Заблудившийся рассвет

* * *

– С тех пор, как вы вступили в эту, с позволения сказать, организацию, вы уже не являетесь нормальными людьми. Вы хоть понимаете это?

– Как же так? – удивился Саттар и даже обиделся. – Кто же мы по-вашему, Мифтах хальфа?

– Вы, дети мои, теперь не люди, а члены. Каждый из вас считается и является членом комсомольской организации, и без ведома других членов вы ничего сами не сможете предпринять. Ни-че-го!.. Я понял это уже по вашим разговорам. «Действовать всегда вместе, коллективом!», – ведь этому вас учат, да? Вы, будто пуповины, привязаны друг к другу. Даже коллективные действия вы должны исполнять по приказу свыше, то есть по велению вожаков. Закон стаи, когда порицается любое самостоятельное действие: ослушника ждёт неминуемая кара…

Мифтах хальфа принёс в починку свои сапоги, а заодно решил прощупать настроение новоявленных комсомольцев. Знают ли они, что совершают? Говорил ли кто-нибудь с юношами серьёзно? Понимают ли они на что идут?

Саттару не понравились слова учителя, и он резко возразил:

– Мы не стая… Организация!.. В комсомольскую организацию вступают те из молодёжи, кто не жалеет своей жизни для строительства нового мира. Мы гордимся тем, что состоим в такой организации. А вы говорите: члены… стая…

– Что стая, что организация – одна пара сапог… И насчёт «члена» верно: вы теперь представляете из себя отдельных «членов» странного организма под названием комсомол. Но знайте одно – вы как «члены» или «частички» принадлежите не к голове, рукам или ногам этого организма, а в лучшем случае – к пальцам, но, как правило, – к внутренностям, потрохам. Вы обречены выполнять самую грязную работу для обеспечения жизнедеятельности этого организма, потому что иначе он умрёт. Ну а ваши вожаки избрали для себя более чистые, наружные и внешне красивые части тела и наслаждаются этим. Но вам всего не видно… Вы – в темноте, грязи, в утробе жадного организма…

– Так уж и… – осторожно подал голос Ахметсафа. – Ведь в комсомоле демократия. Если она нарушится, никто из нас молчать не станет…

– Саттар верно сказал, что вы при вступлении давали клятву. Клялись не жалеть жизни, отдать душу.. Ну, и так далее. А ещё о какой-то демократии рассуждаете. Если вы решили отдать всю жизнь и всю душу… ну хотя бы той же демократии, то какой вы себе её представляете? Держали ли вы её в руках? Знаете о ней что-нибудь? Я, например, кое-что знаю о демократии. Проще говоря, это когда меньшинство подчиняется большинству. В это же время чёрным по белому написано, что приказ «верхов» – закон для «низов». То есть что же получается? Двуличная какая-то демократия, одна – для «верхов», другая – для «низов», то есть для вас, строительного материала организации. Организация «высших» – это для вас «тёмный лес». Вы – организация «низших», а внизу собираются обычно те, кто легковерны и управляемы, кто любит выполнять приказы «сверху», люди в основном мягкие, внушаемые, которых легко увлечь, поэтому и организация у них получается какая-то слабохарактерная. А ещё собрались жизнь отдавать… За что? За кого? Вы для «верхов» – словно дети малые, должны выполнять то, что старшие скажут, хорошо себя вести, быть примерными и так далее… Не то в угол поставят… Или ремнём выпорят… Хорошо ещё, если ремнём… Ведь вы поклялись и жизнь отдать…

– Никто из нас не собирается бессмысленно расставаться с жизнью, – задумался Ахметсафа. – Но разве плохо желать народу счастья, быть готовым жертвовать ради него всем, взять на себя все его горести и печали?

– Вот тут и начинается самое интересное. Готовясь взять на себя горести народа, вы тем самым теряете чувство меры, чувство реальности. Народ необъятен и бесконечен. И бед у него – целый океан. Какие из его бед вы готовы взять на себя? Или поставим вопрос по-другому: какие свои беды народ сам может доверить или делегировать вам? Ведь у каждого человека есть своё, сугубо личное горе. Обобществление людей в некий безликий народ нужно для того, чтобы уйти от прямого ответа. Когда правители говорят о народе, они обычно подразумевают самих себя, любимых, в противном случае они не были бы правителями. Каждое действие, событие они оборачивают в свою пользу. Воля правителя – первична, а народ – вторичен. А вы, простаки, думаете, что народ первичен. Разве кто-нибудь из людей приходил к вам с просьбой о том, чтобы вы повели их в «новую жизнь»?

