Заблудившийся рассвет

– Да-а, туганкай, сон в таком случае – всё равно что смерть. Хорошо, что не весь товар упёрли…

– Дык… Это… Самое интересное, что я всё видел и наблюдал, глаза-то были не совсем закрыты, в полудрёме… Видеть-то я видал, как товар брали, в пожитках моих копались, но ни языком, ни пальцем шевельнуть не мог, понимаешь? Как заколдованный лежал, ей-богу… А когда опомнился, воров и след простыл…

– М-да… А ты думал, воры подождут, когда проснёшься?

– Ох, как горевал я тогда…

Слушать рассказы возчиков было очень интересно, но не безопасно. Мальчишки, конечно, не впервой сталкивались с таким враждебным к себе отношением возчиков на переправе, привыкли к этому. Поэтому они даже не возмутились, а как ни в чём не бывало продолжили путь на пристань.

Даже шум вышедшей из берегов реки не мог заглушить рёва взбудораженной толпы… Ругались в основном из-за места в очереди. Кто-то суматошно кричал, ища потерянную очередь, кто-то пытался влезть без очереди, некоторые тихой сапой пытались сунуть паромщику взятку, а иные вообще лезли напролом. Шум, гвалт, крики, ругань… На той стороне реки шум и толкотня разгорались с новой силой: возчики в спешке мешали друг другу выехать из парома на берег. Светопреставление! Театр трагикомедии! Но даже у пристани мальчишки задержались ненадолго. Они лишь позволили себе полюбоваться ловкими движениями паромщика дяди Зарифа, который причалил к пристани, одним прыжком очутился на дебаркадере и в мгновение ока привязал паромный канат к толстому железному столбику. Да, смотреть на дядю Зарифа было одно загляденье!

Прогульщики наскоро помылись в речной воде, спрятали свои ранцы под опорами снесённого моста и побежали к расположенной неподалёку кузнице…

Словом, оба сорванца развлекались подобным образом до позднего вечера, а когда пришли под остов унесённого моста, чтобы забрать свои ученические принадлежности, обнаружили лишь обвалившийся берег. Ранцы уплыли вместе с остатками моста. Сорванцы лишились своих книг, учебников, грифельных досок, других принадлежностей.

Абдрахман, которого однокашники называли просто «Аптери», чуть не заплакал от досады:

– Пропала моя бедная головушка! Запорет меня отец! Мало того, что с уроков сбежал, так ещё и ранец потерял! Нет, домой мне нельзя! Запорет отец, как пить дать запорет!

Ахметсафа за себя особенно не беспокоился, зная, что отец никогда не поднимет руку на детей. Он попытался как-то утешить друга:

– Ну что ты, Аптери… Обойдётся… Не съест же он тебя… Ничего особенного не случилось… Подумаешь, берег обвалился…

– Тебе хорошо! Дядя Мустафа вас пальцем не трогает, а если мой отец рассвирепеет, знаешь, что будет? Мама говорит, что это похуже взбесившейся коровы. Нет, ты как хочешь, а я ни за что домой не пойду. Заночую у дедушки с бабушкой, а завтра после обеда бабушка сама меня проводит. Отец бабушку побаивается, при ней я в безопасности…

Да, Ахметсафа знал необузданный нрав отца Абдрахмана. Жестокая порка была излюбленным педагогическим приёмом грозного родителя.

– А я вообще больше в медресе не пойду! – заявил Ахметсафа. – К тому же скоро посевная начнётся, не до учёбы будет…

– И что? – насупился Аптери. – Пока учёба не закончится, тебя из медресе никуда не отпустят.

– У других, может, учёба и не закончится, а для меня она, Аптери, уже закончилась! – засмеялся Ахметсафа.

Он с удовольствием растянулся на самой кромке берега, с минуту лежал неподвижно, а потом затянул во всё горло:

Мой ранец по реке утё-ок!Ура весне! Долой уро-ок!

