Лечение водой

Но в то же время сам он не ощущает никакого влечения… Он вспоминает… «Какие странные у нее черты лица… как если надеть на красивое лицо блеклую маску… смотреть на лицо сквозь прозрачную бумагу?.. На красивое лицо… а у Оли – выцветшая красота».

Белокурые волосы.

Когда она приходила в студию, то садилась всегда неподалеку от Кости… И всегда улыбалась, когда он смотрел на нее.

В Оле есть что-то очень притягательное. Ее грация и какая-то детскость… Косте все время хочется называть ее «деточкой». «Она возится с мышами в лаборатории? Она и сама похожа на стильную белую мышь».

И никакой косметики – он не помнит, чтобы Оля ею пользовалась хоть раз.

Теперь у него невольный азарт… и даже спонтанные капли насмешливой власти над ней; легкое удовольствие.

Но это очень добрая «власть». Он тоже симпатизирует Оле, как и она ему.

Он все раздумывает, но как только у него уже готово появиться влечение… тут же будто затухает и гаснет – он так и не может ощутить никакого трепета. Даже не смотря на свое дикое перевозбужденное состояние. Очень странно. Абсолютная непроницаемость. И в Олином виде тоже – эта ее строгая серая или белая одежда… или светло-коричневая. А когда было лето, она приходила в студию в юбках из светлой брючной ткани и туфлях, в которые продеты резиночки.

Оля… влечение к ней?

«Она очень хороший человек – это по ней чувствуется! Она могла бы выслушать меня».

Встретиться, встретиться… но разумеется, Костя все равно невольно думает о свидании… у него только желание просто пообщаться с Олей. Как по-деловому, – и все ей рассказать.

Впрочем, когда они встречаются и идут по улице, он не сразу говорит об Уртицком. Поначалу – только об обстановке в литературной среде и о своих целях. Как он работает изо дня в день, как всегда раскачивается, если не может писать, и все равно усаживается рано или поздно…

Рассказывает он не для того, чтобы показать, как плохо с ним поступают – Костя вообще любит делиться своими «метаниями» и говорить, что серьезно занимается творчеством (даже и людям не из литературной тусовки; но те ведь его не поймут, он испытает отчужденность… очень хорошо!)

Но все же сейчас он делает это просто по привычке – Оля, в принципе, знает его достаточно.

– И ты понимаешь, Оль… во всех этих больших литературных премиях… в них же сидит одна бездарь, понимаешь? Они же ничего не добились! Но никого не пускают вперед себя… Я ведь говорил это уже неоднократно. Это просто наполнитель. Не прославившийся по-настоящему.

– Да, понимаю.

– Нужно всегда это помнить. А молодежные премии… Те, кто их получают, тоже ни фига не прославляются. Сказать тебе, как составляется список претендентов на премию «Феномен»? Я знаю, что он делается таким образом, что там виден победитель, – Костя произносит отчетливо, почти по складам. – Ну и жюри, которое его читает, управляемо таким способом, конечно.

Он еще ни разу не говорил этого никому. С ним кое-кто пооткровенничал – где-то год назад. Сейчас он просто выговаривается. Когда он рассказывает Оле, все время опасливо ждет, что та задаст очевидный вопрос: «А если б тебе дали эту премию, ты молчал бы?»…

– Да Бог с ними с премиями, – говорит Оля. – Дефолт какой-нибудь будет, и все эти премии посыплются, Господи…

«Нет, не Бог с ними…» – подавленно думает Костя.

– Да, конечно. В каком-то смысле, я согласен. Важно только то, как ты сам относишься к своему делу. И только само твое произведение. В долгосрочном периоде, так сказать. Но все же…

Уже почти темно и прохладно. Они идут мимо сияющих бутиков и праймов с длинноногими стульями и красными и белыми диванами. И пар, поднимающийся от чашек, облизывает чистые стекла. Он замечает за одним из столиков знакомую девушку, которую не видел уже года два. С еще одной, сидящей спиной. Он продолжает рассказывать Оле – о том, как пишет. С самого начала их встречи он чувствует внутри себя какой-то странный итог – что они встретились и разговаривают, как друзья; что они вышли к этой встрече, – долгими недомолвками. Все к ней шло… Но Костя как-то и внутренне борется с Олей – чувствуя ее симпатию. Почему-то ему хочется сохранять обособленность – рядом с ней… и говорить по-приятельски, но независимо. Не так, как говорят с девушками – и ему слегка азартно от этой «прохлады»…

Но все же – сближение, доверие.