От такой неожиданной постановки вопроса Саттар слегка растерялся:

– Кто же так приходить будет? – буркнул он, недовольный дотошностью учителя: вот ведь пристал… Из губкома и так много поручений дали, а тут ещё Мифтах хальфа со своими проповедями и нравоучениями.

– И мне так кажется, – улыбнулся Мифтах хазрат. – Никто к вам с таким заявлением не обратится. Думать, то есть «заботиться» о других вас заставляют «сверху», так ведь? Чем проявлять такую «трогательную» заботу о людях, не просящих вас об этом, не пора ли, дети мои, о самом себе позаботиться? Овладев необходимыми знаниями и освоив хорошую специальность, вы будете гораздо полезнее для своей нации, то есть народа, по вашей терминологии. Не вздумайте, дорогие мои, своей неосторожной «заботой» ранить душу человека. Умный человек ни в чьей опеке не нуждается, поймите это… Как бы я хотел, чтобы вы всё-таки остались людьми с большой буквы, чтобы не забывали, чьи вы дети…

Мифтах хальфа был прав. Как только организацию сколотили, тут же посыпались указания, приказы, задания, ответственные поручения. Саттара как главу комсомольской ячейки вызвали в губком и вручили ему план первоочередных мероприятий против проведения Курбан байрама. Юноши задумались. До сих пор они даже не пытались предпринимать всерьёз что-либо, противоречащее религии, вере, совести. Что делать? Пришлось преодолевать сомнения, и тут-то сказалась сила коллективного воздействия. К самым решительным «безбожникам» невольно присоединялись и другие «члены» организации… Словом, в день праздничного богослужения решено было провести комсомольско-молодёжное собрание. Губком горячо одобрил такое решение, что ещё более воодушевило низовых членов. Нашлись даже такие энтузиасты, что призывали вообще сорвать Курбан байрам. Ждали только сигнала Саттара и Ахметсафы. Но друзья под впечатлением беседы с учителем Мифтахом решили не обострять ситуацию и удержали «энтузиастов» от необдуманного шага.

Молодёжь готовилась к своему собранию – ведь это было их первое серьёзное мероприятие, тем более что затрагивался такой щекотливый вопрос, как религия. В пику Курбан байраму решено было провести тематический концерт. Привлекли молодёжь из числа «сочувствующих комсомолу», подготовили сцену в помещении караульной избы.

В канун религиозного праздника было сомнение, придёт ли вообще кто-нибудь на молодёжное собрание? Сомнения оказались напрасными, молодёжь собралась. Ахметсафа, как обычно, читал декламации, демонстрировал гимнастические упражнения. Кто-то пел песни, играл на скрипке. Нашлись и танцоры. Словом, получился настоящий молодёжный вечер, в конце которого Саттар принялся уговаривать молодёжь не идти на Курбан байрам. Его предложение прошло довольно гладко и было принято. Последним выступил коммунист Зариф абзый, который призвал молодёжь проявить сознательность и агитировать своих домашних против посещения Гаита. И это предложение в целом было одобрено. Радуясь успешному проведению вечера, Саттар с Ахметсафой в хорошем настроении разошлись по домам…

На следующее утро Мустафу и близко не подпустили к мечети. Сельские старушки и аксакалы трясли своими клюками, слали ему проклятия, даже кидали в него камни.

– Сыновей своих неверными вырастил! – кричали ему. – Настоящих кяферов28 из них сделал! Вскормил собак, грызущих нашу веру!..

Со слов священнослужителей стало известно, что комсомольцы ночью заколотили досками все двери храма, а стариков, по обыкновению проводивших в мечети предпраздничный ночной молебен, жестоко избили и вышвырнули на улицу. Можно представить, какова была ярость народа, особенно стариков и старшего поколения… Словом, пришлось опозоренному Мустафе вернуться домой… в компании молодёжи. Ничего не сказав Шамсие, удивлённой его быстрым возвращением, он молча расстелил возле саке свой намазлык29 и склонился в молитве…

Ахметсафа с Ахметханом как обычно спали в сеннике. Если бы они зашли в этот момент в дом, то стали бы свидетелями душераздирающей сцены: их несчастный отец стоял коленопреклоненным на молитвенном коврике, не стесняясь льющихся по лицу слёз, и, забыв про намаз, слал проклятия тем негодяям, что сорвали Гаит, испортили народу праздник и подняли руку на молящихся старцев. Слёзы стекали по его седой бороде на ворсистый намазлык, но Мустафа даже не замечал этого. Он ни на минуту не сомневался, что среди окаянных молодых безбожников, осквернителей храма и истязателей стариков, был и его сын Ахметсафа. Впрочем, это уже ни для кого не было тайной…

