопском перешейке погиб его сын Гусман. Шамсия как-то странно отреагировала на смерть Гусмана: сначала Ахметсафа увидел её плачущей в углу сарая. Наплакавшись вдоволь, Шамсия вытерла слёзы, покрутилась по выжженному солнцем двору, делая вид, будто ищет что-то, а потом как ни в чём не бывало зашла в дом, мурлыча под нос какую-то мелодию. Н-да… Трудно понять этих женщин… И невдомёк было Ахметсафе, от чего на самом деле плакала мачеха: от жалости к Гусману, от тоски по своему сгинувшему любовнику Хальфетдину или просто оплакивала свою загубленную молодость… В последнее время она стала очень набожной.

…В ожидании тяжелейшей зимы Ахметсафа с Саттаром решили хоть как-то подзаработать и открыли в Каргалах мастерскую по пошиву сапог. Ахметсафа, подтверждая своё родовое прозвище «Каешлы», оказался весьма способным мастером кожевенных дел. К тому же отец с готовностью оказывал ему необходимые консультации. А родитель Саттара вообще славился по всей округе как мастер по пошиву сапог, не преминув, естественно, обучить своему ремеслу и сына. Таким образом, работа новой мастерской очень быстро наладилась, вскоре пришлось даже двух-трёх помощников нанять. Да и младший – Ахметхан Давлетъяров настолько подрос, что охотно и с большим удовольствием помогал Ахметсафе. Для начала решено было испытать сапоги на своих домочадцах. Первый опыт вполне удался, и вскоре сельчане предпочитали заказывать сапоги не в городе, а у себя под боком, в мастерских молодых студентов-каргалинцев. Появились кое-какие доходы, работа спорилась, настроение улучшилось.

Молодёжная артель привлекла к себе внимание губкомитета комсомола. Там решили форсировать организационное объединение молодёжи в коммунистический союз. В деревню из губкома приехал длинноволосый молодой человек, посланный на «укрепление» только что вступившего в партию председателя сельсовета Зарифа абзый. Он сколотил первую в Каргалах комсомольскую ячейку. Первым комсомольцам деревни выдали краснокожие членские билеты. Услышав, что каргалинские комсомольцы образовали ещё и клуб «безбожников», Шамсия подняла шум, устроила скандал. Мустафа и сам не ободрял странной тяги сына к «шайке безбожных комсомольцев». Казалось, парень хорошо учится, к тому же нужное людям ремесло осваивает…

Видя причину всех бед в комсомольских членских билетах, Шамсия однажды выкрала и сожгла в печи книжицу Ахметсафы. В знак протеста Ахметсафа целый месяц не приходил домой, ночуя и питаясь в мастерской. К нему в знак солидарности присоединился и юный Ахметхан, позднее тоже вступивший в комсомол… Мустафа очень тяжело переживал отступничество сыновей. Оказавшись перед угрозой раз и навсегда лишиться сыновней привязанности, Мустафа послал к ним, в качестве парламентёра, маленькую Биби. Но теперь он не знал, как вернуть сыновей не только в родительскую душу, но и в душу народа. Не знал и поэтому мучился… Впрочем, сыновья уже сами понимали, что их своеволие зашло через край дозволенного и начали размышлять о пути достойного отступления и примирения.

Бибкей вприпрыжку побежала к мастерской и звонко объявила отцовскую волю:

– Папа велит вам обоим идти домой… Не то всё село над вами сме..

Ахметсафа не дал ей договорить и схватил её в объятия: так он соскучился по своей маленькой сестрёнке! Не помня себя от радости, он поднял Биби на руки, позвал Ахметхана, и они пошли домой. Отец в беспокойстве ходил по двору. Увидев своих «смутьянов», он как-то грустно вздохнул, махнул рукой и, зайдя в дом, снова залез на свою лежанку…