Удачный экспромт укрепил его в решении бросить постылое заведение нудного Валькая хаджи. На их счастье, в деревню из Оренбурга прибыл новометодный учитель-реформист Мифтах хальфа, и к осени, несмотря на всё противодействие исходившего ядовитой слюной Валькая хаджи, в Каргалах открылась первая джадистская школа, где стал учиться и Ахметсафа с приятелями.

…Ахметсафа не заметил, как и когда одолел его сон. Он не слышал, как петухи пропели рассвет, и проснулся лишь от голоса мачехи:

– Вставай, Сафа! Саттар с друзьями уже ждут тебя у ворот.

Ахметсафа вскочил как ошпаренный и побежал к умывальнику. Надо же, всё-таки проспал! Так опростоволоситься!.. Но тут он услышал довольный смех мачехи Шамсии:

– Да не спеши, полоумный! Никто тебя ещё не ждёт. Я тебя специально пораньше разбудила, чтобы ты успел навоз в коровнике убрать, помыться, позавтракать, в порядок себя привести. А друзья твои ещё седьмой сон, небось, досматривают…

Шамсия загремела вёдрами и пошла к роднику за водой…

В это утро Ахметсафа окончательно распрощался с детством…

VII

Поначалу трудно было привыкать к жизни в стенах «Хусаинии». Тянуло домой, в деревню, но в медресе шакирдов держали в строгости: без позволения учителей и шагу нельзя было ступить. К тому же Ахметсафу разлучили с односельчанами и поместили в комнату на третьем этаже, где жили шакирды постарше. Вообще, вся жизнь в медресе была тщательно пронумерована. Например, Ахметсафа стал известен под номером «12»: койка, место в столовой и даже парта Ахметсафы помечены этой цифрой. С трудом освоил он и новенькое, непривычное словечко «парта». Конечно, не хотелось разлучаться с односельчанами, но и с новыми однокашниками Ахметсафа довольно быстро нашёл общий язык. Соседями его были шустрый шарлыкский парень Сагит, «зимовавший» (как он сам выражался) в медресе уже третий год, и медлительный увалень Мазит. Они были полными противоположностями. Если Сагит Агишев отличался бойким языком, был компанейским и общительным, то Мазит обладал характером вздорным и неуступчивым, норовил при малейшей возможности встревать в спор и с маниакальным упорством отстаивать свою точку зрения. Словом, упаси бог обратиться к Мазиту с какой-нибудь просьбой, сам же рад не будешь. Весело косясь на угрюмого Мазита, Сагит нарочито громким голосом «просвещал» Ахметсафу:

– Ты знаешь, Сафа, на свете существует одна загадочная болезнь под названием «тупость непроходимая». Даже в медицинском трактате знаменитого Абугалисины нет средства от этого недуга. Значит, хворь сия неизлечима, в противном случае средство от неё было бы прописано красными чернилами ещё тысячу лет назад на первой же странице упомянутого трактата. Надо сказать, что болезнь сия сопровождается неприятным осложнением под названием «Упрямство ослиное», когда, например, пациент в пику здравому рассудку называет чёрное белым и наоборот, и готов стоять на своём до потери пульса…

Мазит в бешенстве хотел швырнуть в насмешника подвернувшуюся под руку книгу, но передумал, сдержался и лишь боднул Сагита недобрым взглядом.

Одна койка у самой двери пустовала – дожидалась своего хозяина.