Гаит, праздничный молебен, превратился в чёрный день для жителей «второй Мекки». Молодёжь пыталась доказать свою непричастность к вакханалии в мечети, но им никто не верил, наоборот, с каждой попыткой оправдания они получали новую порцию народного гнева. Мустафа снова слёг, сражённый горем, а когда, наконец, стал подниматься на ноги и какой-то мрачной тенью бродить по двору, в деревню вернулся живым и невредимым первый муж Шамсии Фатхулла. Шамсия, как водится у женщин, сразу упала в обморок, а потом, набравшись смелости, пошла в дом родителей Фатхуллы. Оттуда она вернулась, почерневшая от горя и унижения. Фатхулла с ней даже разговаривать не стал, не удосужился выслушать её объяснения, лишь толкнул её, зарёванную, к двери:

– Иди отсюда! Иди к мужу! Нечего тебе здесь делать!

После этого жизнь в доме старухи Таифе превратилась в ад…

Уезжая в Оренбург, Ахметсафа хотел взять с собой и младшего брата Ахметхана, но мачеха яростно воспротивилась этому и сердитой осой жужжала под ухом Мустафы:

– Не вздумай отправлять Ахметхана в этот институт богохульцев! Неужели одного уруса в семье тебе не хватает? К тому же в доме ни одного работника не остаётся. Посмотри на себя: какой из тебя работник? Спину выпрямить не можешь, еле по двору ходишь… Ты что, и младшего сына хочешь лишиться?..

Мустафа отмалчивался.

…Вечером накануне ухода из деревни в Оренбург Ахметсафа с Ахметханом поздно легли спать. Они тщательно готовились в путь, снова и снова проверяя и перебирая вещи. Обычно они забирались на сеновал и за разговорами о прекрасном будущем незаметно засыпали. Но в тот день они решили ночевать не в сеннике, а дома, как того хотел отец. Дело в том, что увидев, как после ужина сыновья снова собрались ночевать в сеннике, Мустафа нарушил своё многодневное молчание и сказал:

– Чуть ли не до первого снега на сеновале спали. Хватит.. Ночуйте сегодня в доме, в тепле…

Спорить с отцом не хотелось, хотя братья уже привыкли к сеновалу. Дома почему-то не спалось. Разговаривать не решались, боясь нарушить тишину спящего дома. Долго лежали братья без сна, ворочаясь на своей постели…

На рассвете Ахметсафу разбудил полустон, полуплачь мачехи. Почуяв недоброе, он мигом вскочил со своей постели.

– Вставайте, Ахметсафа-а!.. Поднимайтесь!.. Отец ваш… А-а-а!

Ахметсафа понял: случилось что-то непоправимое. Сердце бешено заколотилось, взламывая грудную клетку. В ушах зазвенело так, что барабанные перепонки готовы был полопаться. Какое-то мгновение он стоял будто оглушённый. Голова гудела… Весь мир гудел и стонал, насквозь пронизанный и ошеломлённый тревогой, вслед за которой вот-вот грянет землетрясение и наступит хаос… Ахметсафа не стал будить сладко спавшего брата, лихорадочно сунул ноги в сапоги и выбежал во двор.

…Тихо …Никого …Но дверь сенника неестественно распахнута. Оттуда доносился приглушённый стон… Юноша рванулся туда… Мачеха вцепилась обеими руками в косяк двери, будто боясь от неё оторваться, и тихо, судорожно плакала.

– Что случилось? Отец… Где? – дрожащим голосом спросил он.

В ещё неверном свете утренней зари он увидел исказившееся лицо мачехи.

– Отец ваш… наложил на себя руки… Довели вы его, негодяи… Безбожники проклятые…

Шамсия сделала шаг внутрь сенника, но тут же отступила. От страха её всю трясло… Она указала дрожащей рукой…

– На верёвке… Под сеновалом…

…Похороны отца слились в один сплошной кошмар. В смерть отца не хотелось верить. Ахметсафа несколько дней ходил как невменяемый, пребывал в какой-то оглушительной прострации.