– Именно поэтому нужно все время работать и совершенствоваться, – потом он начинает подробно описывать ей все свои метания.

Они идут рядом. И тут улица резко выходит на мост. Последний дом будто срезается – угол засвечен и затерт отражением от неоновых ламп под козырьком. Как мельхиоровый скол – и из него выходит низкий парапет с гранеными «подставками», на которых застыли внушительные каменные шары.

Тротуар узкий, и Оля выходит вперед. Костя говорит:

– Иногда, когда я раскачиваюсь, чтоб писать… мне, знаешь, иногда кажется, я клонюсь к полу, а у меня на спине высвечивается… что-то, я даже не знаю, что… я будто на коленях себя вижу… посреди комнаты. Потом я начинаю ходить туда-сюда, все так вертится. Знаешь, это просто…

– Ну извини, я не живу с тобой и не вижу всего этого, – Оля поднимает свою ладошку; будто резко ставит блок.

– Э-э… да. Но я думаю, ты хотя бы немного можешь представить, о чем я говорю. Я не работаю… я имею в виду, не зарабатываю – мое дело не приносит мне денег, а то, как все это устроено…

– Да если б меня любили, я б на две работы пошла, – с пронзительной расстановкой произносит Оля.

– Ты что, с кем-то встречалась, и тебя не полюбили?

– Да. Но я не хочу об этом говорить.

Костя говорит Оле, что не любил девушек, с которыми встречался. Ни одну из них.

– Нет, Костя, а вот это обязательное условие, – произносит Оля; строго и настойчиво.

– Любил я тех, с которыми у меня как раз не было отношений, – завершает он.

Они идут и молчат – некоторое время. Почему-то ему хочется отложить эту тему… чтобы продолжать чувствовать эту обособленность от Оли? Возможно. Но уже где-то у него внутри тихий, нетерпеливый… почти восторг. Он знал, он знал!..

Теперь они идут чуть медленнее и иногда останавливаются посреди моста. Из-за низкого парапета у Левашова начинает слегка кружиться голова – даже когда он не смотрит на темную воду внизу.

– Вообще-то я хотел поговорить об Уртицком.

– Хорошо. Что такое случилось?

– Не знаю вообще, зачем хочу тебе это рассказать… мы ведь с тобой едва знакомы… но мне теперь…

– Неважно.

Костя опять принимается рассказывать «историю шантажа». Оля на все это просто опешила – «у меня сейчас нервный смех начнется!»

Она всегда очень спокойна. Спокойствие ей и на сей раз не изменяет, но ее маленький нос розовеет, а в светло-серых глазах мелькает пораженный, нервный огонек.

– Какое право этот человек имеет вмешиваться в личную жизнь!

– Вот и я о том же.

– Боже мой! Нет, это просто немыслимо… личная жизнь неприкосновенна!

Потом Оля говорит, что Уртицкий ей тоже не слишком нравится, она не согласна с его вкусами – собственно, поэтому и появляется в студии редко.

Костя сообщает, что отправил на премию «Феномен» в этом году.

– Свой роман? Уртицкий ею заведует, да?

– В членах жюри пара его друзей. И я уверен, там многое зависит от него, да. Во всяком случае, сам Уртицкий все время пытается создать такое впечатление. И когда Лобов позвонил мне, он ведь сказал про премию…

Левашов хочет прибавить: «Чтобы я чувствовал себя под колпаком», – но так глупо и неестественно… говорить это о себе самом.

– …но сказал Лобов, что у них все по-честному, – с сарказмом заканчивает Оля.

– Вот-вот. И все эти интриги про Иру… теперь понимаешь, в чем вся фишка, да?

Пауза.

– Словом, ты повелся на все это.

– Пойми, я не мог иначе. Они меня заманили – я уже не мог обрубить. Кроме того, ты ведь понимаешь, я делаю это не для…

Он осекается и думает: как стоило бы сказать? – чтобы выиграть в Олиных глазах. «Не для того, чтобы встречаться с Ирой?» Эти мысли возникают интуитивно, против воли – из-за Олиных намеков.

– Неважно для чего, – она подытоживает совершенно без осуждения. – И ты звонишь Ире, врешь, что хочешь отношений, а на самом деле…

– Я уже и не звоню ей. Последний раз – четыре дня назад. Наверное, больше и не буду звонить.