Едва началась учёба, как пришла новость: по распоряжению властей медресе «Хусаиния» переименовывается в Восточный институт народного образования. Ещё через некоторое время из учебной программы были изъяты религиозные дисциплины, запрещено чтение намаза, соблюдение мусульманского поста, дней гаета21 (разговения) и других ритуалов как «пережитков прошлого». Соответствующий фирман-приказ красовался на видном месте доски объявлений. Неугомонный Сагит так прокомментировал этот «мудрый указ»:

– Видишь ли, меня направили сюда, чтобы я стал благочестивым муллой и нёс односельчанам свет истинной веры. Боюсь, что мне придётся приехать домой в совершенно другой ипостаси, то есть превратиться в отпетого безбожника…

Тут он горько усмехнулся и продолжил:

– Такие вот прекрасные времена наступили, дружок. А что? С одной стороны, полная благодать: не надо с утра хвататься за кумган для ритуального омовения-тахарата, не нужно бояться нагоняя от мулл и казыев. И никто, заметь, не протестует против нового указа, как будто всю жизнь только этого и ждали. А как же… Дескать, новую жизнь строим… Человека от веры отлучить легко, но очень трудно привить ему веру, совесть…

Мимо них пропорхнула стайка весёлых девушек. Сагит кивнул в их сторону и хитро прищурился:

– А вот и наши райские птички… Когда я поступил в медресе, в его стенах даже духа девичьего не было. В городе работала отдельная женская школа. Когда мы просили у мугаллимов дозволения пригласить на какой-нибудь литературный вечер девушек из женской школы, у них от удивления и возмущения глаза на лоб вылезали. Как так?! Девушки в медресе!.. А поскольку нам очень хотелось знакомиться с девушками, мы начали посещать литературные вечера в оренбургском Караван-сарае22. Одно время там Бабич свои стихи читал. Что за человек был! Семи пядей во лбу…

– А где он теперь? – тут же поинтересовался Ахметсафа.

Его интерес не был случаен. О Шаехзаде Бабиче с восторгом рассказывал их джадид-учитель Мифтах хальфа. Но почему Сагит так погрустнел от вопроса Ахметсафы? В чём дело? Быстро оглядевшись по сторонам, Сагит ответил тихо, почти шёпотом:

– Его в прошлом году красные схватили. Бабич сотрудничал с башкирским правительством, но дело в том, что валидовцы в то время уже переходили на сторону советской власти, и Бабич поэтому был уверен, что большевики не тронут его. Увы, он горько ошибся. Красные схватили его, хотя Бабич вовсе не думал скрываться от них, напротив, открыто шёл к ним. И вот за такую-то честность его растерзали, пытали, живого места не оставили. А потом, еле дышащего, привязали к хвосту лошади… Когда потерял сознание, застрелили… Так-то, дружок… Эти красные – хуже зверей… Такого поэта растерзали…

Увидев незаметно подошедшего к ним Мазита, Сагит тут же сменил тему разговора и с наигранным весельем воскликнул:

– О, Мазит, тебе горячий привет от «катушек»!

При этом он кивнул головой в сторону поднимавшихся по лестнице девушек.

– Особенно спрашивала о тебе одна из них! Красивая такая… Как уже её зовут… То ли Парваз… В общем, замучила она нас: где, мол, Мазит, не появлялся ли он? Выньте и положьте мне моего Мазита! А глазища у неё так и горят! Неспроста это, я тебе скажу. Поэтому и поспешил известить тебя, дорогой Мазит. В смысле: не теряй время, лови мгновение!

Мазит с деланным равнодушием махнул рукой:

– Гм-м… Не до «катушек» теперь… С математикой никак не могу разобраться. И кто придумывает такие задачи? Допустим, два поезда движутся навстречу друг другу. Ладно… Один почему-то увеличивает скорость, другой убавляет… Зачем, спрашивается, это им нужно? Через сколько часов они встретятся, если… И тому подобная белиберда… Господи, зачем мне всё это надо? Что я, готовлюсь паровозом стать?

С обиженным видом Мазит удалился в сторону учительской.

– Его то и дело оставляют на дополнительные занятия по математике, – сочувственно заметил Сагит. – Надо же! Такой всезнайка, а считать до сих пор не научился!

Ахметсафа пропустил мимо ушей иронию друга. В настоящее время его интересовали девушки.

– А эти… – замялся он. – «Катушки»… Это кто?