Родичи, соседи, весь люд каргалинский считали его виновником в смерти отца. Все наперебой хулили его… Если бы он не примкнул к безбожникам, то не стал бы осквернять мечеть. Если бы он не забивал досками двери храма… если бы он не избивал молившихся аксакалов… Тогда Мустафа со спокойной совестью пошёл бы в мечеть, и не случилось бы трагедии… Много, очень много горьких слов пришлось тогда выслушать почерневшему от горя Ахметсафе…

Но долго так продолжаться не могло. Надо было продолжить учёбу, ведь этого хотел и отец. Ахметхан вдруг передумал поступать в институт и нанялся батраком к горбатому Бадрутдину. В Оренбург Ахметсафа отправился один. Месяца через два, уже после сороковин, он ещё раз приехал в родное село, но наткнулся на запертые двери. После исчезновения сына старуха Таифе поселилась у дочери в Оренбурге и редко наведывалась в деревню. Ахметсафа в тревоге побежал искать брата. Ахметхан спокойно, в отцовской манере, объяснил ситуацию. Оказывается, мачеху и маленькую Биби забрал к себе Фатхулла… Сначала Шамсия была категорически против этого. Она чуть ли не взашей прогнала пришедшего к ней мириться Фатхуллу.

– Надо смириться с судьбой, посланной нам Аллахом! Такова, значит, моя участь! И пока не поставлю детей на ноги, пока они не станут совершеннолетними, я этот дом не покину! – сказала она.

Надо сказать, что дом, где Шамсия так мало прожила с Фатхуллой до его ухода на фронт, тоже сгорел дотла в девятнадцатом году, и Шамсия, возможно, боялась, что оставшийся без жилья Фатхулла предъявит свои права и вовсе оставит Шамсию без дома. Так это было или нет, остаётся только гадать. Во всяком случае, переговоры завершились подписанием не только мирного, но и нового брачного договора, никаха. А неделю назад Фатхулла забрал жену и падчерицу к себе, то есть в родительский дом.

Ахметсафа в беспокойстве за сестрёнку побежал в дом Фатхуллы, хотя, видит Бог, ох, как не хотелось ему туда идти. Шамсия с Фатхуллой, видимо, заранее договорились и постарались успокоить Ахметсафу:

– Не волнуйся за Бибкей, она нам как родная дочь. Пока мы живы, ни один волос не упадёт с её головы, ни одним словом не обидим, да и другим не позволим обидеть её. Поверь нам!

Ахметсафа сразу заметил произошедшую с мачехой перемену. Шамсия помолодела, посвежела лицом, движения её стали плавными, а глаза так и светились радостью и лаской. Она была необыкновенно мягка к Ахметсафе, предупредительна и ласкова. Потчевала его чаем, всякими кушаньями и всё приговаривала:

– Никто из вас не будет нам чужими, вы для нас близкие люди. Не беспокойтесь и не думайте о нас плохо. Заходите к нам в любое время, оставайтесь у нас, сколько захотите. Двери нашего дома для вас всегда открыты! Всем места хватит…

А Фатхулла сидел и поддакивал… М-да… Дивные дела творятся под небесами…

Шамсие было чему радоваться. С Фатхуллой помирилась. Женщина, наконец, познала мужскую ласку, по которой тосковала все последние годы. Все противоречия и споры были решены, обиды и упрёки забыты. Для улаживания конфликта особенно постарался Фатхулла. Он нашёл того солдата из Биккулово, который принёс Шамсие весть о его смерти. Действительно, они воевали вместе, и Фатхулла тоже был тяжело ранен, но выжил, можно сказать, чудом, много месяцев провалявшись по госпиталям. Писем он решил не писать, надеясь рассказать обо всём при возвращении. Но когда его, наконец, выписали из госпиталя, грянула революция, гражданская война… Снова фронт, кровь, тысячи смертей… Из посланных Фатхуллой весточек дошла всего лишь одна, та самая записка, которую показали Шамсие… Однополчанин Фатхуллы очень был огорчён и раскаивался, что невольно взял на душу такой грех и ввёл солдатку в заблуждение. Оказалось, что его подстрекал сказать неправду, вернее, выдать желаемое за действительность, всё тот же неугомонный Валькай хаджи, положивший глаз на красивую молодуху. Все последующие недоразумения случились в конечном счёте из-за этого лжесвидетельства. Удостоверившись в подлом обмане, Фатхулла остыл, оттаял душой, переменил своё отношение к Шамсие. Дни, в один из которых их посетил Ахметсафа, были наполнены для воссоединившейся четы светом истинного счастья, теплом нерастраченной любви, которую они сохранили, несмотря на все невзгоды и препятствия. Иногда они долго-долго смотрели друг на друга, словно не веря, что они действительно вместе и теперь уже ничто, никакая сила, не разлучит их…