– Имеешь мозги… Да, сколько же я сама мозгов… переимела. Только наоборот, что не хочу отношений.

– Н-да? А зачем?

Оля не отвечает.

– Я стараюсь держаться и не звонить, – говорит Костя.

– Ну вот. Держись.

Они уже перешли мост. Костя смотрит на Олю и вдруг думает – как хорошо, что они теперь встретились. Она в кремовом плаще и белой беретке; за ее ухом – звездочкой сияет далекий фонарь – возле темной воды, на протяженной набережной. «Я как будто всегда откладывал на потом отношения с ней, но теперь уже больше не буду откладывать. Теперь нет никаких странных преград».

– Пойдем обратно? – предлагает вдруг Оля.

– Куда?

– Просто обратно. По мосту.

Они идут назад, уже медленно, и Костя продолжает – тоже слегка замедленным голосом:

– То, что Уртицкий лезет в личную жизнь… У него это явный пунктик, Оль. Ты в курсе, что его жена была поначалу не с ним?

– В смысле? И что? А с кем?

Левашов начинает рассказывать, что она была замужем за другим, а потом развелась и вышла за Уртицкого. У него ведь три ребенка, но старший – от первого брака жены. Но она с Уртицким была и раньше знакома…

– …Еще, может, по институту, этого я не знаю точно.

Уртицкий один раз на семинаре лукаво отвел глаза в сторону и произнес: «Когда моя жена была еще не со мной…» – и любовно покраснел. Она его, мол, поначалу не любила, а он ее – всегда. И теперь они вместе двадцать лет. И он же это, мол, знал, что так будет, просто провидцем оказался!

– Если б ты видела, какой у него был самодовольный вид.

Костя поворачивает к тому, что Уртицкий, обретя взаимность, казалось, из совершенно безнадежного положения…

– Это имело очень большой отпечаток на его личности, Оль. На мой взгляд. А также придало железобетонности… всем его установкам.

– Да, я понимаю.

Они начинают обсуждать Костину публикацию в журнале, и что это могло бы принести.

– По сути дела, это тоже не дает ничего… Боже мой, как все это бессмысленно! Но с другой стороны вот эта премия. Все же деньги, как-никак. Впрочем, деньги для меня совсем не главное, ты ведь знаешь.

– Да.

– А только престиж. Вот за престиж я боролся всегда – это я совершенно точно могу сказать. И я смог бы отыскать людей, которые двинут меня в издательство.

– Да все понятно.

– С другой стороны, куда теперь, раз Молдунов раскритиковал роман. И понятно, что сам он ничего делать не будет в любом случае; чтобы куда-то дальше двигать. Даже если роман и напечатают.

«И все же надо, чтоб напечатали, – давит Костя себе внутри. – И чтобы премию дали». И после этого чувствует режущее сомнение – в том, что это произойдет. Вся эта игра… она слишком наглая и уверенная, чтобы ему просочиться и выйти победителем. Но может, он все-таки просочится?..

Костя, в конце концов, произносит, качая головой:

– Какой же все-таки мерзавец Уртицкий…

– Может, отнести в другой журнал?

– Где-то, где я публиковался… я мог бы, наверное… в периферийный какой-то… Но это будет уже не то, ты ведь понимаешь. А здесь… здесь кормятся те, кто влез уже. И можно вести вот такие игры. Но главное, Оль… разве те, кто тут сидит… разве они известны? Разве они чего-то добились? Опять тебе это говорю… Ничего они не добились. Просто место занимают… Кому нужно все, что они пишут? Пишут они туфту. Вторичный реализм, бессмысленный и кондовый.

– Игорь тоже носил стихи, – говорит вдруг Оля. – В журналы, в газеты. Не очень активно, но носил – и ничего не взяли.

– Игорь… Меркалов?

– Да. Или, кажется, в одном каком-то журнале взяли, небольшом… не помню уже, – доканчивает она.

– Ты общаешься с Игорем?

– Да. Уже больше года.

– Ну… Знаешь, он ведь особо никаких себе целей не ставит. Даже если и говорит обратное – в моем понимании, не ставит.

Тут Костя начинает объяснять – как же можно не стараться пробиться? А он знает – Меркалов посмеивается над его амбициями.

– Да. Ты, наверное, прав, – соглашается Оля.

– В чем я прав? Что мы с ним разные?

– И это. И то, что ты говоришь – что пробиться нужно.

– Я очень рад, что ты так думаешь. Но у нас с ним действительно разные взгляды вообще на все, Оль, считай…

– Но он, кстати, как-то обращался к Уртицкому.

– Ага! Слушай! Мне что-то известно об этом, – реагирует Левашов насмешливо-радостно. – Уртицкий тоже начал какую-то…? ну… у него, конечно, к каждому свой подход… ты не в курсе, чё там было?

Костя, на самом-то деле, даже и не допытывается – просто так спрашивает, – но Оля вдруг очень серьезно отвечает, что ничего не будет рассказывать, потому что свои разговоры с Игорем она никому не поверяет. И говорит Оля это так, словно специально дает знать.

– …Так же, как все, о чем мы говорим… останется между нами, Кость.

«Что-то здесь не то… Значит, у них очень близкие отношения… коли она так… Но с другой стороны, она и со мной хочет таких же… это выходит?» – тараторится в голове – уже просто по инерции, от всех кручений.

Испарина. Усталость. Он вдруг разом опять все это чувствует. И когда щурит глаза… «я концентрирую во взгляде всю свою изможденность». И еще он кое-что уловил… в Олиной интонации.

Они продолжают разговаривать.

– Ты еще кому-нибудь говорил об этом?

Костя отвечает: да, Левченко, если она имеет в виду кого-то из студии. Хотел выяснить: может, он в курсе чего-либо.

– А впрочем… я даже не знаю, зачем ему позвонил. Но он поклялся, что ничего не расскажет Уртицкому.

– Смотри, Кость. Он ведь в близких с ним отношениях.

Теперь позади Оли виднеется здание офисного центра – на той стороне улицы, до которой они уже доходили, но в отдалении; Левашов только сейчас обращает внимание на эту небольшую пирамиду, опрокинутую набок и сияющую каждым окошком. Фиолетовые и розовые квадратики, примкнутые друг к другу; розовых чуть меньше.

Одна из вершин пирамиды – на фоне темного, холодного неба.

У Оли звонит телефон.

– Слушай, можно я отвечу? А то уже третий раз звонят.

– Конечно.

– Давай тогда лучше попрощаемся.

– Прямо сейчас? – удивляется Костя.

Оля достает телефон, и он видит, что четыре кнопки, окольцовывающие маленький джойстик, тоже горят фиолетовым и розовым; чередуясь.

Как окна в офисном центре – забавное совпадение.

– Да, давай прямо сейчас… пока.

Она махает ему и отвечает по телефону, повернувшись уже спиной. Но ему кажется, что он услышал голос в динамике, совсем неотчетливый, но резкий – будто маленькая железная пружинка с треском распрямилась.

Костя разворачивается и идет по дороге, сквозь ощутимый ветер; и думает о том, как странно и внезапно они расстались. Он даже с толку сбит. Оглядывается один раз. Оля так и стоит на середине моста; она отошла чуть влево и разговаривает по телефону. И Левашов теперь может видеть подъездную площадку возле офисного центра далеко и стеклянный вход, который светится заваркой. Машины проезжают мимо так медленно, что, кажется, огоньки фар потихоньку оседают, прилипают к входу.

«Как внезапно мы разошлись…» – опять повторяет он мысленно.

II

«Мы как будто вели официальные переговоры о возможности отношений, – думает Костя, пока едет домой. – А теперь сделали перерыв».

Официальные переговоры… о возможности отношений. «Но я не хочу с ней отношений!»

Ну извини, я не живу с тобой и не вижу всего этого!

Он едет в поезде, и мысли крутятся в голове, как азартный, инерционный клубок. Веселые искорки – в жарко-воспаленном сознании; страшная, напаренная усталость уже приятна – он чувствует некоторое облегчение… Эта Олина фраза… Ну извини, я не живу с тобой и не вижу всего этого! «Это говорит, говорит! О многом говорит!..»

Костя ощущает невольные всплески – сквозь то, что его совершенно не влечет к Оле. Они гаснут и тонут.

На время все прежние давящие мысли и лихорадка, злоба и холодный раскол в душе… все отходит на второй план.

«Встреча, встреча с Олей! Любопытно, это очень любопытно!..»

Ну извини, я не живу с тобой… и не вижу всего этого! – Оля идет впереди и ставит блок рукой.

«Вот так сразу и жить… деточка!» Да, да, есть что-то детское в Олиных движениях, ее маленьких ладошках, маленьких бледных губах… Ну извини, я не живу с тобой! «Вот так сразу и жить!.. Так серьезно, по-взрослому – «жить»…» – и так это контрастирует, что у Кости начинает приятно посасывать в животе. «Деточка, деточка… да, да, всегда мне хотелось называть ее «деточкой»…»

Олино письмо, которое она написала, когда он спрашивал адрес Юли. Ее телефон я тебе не дам – она не ездит к малознакомым людям. «А сейчас…»

Ну извини, я не живу с тобой и не вижу всего этого!

«Да-да, все точно, все ясно! – довольно усмехается Костя. – Все точно, все ясно, ясно…»

И вот уже готово появиться влечение, трепет в душе… нет. Все тотчас резко затухает и гаснет. Он не может ощутить. Все сошло на нет. Его будто пригасили, накрыв полной непроницаемостью: гладкий белый плащ Оли, джинсы и рубаха… Бледное лицо, сияющие серебристые глаза, но он с трудом может вспомнить их выражение.

Он не чувствует влечения.

«Ага, да ведь и еще что-то было!» – вспоминает вдруг Костя.

Где-то год назад, когда они гуляли возле Москвы-реки. Он, Оля, еще несколько человек.

«Смотри, Кость. Мне немного нужно… Жить бы еще отдельно, конечно… Хотя это было бы барство», – Оля тогда сказала это как-то в сторону, тихо.

Теперь он припоминает, да. Он тогда на это никак не отреагировал. Отмахнулся, почти не обратил внимания.

«Да, она так говорила, точно, все точно, помню… Говорила…

Нет, мне интересно просто болтать с ней как с приятельницей. Сейчас все то же».

Жить бы еще отдельно — это она сказала, когда Костя в очередной раз принялся объяснять, почему деньги для него совершенно вторичная вещь.

Да если б меня любили, я б на две работы пошла, – всплывает в мозгу; Оля произнесла это, почти по слогам. «Да-да-да, с расстановкой, едва ли не по слогам… и пронзительно! Да, это было пронзительно! Она как не выдержала – сейчас! Делает еще большие намеки!..»

Но почему?

«И почему так пронзительно? Что-то здесь не так! Ее не полюбили! Что-то здесь не так…

Да конечно конечно все это значит что она ну извини, я не живу с тобой! – и не вижу всего этого

ну извини, я не живу с тобой! – блок рукой. И не вИжу

всего этого. – Очень сострадательно она сострадает мне… пронзительность – от того, что ее не полюбили».

У Кости как резиновые прогибания в душе, почти вынужденные, но вот…

Все захлебнулось, сошло на нет. В бесцветную пелену. Разгладилось – опять он понимает: совершенно не хочет отношений с Олей. Никакого влечения, как к девушке – ее гладкий белый плащ… он был застегнут? Ее джинсы, совершенно обычные.

«Пожалуй, вообще больше не буду ей звонить», – в эту секунду он осознает… что выполнит это. Просто бросить завязавшееся общение…

Оля…

Он чувствует себя как-то по-деловому – рядом с ней. «Толи я вообще не готов к отношениям? И сколько раз уже ничего не складывалось… Да нет, сейчас самое время для отношений – разве нет? А Оля… Дружеский разговор, узнать друг друга получше – разве не с этого начинается…»

Никакого влечения. Оля так закрыта, тиха, молчалива. Совсем закрыта, целиком.

То, что он ей сказал, что не любил девушек, с которыми встречался… Нет, Костя, а вот это обязательное условие… – Оля ставит еще один блок: «Деточка хочет любви-и-и… – он вдруг тянет в душе с какой-то игрушечной… почти ненатуральной нежностью. – Кажется, с Олей даже можно и просто поговорить о сексе, без преград… но выходит, это очень и просто для нее? Она с кем-то жила?»

Ну извини, я не живу с тобой и не вижу всего этого.

«Уртицкий тоже считает, что сейчас у меня самое время для отношений… ублюдок, ублюдок, наглая рожа!» – внезапно возвращаются давящая желчь и презрение. Теперь еще особеннее – после встречи с Олей. Мысленно, мысленно давить Уртицкого как слизня… «Он и есть слизень, слизень, бездарь…»

Костя сидит в вагоне, тепло, ни одного свободного места, но в проходе никто не стоит… «Пассажиры… они не знают, как гадко со мной поступают, как я устал… я не могу им рассказать, никогда…»

Уртицкий.

«Но может быть все-таки удастся обойти его?.. – искра надежды! вдруг, в душе! – Я всегда хотел пробиться! Стать писателем! Неужели отклонят мой роман? Есть же справедливость! Может, все еще будет хорошо!.. Напечатают, как-нибудь просочится… Ведь в серьезных журналах все профессионально, точно. Уртицкий уже выдал рекомендацию, заступился – обратной дороги нет!»

Но тотчас Левашов представляет самое начало (воображаемое) всей истории:

1. Уртицкий приходит к Молдунову в редакцию и говорит: «Вот, у меня есть один студиец. Ну что вы, я сам готов взять его под крыло, если вы с чем-то не согласны… Меня все устраивает, я беру этот роман. Это невероятно одаренный человек!..

И конец:

2. Я с ним не сошелся во мнениях. У меня тоже возникли вопросы, а он уперся, не прислушался к совету.

И дальше последует масса недостатков, которые Уртицкий «увидел» в романе. И говорить он это будет совершенно правдивым, поставленным голосом – он же профессионал и маститый критик, – и всегда все его оценки убедительны……………………………………………………………………………………………………»

Вдруг у Кости мысль: «У Оли же кто-то есть!»

Да, да, ему действительно так всегда казалось. Не смотря на намеки. Ему казалось, она несвободна. Почему? Как-то это чувствуется по ней. Как она уверенно держит себя… едва уловимые детали Олиной грации. И как прелестно молчаливо улыбается – у этой улыбки будто есть сильная опора…

Она с кем-то встречается – это точно.

«Взрослая деточка… да-да, не смотря на всю ее детскость», – снова в Косте легкий, затаенный трепет… «Деточка… Нет, она женщина! У нее кто-то есть…»

Ну извини, я не живу с тобой… щемяще-приятные искры – и страшно.

Но не это более всего привлекает, занимает и расслабляет его.

Да если б меня любили, я б на две работы пошла!

Такого он еще ни от кого не слышал! Ни от одной! «Да! Значит, она будет работать, а я… смогу спокойно сосредоточиться на твор…

Да, выходит, мы могли бы жить вместе… Дружба, затем любовь… серьезная дружба, весь Олин вид… Ну а потом можно…»

Костя раньше никогда не хотел жениться, даже иногда открыто заявлял об этом. Но за последние пару лет он чувствует, у него как-то взгляды переделались.

«Сколько же раз у меня не выходило серьезных отношений… все пустая трепотня, нет настоящей любви! Меня только за нос водили, использовали! Сколько раз это было… И даже те, с кем встречался…

…я не любил девушек с которыми встречался…»

Нет, Костя, а вот это обязательное условие – серьезность, строгость Олиного голоса.

Мысли вертятся, вертятся в немом, ровном озарении, азартном интересе… которые он чувствует всю дорогу, пока едет из Москвы. «Я немного успокоился?.. Наверное, да.

Тех, что я любил… с ними ничего не было… всегда все не ладилось и разлаживалось совсем…

Теперь уж мне, наверное, надо жениться, если я хочу что-то серьезное…»

Уртицкий… у Кости вдруг снова взмывает… «Если я только попытаюсь позвонить в журнал, что-то спросить о своем романе-е-е-е…

Уртицкому сразу передадут, он даст команду, чтоб меня не печатать…» Абсолютный деспотизм и жадность… да, Костя знал об этом всегда. Но просто он думал, что может быть все-таки теперь… «Я же написал такой роман и!..»

Мы там готовили один текст к публикации, который так и не вышел, – безо всяких оговорок отсекает Уртицкий.

«А если он в журнале и в премии не все контролирует…» Нет, Костя прекрасно знает изворотливость маэстро – «…ему все сойдет с рук, а я останусь ни с чем…

Ублюдок, изворотливый гад!..»

Но нет, все же эта злоба уже не так сильна в Косте. Да, ему лучше. «Ведь я поговорил с Олей. Боже мой, какая же она хорошая!.. – в мозгу вдруг заворачивается новая струйка-кипяточек. – Она сейчас намекала, намекала мне на!..»

Да если б меня любили, я б на две работы пошла! Да если б меня любили я б на две работы пошла если б меня лю-би-ли

«Так ведь это действительно то, что мне нужно», – он уже говорит себе совершенно просто. И если он станет встречаться с Олей, она, возможно, могла бы содержать его… это ведь решит многие проблемы и облегчит жизнь его матери.