Сагит рассмеялся:

– Мы так девчонок между собой называем. Они же подвижные, как катушки на шпульке, беспокойные, неуловимые, быстрые… Чуть их тронешь – готовы сорваться с места испуганной ланью, только их и видели. А сколько в них кокетства, жеманства! Настоящие артистки! Прима! Видел бы ты их на разных вечерах и концертах. Брови, реснички подведут, губы помадой намажут, глазками туда-сюда стреляют. Хоть стой, хоть падай! На головках – бархатный калфак, на ножках – сафьяновые ичиги, платье с оборками… Ну, прямо барышни! Принцессы! Королевы! Ханбике! В общем, артистки широкого профиля. Прекрасно играют на мандолине, пианино, читают декламации, танцуют, поют…

Сагит лукаво прищурился:

– Погоди, вот наладится учёба, познакомишься с другими шакирдами, втянешься в нашу жизнь и сам станешь увиваться за «катушками». Ты, кажется, парень не промах! Кроме того, девчонки почему-то без ума от низкорослых кавалеров. Был у нас такой ловкач, Мусой звали, так он даже ниже тебя ростом, а заводной… У-у! Девки за ним по пятам ходили… Жаль, в этом году учёбу вынужден был бросить…

– Почему же? – спросил Ахметсафа, уже слышавший от кого-то имя «заводного» шакирда Мусы. Ему почему-то хотелось побольше узнать об этом таинственном Мусе, и он продолжал расспросы:

– Сам он откуда? Из киргиз-кайсаков?

– Нет, он наш, земляк, из аула Мустафино, – ответил Сагит, с удовольствием настраиваясь на рассказ о всеобщем любимце. – Он и стихи пишет, собирается большим поэтом стать. Как Бабич… И будет! Почему бы нет?! Ты знаешь, кто у него в учителях был? Такие корифеи, как Шариф Камал… М-мда… Не то, что у нас… Нынче многие учителя – хальфы, мугаллимы, мударрисы – ходят как в воду опущенные. Может, боятся, что их тоже уволят, как других?

Так, за разговором они дошли до своих «апартаментов». Сагит кивнул на пустующую кровать:

– Вот здесь Муса спал. И сундук его… В этом году отец у него умер, поэтому с учёбой пришлось повременить. Недавно видел его старшего брата Ибрагима, он работает в газете «Мөхбир» («Вестник»). Расстроенный был Ибрагим эфенди, на глазах слёзы. «Придётся в аул возвращаться, – сказал он. – Отец наш умер. Сестричкам, братишкам подмога нужна. Теперь я за главного в семье, все на меня надеются…» Душевный он человек – Ибрагим. И Муса такой же… Думаю, он всё-таки придёт в медресе попозже, например, ближе к зиме… А знаешь, как он на мандолине играет? Класс! Всюду с ней ходит. Теперь уж, наверное, не играет. Ведь отец скончался… Горе… А ещё они на пару с Айшой каждый раз на молодёжных вечерах концерты вели. Конферансье называется… Славно у них получалось, просто загляденье!

Ахметсафа знал эту бойкую, симпатичную Айшу, встречался с ней. Должно быть, Муса действительно необыкновенный человек, если сумел покорить сердце такой неотразимой красавицы, как Айша Мухаммедова.

Сагит рассеянно порылся в своих тетрадях, словно ища или вспоминая что-то, потом вдруг выпрямился, вздёрнул подбородок и начал декламировать стихи, явно подражая сценическим артистам:

Разбуди страну и выйди на арену той борьбы,Чтобы смыть пятно позора с нашей горестной страны.О, проснись, страна! Проснись же! К справедливости иди!Счастье, истина и правда ожидают впереди!

– Эту декламацию Муса сочинил, – с довольным видом сообщил Сагит. – Неплохо, а?