* * *

Голод начал свирепствовать уже в декабре. Город заполнился детьми и нищими, просящими милостыню. По утрам на замёрзших улицах обнаруживали окоченевшие трупы. Толпы людей из Поволжья и Приуралья устремились в Среднюю Азию, где тепло и сытно, как думали многие. Тысячи тысяч голодающих людей тянулись в тёплые края, и движение их напоминало невиданное доселе великое переселение народов… К сожалению, большинство этих обессиленных, несчастных «искателей счастья» не доезжали и до середины пути, оседая в Оренбурге и окрестностях.

Число их угрожающе росло, усугубляя и без того тяжёлую обстановку в городе. Само понимание своего бессилия перед голодом сводило людей с ума, отнимало последние крохи воли к жизни. Наступило то страшное время, когда люди уже перестали обращать внимание на трупы, валявшиеся по улицам, переулкам, тупикам. Привыкание к смерти таило в себе грозную опасность для человека. Такое страшное равнодушие означало не только апатию в отношении смерти как таковой, но и полное неверие хоть в какое-нибудь будущее, абсолютную утрату доверия к кому-либо или чему-либо… В атмосфере всеобщего страха и ужаса перед голодом и холодом Ахметсафа мог единственно утешаться мыслью, что и братишка, и сестрёнка его не терпят таких лишений… Пока не терпят… Ахметхану было очень нелегко батрачить, но хозяин его оказался человеком справедливым, сердобольным. Во всяком случае, Ахметхан не голодал и не мёрз. Что касается маленькой Биби, то приёмные родители души в ней не чаяли, любили её без памяти. Эта голубоглазая девочка с растрёпанными волосами и смешной, но смышлёной речью сразу и навсегда покорила их сердца. Так что и за Биби не приходилось переживать.

…Из-за нехватки в городе угля здание института перестали отапливать. Холод проникал до костей. Уроки стали проводить в жилых комнатах студентов. И так скудное питание ещё более ухудшилось, временами вообще никакой еды не было. Студенты испытывали отчаянный голод и холод. Те, кому не могли помогать из дома, опухли от голода и не в силах были посещать занятия. Оказать им хотя бы скромную помощь становилось всё большей проблемой. В студенческих комнатах установили «буржуйки», но дров по-прежнему не было, и добычу топлива возложили на плечи самих студентов. Если кто-нибудь из жильцов разживался горстью пшена или авоськой картофеля, еду варили на всю комнату. Даже у студентов, имевших в городе родичей, положение было незавидным. Ахметсафа наведывался в хлебосольный когда-то дом дяди Гумера не для того, чтобы поесть, а чтобы хоть немного в тепле посидеть. Увы, старики в последнее время были лишены как еды, так и тепла. Ахметсафе самому пришлось помогать родичам, уменьшая свой и без того скудный рацион, ухитряясь раздобыть для них охапку-другую дров…

Однако не все дни в жизни студента были беспросветны. Однажды, вернувшись от дяди Гумера в общежитие, Ахметсафа обнаружил заметное оживление в комнате. Целая толпа окружила пустовавшую ранее кровать, на которой теперь торжественно восседал незнакомый Ахметсафе весёлый парень. Увидев растерявшегося друга, Сагит подмигнул ему:

– Ну что застыл, как изваяние? Проходи, знакомься, к нам, наконец-то, Муса прибыл!

Ахметсафа подошёл к остальным, с любопытством вглядываясь в черты гостя. Это, видимо, был тот самый «поэт Муса»… Гм-м… Высокопарное определение «поэт», казалось, мало подходило к этому невысокому, худенькому губастому пареньку с живыми глазами. По мнению Ахметсафы, человек, претендующий на звание «поэта», должен выглядеть импозантно, обладать особой внешностью, магически чарующим голосом, ну как, к примеру, Хади Такташ. «Поэт» – это звучит всегда таинственно и немного странно. Учитель Мифтах любил говорить: «Слово поэта – это венец речи!» Слово «поэт» почему-то напоминало Ахметсафе эдакий клубок, который невозможно распутать до конца. Клубок с секретом… Но назвать «поэтом» невзрачного на вид Мусу как-то язык не поворачивался. Где уж тут «таинственный клубок с секретом»?! Скорее всего, «котомка с сюрпризом»…

Муса оказался живым, как ртуть, подвижным и компанейским парнем. Не успел Ахметсафа сделать и двух шагов по направлению к гостю, как Муса одним прыжком очутился возле него и уже протягивал для знакомства руку. Ахметсафа осторожно взял узкую худую ладонь Мусы в свою медвежью лапу и ощутил неожиданно сильное, энергичное рукопожатие.