– Да уж… Не хуже, чем у Бабича…

Фатых Сагитов, вошедший в комнату во время вдохновенного исполнения Сагитом виршей Мусы, высокомерно поджал губы и проронил:

– И что вы нашли в этой, с позволения сказать, декламации? Не хуже Бабича, дескать… Сравни тогда и с Тукаем, и с Дэрдмендом, Сагитом Рамеевым… Теперь каждый шакирд мнит себя поэтом и слагает баиты…

И Фатых всё также презрительно продекламировал:

Не удивительна наивность в детскости,Но удивительно невежество в действии…

– Ага! – многозначительно поднял палец Сагит. – У этого джигита под тюбетейкой голова не пустая. Как говорится, котелок варит. Цитатой из Дэрдменда он хочет обвинить нас в невежестве. Но не забывай одного, Фатых: это лишь первые литературные опыты Мусы. Во всяком случае, Шариф абзый Камал возлагает на него большие надежды. Хвалит его и Тухват Ченекей. Впрочем, может быть, именно это обстоятельство тебя и раздражает?

Фатых вспыхнул и проворчал:

– Ну вот ещё… Больно нужно мне… из-за ерунды раздражаться…

Видя, что никто не поддерживает его, Фатых в глухой ярости походил по комнате, а потом ушёл, с досадой хлопнув дверью.

Не обращая на умника Фатыха никакого внимания, Сагит спросил Ахметсафу:

– А ты сам сочиняешь стихи?

– Нет, – смутился Ахметсафа. – Но я люблю их читать и декламировать. Наш мугаллим Мифтах хальфа очень хорошо знал литературу и старался передать нам все свои знания, воспитывал в нас чувство литературного вкуса…

Сагит обрадовался и, недолго думая, даже не попросил, а потребовал:

– Так в чём дело, парень? Давай прочитай нам стихи, затронь наши чувствительные души!

Ахметсафа не стал себя упрашивать и с улыбкой принялся декламировать:

Ной, душа, болей, печалься,Не переставая ной.Месяцами и годами,И ночами грустно пой!..

Сагит с улыбкой положил руку на плечо Ахметсафы и присоединился к декламации:

Ной, душа, в цветы ЭдемаПревращай огонь любви,Из ночи печали вечнойДень и Солнце сотвори!

– Афарин, браво, друг мой! Эх, видел бы тебя в эту минуту автор этих строк Сагит эфенди Рамеев! Ей-богу, ты был бесподобен! С тобой можно иметь дело!

Он хлопнул друга по плечу и продолжил:

– Пусть только начнутся литературные вечера, ты станешь у нас новой звездой национальной сцены! Твоё место в искусстве, считай, забронировано! А что ещё ты умеешь? Аллах обычно щедро одаривает талантливых людей.

Ахметсафа, вдохновлённый похвалами, немедленно скинул свои башмаки, встал на руки и поболтал в воздухе ногами, выделывая какие-то немыслимые кренделя. Потом он легко прошёлся на руках по всей комнате, останавливался, артистично поднимая то одну, то другую руку, как учил их на уроках гимнастики незабвенный Мифтах хальфа… Опля!.. Встав на ноги, он проделал ещё несколько акробатическо-танцевальных номеров…

Сагит бурно зааплодировал и рассмеялся:

– Достаточно! Хватит! Такого трюкача у нас ещё не было, честное слово! Да ты настоящий артист! Звезда сцены!

Через несколько дней Ахметсафу, как и было обещано на вступительных экзаменах, перевели из первого во второй класс подготовительного отделения. В этом классе училась и Айша Мухаммедова. И вот во время первой же перемены она под руку с одной из своих подружек подошла к Ахметсафе.

– Итак, мой друг, – обратилась она к нему по заведённой в медресе традиции. – Лучше тебе не отпираться, потому что мы уже наслышаны о твоих талантах декламатора, гимнаста и танцора.

– Кто?.. Откуда? … – удивился Ахметсафа.

– Не важно… Слово уже ушло от своего хозяина…

Но Ахметсафа уже не смотрел на Айшу и даже не слышал её, потому что его вниманием полностью завладела стеснительная подруга Айши. Едва взглянув на неё, бедный юноша ощутил сильное и тревожно-сладкое сердцебиение. Слегка удлинённое миловидное лицо девушки чуть порозовело от смущения, а небрежная россыпь еле заметных веснушек придавала ей невообразимое очарование. Вот это фея! У Ахметсафы аж дыхание перехватило. Девушка тоже взглянула на него из-под длинных полуопущенных ресниц, отчего ещё более зарделась, а юноша вновь ощутил бешеное сердцебиение. Красавица стыдливо потупила взгляд.

Айша, на которую многочисленные кавалеры не производили ровно никакого впечатления, хладнокровно проигнорировала пылкое смущение Ахметсафы, явно очарованного её подругой, и как ни в чём не бывало гнула свою линию:

– Мы, дустым, намерены обновить деятельность нашего кружка художественной самодеятельности, внести, так сказать, свежую струю. В конце концов, мы же не собираемся здесь всю зиму кормить тараканов. Надо усваивать плоды просвещения и культуры, а их нам на блюдечке никто не преподнесёт, поэтому нужно самим проявлять инициативу. Вот Загида, например, моя подруга (Айша ткнула её локтем) хорошо поёт и танцует…

Загида тут же нахмурила брови и укоризненно пропела нежным голосом:

– Айша-а-а!..

Дескать, зачем ты это говоришь, в краску меня вгоняешь при постороннем человеке?

– Ладно, ладно, всё! Молчу! – от всей души засмеялась Айша и шутливо подкольнула подружку:

– А чего ты вдруг так смутилась перед Ахметсафой, а? Парней ни разу не видела, что ли?

Загида вспыхнула и поспешила отойти в сторонку.

Айша, весьма довольная смущением подруги, бесцеремонно подхватила Ахметсафу под руку и заговорщицки сказала:

– Вы ещё не раз на пару с ней выступать будете, и пусть все лопнут от зависти, потому что вы с Загидой отныне назначаетесь ведущими-конферансье всех наших вечеров в течение всего года. Ясно? На следующей неделе кружок начинает свою работу, и на первое же заседание приглашены Шариф ага Камал и несколько других писателей. Так что, не подводите нас! Спросим строго!

В эту минуту она действительно выглядела комично-суровой и строгой. Настоящая мегера в юбке! Правда, очень милая и симпатичная…

– Надеюсь, задание понятно? – непреклонным, даже повелительным тоном вопрошала госпожа Айша. – Вот и чудненько! А то мы в прошлом году с ног сбились, разыскивая подходящих ведущих…

С этого дня в душе Ахметсафы стало происходить что-то непонятное. Он грустил, вздыхал, страдал… Ему так хотелось увидеться с милой веснушчатой Загидой! Он ещё не понимал, что так пробуждалась его душа, в которой зарождалась любовь. Душа словно очнулась от спячки, встрепенулась, залила своим тёплым светом весь мир, обняла всю вселенную…

VIII

После зимних каникул Ахметсафа приехал в Оренбург не в лучшем настроении. Отец попросил у кого-то лошадь и отвёз сына в город, высадив его не у здания медресе, а у дома их родственника книготорговца Гумера абзый. Хозяин искренне обрадовался гостям, но всё же заметил, что Ахметсафа чем-то обеспокоен и встревожен.

– Торговля нынче захирела, Мустафа туган, – завёл было разговор хозяин, но осёкся, увидев, как болезненно сморщился его родственник.

Мустафу понять можно. Всю жизнь он имел дело со шкурами, кожами и только в последние годы совсем отошёл от торговли. Переживает, наверное, свои неудачи. К тому же смерть отняла у него любимую жену, а пожар – родимый дом, семейный очаг, нажитое добро. Пожары в Каргалах случались и раньше. Гумер помнит, как в двенадцатом году народ спасался от пожара в реке. Огонь за два часа уничтожил половину деревни. В дополнение ко всем бедам двое сыновей Мустафы пропали на войне: ни слуху ни духу от них. Живы ли, нет ли? …Из газет Гумер знал, что сформированные Усмановым полки воюют в Средней Азии против Бухарского эмирата и Хивинского ханства. Там ли сейчас Гумерхан и Гусман Давлетъяровы? Живы ли? Ничего неизвестно… «Сдал Мустафа в последнее время, сильно сдал, надломился, бедолага», – сокрушённо подумал Гумер эфенди.

Конечно, его догадки и предположения были верны, но не знал и не мог знать достопочтенный книготорговец, что есть у его младшего брата ещё одна непроходящая зубная боль в сердце – отношения с молодой женой Шамсиёй…

Мустафа быстро узнал действительную причину, по которой Шамсия решилась выйти замуж за него, вдовца с пятью детьми. Впрочем, Шамсия сама однажды рассказала ему об этом. Когда Валькай хаджи особенно начал преследовать её, домогаясь согласия на брак в качестве второй жены и не ограничиваясь посылкой свах, стал заходить к ней в дом, угрожая в случае отказа ославить её на всю окрестность, Шамсия в отчаянии дала обет, поклявшись выйти замуж даже за многодетного отца, если это поможет ей избавиться от притязаний постылого Валькая. А в старину люди строго придерживались сказанного обета, тем более он был сказан в присутствии старухи Таифе, то есть стал достоянием всего села в течение двадцати четырёх часов. И всё-таки даже такая опытная сваха и устроительница сердечных дел, как бабушка Таифе, пожалела молодую, красивую, бездетную вдову. Однажды они расплакались вдвоём, погоревали, по-бабьи поголосили, а когда слёзы, наконец, высохли, старуха попыталась утешить молодку:

– Не кручинься так, солнышко… Всё во власти Всевышнего, Бог даст, найдётся тебе суженый. Ты молода и красива, руки-ноги целы, детьми не обременена, свахи к тебе скоро тропинку протопчат: что тут такого, если хазрат или хаджа возжелают тебя, и видные мужи с поклоном к тебе придут, и даже молодые джигиты… Но… милая моя, негоже тебе становиться жертвой собственного обета. Зачем ты это сказала? Ведь нарушать обет никому не позволено. Так и в Коране написано. Не стоит играть с огнём, дорогая…

– Я не играю, бабушка, – с жаром ответила заплаканная Шамсия. – Но что мне делать? Валькай хаджи вцепился в меня, как клещ… Не проходит и дня, чтобы он не слал ко мне своих сводниц. Однажды и сам зашёл, пригрозил, что в случае отказа опорочит моё имя, растопчет мою честь. Что мне делать? Ждать, пока этот шайтан в чалме одолеет меня? Нет, тысячу раз нет! Вот мой обет, бабушка Таифе: готова выйти замуж за нестарого многодетного вдовца, не обиженного внешностью, но только не за Валькая хаджи! Умру, а за него не выйду! А второй женой вообще ни к кому не пойду! Таков мой обет.

– Охо-хо, дитя моё… Во-первых, не следует оскорблять словом «шайтан в чалме» человека, совершившего хадж в Мекку. Нехорошо это, не по-божески… Никто из нас не знает, кого Всевышний удостоит рая, а кого низвергнет в огнедышащий ад. Ну а если тебе так приспичило, что готова… гм-м… в общем, во исполнение твоего обета не надо ходить далеко, вон, в начале нашей улицы Мустафа живёт, видный крепкий мужчина, в прошлом году свою Магинур схоронил и с тех пор места себе от тоски не находит. Пятеро детей осталось. Им ласка женская нужна, уход материнский. Если хочешь, могу весточку отнести…

Шамсия в порыве чувств обняла старуху:

– Я как раз о нём думала, бабушка! Иди, милая, скажи ему. Он не старый и не кривой, если согласится, заживём вместе, душа в душу…

– Дай Бог, доченька, если так угодно будет Аллаху! Пусть на твоё намерение ангелы ответят возгласом «Аминь»!