– Привет, туган! – поздоровался Муса. – Привет, братишка!

Мусе, видимо, нравилось ощущать себя старше любого, кто находился в этой комнате. Впрочем, он действительно был чуть старше своих бывших сокурсников.

– Сагит уже рассказывал мне о тебе, – продолжил Муса. – Так что мы с тобой, считай, были заочно знакомы. Я – Муса Джалилов, тот самый, что стихи пишет…

Голос Мусы тоже не был таким выразительным, как у «настоящего» поэта, например, у того же Такташа. Скорее, наоборот, голос Мусы был каким-то тонким, глухим и неровным, как неочищенная кожура картошки, и всё-таки что-то в этом голосе притягивало.

– Ахметсафа Давлетъяров, – назвался Ахметсафа.

– Знаю, знаю… Наслышан, – улыбнулся Муса и снова уселся на кровать.

Ахметсафе сразу же удалось обнаружить особенность в поведении Мусы: тот разговаривал приветливо, открыто, внимательно выслушивая других, но всегда с чуть заметной снисходительной усмешкой, которая и делала его как-то старше, что ли, во всяком случае создавала впечатление, а может, иллюзию некоторого его превосходства.

Муса продолжал что-то объяснять обступившим его студентам:

– Если бы не моя болезнь, я с удовольствием поучаствовал бы во всех ваших вечерах… Однако провалялся я в госпитале довольно долго. Хорошо, что Айша не забывала, навещала меня. От неё, кстати, я и услышал впервые о существовании на свете такого великого декламатора и гимнаста, как Ахметсафа. Кроме того, в прошлом году в наше Мустафино часто наведывались представители губкома, от которых я узнавал о положении в городе, в нашем институте, о других делах. Так что, дорогие мои, можно сказать, что каждый ваш шорох через пару-другую дней раздавался и под моей кроватью. Я был в курсе всех событий…

Он снова улыбнулся, и хорошо знавшие его товарищи весело загалдели, перебивая друг друга.

– Ха!.. – хлопнул его по плечу Абдулла Амантаев. – Как будто мы не знаем, что Айша – это словно магнит для тебя. Недаром ты дорожку сюда протоптал, магнит Айши тебя притягивает…

– Небось, и в своём Мустафине без дела не лежал, – лукаво прищурился Сагит, – наша разведка тоже работает, уважаемый Муса, и мы были в курсе всех событий. Слава твоя разнеслась по всей губернии…

Скрытая похвала Мусе понравилась, но он предпочёл напустить на себя серьёзный, деловой вид и заговорил лекторским, назидательным голосом:

– Считаю работу с детьми и молодёжью делом чести каждого из нас. Так думаю не только я, такого мнения придерживаются и в губкоме. Каждое выступление товарища Ленина проникнуто духом обновления, изменения в жизни детей и юношества. На эту же задачу нацелена и вся партия в целом. Мы должны принять это как руководство к действию и неустанно трудиться над претворением в жизнь предначертаний партии…

– Видно, что человек учится на политкурсах и готовится стать настоящим комиссаром, – язвительно заметил Фатых. – А что говорит товарищ Ленин о голоде? Не вымрет ли население?

– Не вымрет, – ответил Муса и для пущей убедительности своих слов притопнул ногой. – Зарубежные страны, особенно Америка, организовали гуманитарную помощь, которая, кстати, ощущается даже в далёком от Москвы и Волги Оренбурге…

Тут Муса сделал вид, что вспомнил нечто очень важное, и, нахмурившись, стал прощаться:

– Ладно, ребята, мне пора. Дела не терпят. Ведь мы, курсанты политшколы, обязаны по ночам с винтовкой в руке охранять покой города…

Ахметсафа заметил, что Муса очень старался, чтобы его слова производили должное впечатление и вызывали несомненное доверие. Между тем Муса доверительным тоном продолжал:

– Особенно приходится уделять внимание охране складов и магазинов. Город наводнили воры, бандиты, разная шпана. Не нужно забывать, что в городе и в стране ещё много вражеских элементов…

Он обернулся к Ахметсафе с таким выражением, будто извинялся за то, что чуть не забыл о его существовании: