Лечение водой

– Я, наверное, наивный человек. Всегда думаю, что все рассматривается по справедливости, – растерянно говорит: – Видно, я ошибался…

– Ну что ты, Юра! Я и звоню тебе, потому что знаю: ты ни в коем случае не можешь быть замешан в этой игре… Ты мне всегда очень нравился! – Костя прибавляет от всего сердца. И испытывает страшное облегчение.

– Что ты Костя, ты мне тоже! – ответно вызывается тот.

– Уртицкий ничего не говорил тебе обо мне?

– Нет.

– Я верю… верю.

– Если хочешь, я, конечно, могу спросить у него…

– Нет-нет, ни в коем случае! Ни слова ему не говори! Ни слова… хорошо?

– Хорошо… ладно, чтоб ты не сомневался… я просто клянусь, что не скажу! – Левченко сипит от всей души. – Но что я тогда могу сделать? Чем тебе помочь?

– Ничего не надо пока ничего… – тараторит Костя. – Может, еще все устроится как-нибудь само…

– Ну пока тогда. Рад был слышать тебя.

– Хорошо, пока.

Левченко – еще один поэт, которого Уртицкий тоже продвигает; время от времени возит по областям и на конкурсы.

Первая мысль у Левашова после разговора: «А что если Юра тоже связан со сговором? Нет, не может такого быть. Он тут ни при чем вообще». Кроме того, такая искренняя клятва… уверяет, что дальше этот разговор не пойдет.

На минуту Костя успокаивается………………………………………………………………

* * *

Потом…

Продолжает вспоминать, что происходит в литературной тусовке все эти годы. Главное ее свойство – полная местечковость и отсутствие связей с широким читателем. В сочетании с немереным пафосом «маститых литераторов»… отживших, еле шевелящихся «классиков» – которых сразу забудут, чуть только их не станет. (Да и сейчас их помнит две сотни… не читателей, писателей-друзей помоложе). Печатаются они в вековых журналах, у которых упали тиражи. (Вроде того, в котором работает Молдунов).

Только теперь все это держит никчемность, которая не смогла пробиться в советское время.

Как же так могло получиться?…………………………………………………………………

Двигать куда бы то ни было (за пределы человек десяти-двадцати) тебя никто не хочет – все, от кого в этой кучке что-то зависит, только кидают понты и виляют.

И чем менее востребована литература, тем больше гонора. (Ведь широкая публика оценить настоящее все равно не сможет; «да это и не нужно – ведь понятия «общество», «народ» здесь отрицаются в принципе). Все, впрочем, говорят, что нужно выбираться из вакуума – но никто ничего не предпринимает, – все неизбежно тонет в конъюнктуре.

И мышление – только в пределах того, что уже есть.

Уйти от них? Но ведь именно здесь и нужно быть, ежели хочешь сделать что-то стоящее. Что-то серьезное написать! Это – самый высокий уровень, какой есть.

«Их бы никто и близко не подпустил, если б не рухнул советский режим!» – посмеивается Костя, когда у него бывает настроение поёрничать. И что они ловко воспользовались разрухой, залепили артерии, заняли место…

А ежели кому-то удается подняться с этого подвала, так только не таланту, – здесь уж Уртицкий пошустрит и выдаст премию какой-нибудь прозе «косенькой-нестандартной», и обязательно – малой формы, – в результате все это потом куда-то утонет и денется; до издателя вообще не дойдет.

Либо же надо впихнуться в коммерческое море – но таких здесь справедливо презирают.

Зато! В огромной чести в этой маленькой кучке… великий, выдающийся поэт, лауреат пол сотни премий шестидесятилетний поэт Ливстратов! Литературная общественность приравнивает его теперь чуть не к Пушкину! Как-то раз Уртицкий, плотоядно и важно растягивая губы, рассказывал, что лет сорок назад один поэт, будущий нобелевский лауреат, старался, мол, к Лив-стратову примазаться – восхвалял его стихи, на некоем литературном вечере, когда обоим было еще по двадцать пять. (Уртицкий не уточнил, зачем примазаться и почему, а только хотел этой историей показать: Ливстратов гораздо выше всемирно известного классика. Когда же спросили о писателях, получающих Нобелевскую, Уртицкий кисло наморщился, махнул рукой и ответил, что «ее дают по критерию всемирной известности, а никак не писателям, которые действительно что-то представляют из себя»).

Сегодня Ливстратов пишет по одному стихотворению в год – ведь «все настоящие поэты вынашивают долго и трудно»…

И за каждый годовой стих получает премию лучшего поэта и место во всех жюри других больших премий. (Ведь это так и делается – деньги просто (но всегда по-честному) раздаются друг другу…) «Главное – до чего стихи безликие, – часто негодует Костя. – Усталая, бесцветная… «лирика»? Это можно ею назвать? В стихах Ливстратова столько же сока и энергетики, как в скрученной, зажеванной бумаге». Но сколько ж ее жуют-смакуют московские ценители! Все они, между тем, умильно уверяют, что в «бесцветности Ливстратова и есть настоящая мода. Это отвечает духу времени. Кроме того, «Ливстратова печатают наши солидные издания, которые и есть законодатели мод».

«Но я-то должен выбраться из этого! Все одолеть! – крутит и крутит себе Костя. – Я-то как раз порушу эти «схемы». Я должен получить премию, победить, а то потом все – время будет упущено! Должен взлететь по-настоящему!»

Ему даже страшно подумать, что когда-то он может стать таким, как Лив-стратов. Бывает, Костя даже отшатывается душой, как от прокаженного. «Нет, никогда! Я не должен допустить! Погибнуть в этом ничтожестве?………

……………………………………………………………………….»

«Прокатили, прокатили – все изрубили в клочья, уничтожили-и-и-и-и! Издеваются, твари!» — на момент – опять этот пронзительный холод до страху и крику!!

Нестерпимая боль осознания!

Унизили, уничтожили – семь лет работы! Расклинивающий душу холод!

А на поверхности:

– Привет, Ира! Как дела?

– Привет. Все нормально, – у Иры глубокий, низкий голос. Очень зрелый, она на три года старше Кости.

– Ты с работы пришла, да?

– Ага, с радио.

– Я тебе звонил вчера на мобильный – ты почему-то не ответила, – Левашов говорит вежливо и с усмешкой.

– Кость, хотела тебе сказать, что если я не отвечаю, это не значит, что не хочу общаться. Ты поменьше там анализируй, хорошо? У меня просто работы сейчас очень много – там иногда когда запись на радио, я вообще не могу от микрофона оторваться.

Поменьше анализируй… Совершенно очевидно, что Ире рассказали, какой он мнительный, и «все у него в голове сюжеты».

Потом он вдруг вспоминает, как Ира уже два раза настояла, чтоб они не разговаривали долго – минут по десять, этого достаточно…

Тут вдруг всколыхивается: «Я же обмолвился Лобову как-то!.. Когда мы были в студии – год назад! Что у меня так бывает – пустая трепотня с бабами, никаких отношений!»

Костя уже и не помнит, почему рассказал это Лобову… «А Уртицкий? Уртицкий тоже тогда это слышал? Какая разница – Лобов все равно мог передать ему!.. Она все время настаивает, что разговоры должны быть короткими это они ей посоветовали чтоб много лишних разговоров не было а то за ними дело и кончится. Побыстрее посадить в клетку двух попугайчиков чтоб они совокуплялись. И потом уж конечно не смогу ее отшить!

Он ощущает и животное влечение и… «Они мне еще указывать будут, уроды, с кем я должен!..»

Мы с Ирой разговариваем коротко, по десять минут, она на этом настаивает, мы разговариваем коротко».

Все так и вертится, вертится по кругу, по кругу в голове. Иногда он начинает просто кричать и рыдать от несправедливости. Реже всего ему приходит в голову, что Ира действительно что-то испытывает к нему. Что она так и не нашла себе человека, и теперь очень жалеет, что когда-то оттолкнула Костю… Что теперь поняла, что любит его. Мысли об охаянном творчестве, уязвленное самолюбие и игра затравили все. Только чернота и корысть – ничего другого Левашов не видит.

Лобов сказал ему: Забудем, давай, что ты стер ее номер… он у тебя был и ладно, хорошо? Позвони… может, она тебя… любит!

«Забудем, что я стер, забудем, что стер… – Костя все ходит, ходит туда-сюда по комнате. – «забудем» – так он сказал! Это означает они не могли понять почему я ей не звоню… он и Уртицкий наверняка разговаривали обо мне. Да-да это точно так, но о чем конкретно?»

И он представляет (в душе как нервная леска натягивается), что Владимир Михайлович, сидя где-то в кафе, говорит Лобову:

– Ждем еще два дня. Он не звонил ей?.. Через два дня занятия в студии.

– А если он не придет?

– Ну не придет – он же понимает, мы сделаем выводы из этого. В журнале сразу начнем сворачивать…

Сворачивать, сворачивать — Костя ходит по комнате, ледяные шестеренки в мозгу. «Им меня не жалко, не жалко!!» – свинцовый лед в голове. На секунду ему удивительно… поймали в ловушку – такая наглость – как вообще это возможно?!.. «Меня как схватили и сжали!..»

Но тут он вдруг чувствует: вот, сейчас! Перешагнуть, переступить через всю свою гордость и боль! Просто назначить Ире свидание, слиться с ней – вдруг она тебя любит! – манящий, манящий жар и ласка! Она любит, любит!

«Если только переступлю!..

Сразу все завертится завертится Уртицкий сразу даст ход все публикации будет везде двигать и книги начнут выходить! Он все сделает будет работать только на меня! Все завертится, завертится!» – ходит, ходит. Туда-сюда по комнате.

И вдруг останавливается: «Но как же… если я встречусь с Ирой, он скажет в редакции, давайте потихонечку ставить роман в номер журнала. Когда мы встретимся второй раз и поедем к ней домой он опять пойдет в журнал и будет четко спрашивать – когда, в какие конкретно номера поставлен роман… а если я потом откажусь к ней ехать – в какой-то раз… Ему сразу передадут, и он позвонит в журнал и наоборот скажет притормозить, притормозить – а-а-а-а-а, а-а-а-а-а-а!»

Господи! Невыносимо мерзко! Весь мозг трескается, трескается – в осколки, в осколки – это любовь?

Горло сдавило.

И тут еще вдруг мелькает в мозгу… насколько долгими, тя-же-лы-ми-и-и-и-и!.. Могут быть процессы напечатания. Рукописи в журналах лежат годами. (И сам Уртицкий говорил как-то… совершенно искренне и жеманно проблемно: «да никому все это не нужно – что они публикуют. Закрывать пора эти редакции-журналы»).

Все это застывший страх!! Нервический шок – расклинивающий грудную клетку. Шок, шок!!

Вдруг в Косте просыпается безумный гомерический хохот: «Вот ловкач, вот урод! До чего весело жить. Что ни день, то история! Мы там готовили текст к публикации, который так и не вышел! Как здорово и четко сказано! «Я тоже, я тоже должен! Сохранять и давить свое. Доказывать!.. Отстаивать свой роман и позиции!»

Костя ходит, ходит по комнате, смеется, тихонько смеется, с ним почти истерика, беззвучная. «Какой же Уртицкий прохиндей, прохвост! Как классно, твердо сказал – мы там готовили текст к публикации, который так и не вышел… который так и не вышел! Как это классно и четко! Это будто я говорю, я! Как же он ловок – ха-ха-ха!»…И ходя туда-сюда по комнате, Левашов уже кривит, кривит, пальцы, пальцы – то и дело отражаются пальцы в настенном зеркале… «Боже мой, как я счастлив! Что ни день, то история! Как все это нескучно!»

Он ходит и ходит истерически посмеивается… воспаленная, больная лихорадка в мозгах.

«Левченко тоже замешан в этом? Зачем я позвонил, все ему рассказал? Нет, он не продаст, он искренний, он поклялся…»

К Косте опять вдруг возвращается серьезность.

Он катится по леске… к публикации в журнале и премии «Феномен». «Но получу ли я все это?» Он не знает, что будет в конце – зыбкий страх… И Уртицкий (с хитрой, омерзительной улыбочкой) тихонько протянул свою, «параллельную» леску – чтобы Костя одновременно скатывался и к Ире. К отношениям с ней…………………………………………………………………………

Потом Левашов все так и продолжая ходить…

«Нет, Молдунов, наверное, не знает ничего! Значит, я должен позвонить ему, рассказать!

Но нет, теперь уж поздно. Тот как бы сложил с себя «полномочия» своей фразой: посмотрим, что вы скажете, когда вам причинят боль литературные критики… Но это же значит, будет публикация, все будет! И премию «Феномен» получу! Просочится как-нибудь, пройдет! – всколыхивается Левашов болевой надеждой. – Да а кстати вот эта обмолвка эта обмолвка посмотрим что вы скажете она говорит об этом да – но я не могу за нее зацепиться! Позвонить Молдунову и сказать – вы же будете печатать раз так сказали? Нет, не могу зацепиться за эту фразу! Она говорящая, но не могу-у-у-у! В самой большой неискренности правда проскальзывает именно так – волоском-змейкой! И ее все-таки не может не быть!..»

Он продолжает метаться по комнате.

«Все будет хорошо, я получу премию!.. Роман пройдет, он же хороший! И в жюри все сплошь друзья Уртицкого и он замолвил за меня слово он влиятельный критик рецензент…» Вообще Костя слышал, что «жюри в этом году здравомыслящее и податливое»… «Значит, они присудят кому-то, кто действительно старается, хочет стать писателем!..……»

Получить «Феномен» – что может быть притягательней! Центральная премия – ее престиж, это так заманчиво! Все годы это разгоняло Костины амбиции! Пусть деньги небольшие (тут Гамсонов прав), зато слава!

Огромная зала, подиум, речи финалистов транслируются на огромном экране над сценой. В фиолетовых и желтых лучах мелькает изменчивое море анимации…

«Если выиграю – сразу куча поклонников, статьи в прессе… Ну и что, что многие победители не становятся известными – это не мой случай, я столько классных вещей написал! А пото-о-ом! На всей волне я смогу найти любовь, наконец!..

И вот мы гуляем с ней под внимание литературной общественности! Мы счастливы! Вот только надо, чтоб все сошлось! Именно в этом году, именно теперь, когда я написал роман, это пи-и-и-и-и-ик!»

В момент всё в нем взлетает нещадным болевым порывом – это как два окончания соедини-и-и-ить!..

«…Ну а что, если жюри все же захочется кого-то другого, кого-то своего протянуть? – горло Левашову стискивает страх, страх!!.. – Или специально не согласиться с Уртицким – раз тот просит за меня? Для того, чтобы как бы «сыграть в справедливость»… Мозг словно о два противоречивых борта ударился… опять

Ходить, ходить по комнате, ходить…

«А маэстро правда попросил за меня? Когда он это сделал? В самом начале – когда жюри стало рассматривать работы? Да, логично… Но дальше-то… он уже им ничего не говорил, не отменял. А ведь повод был – я ведь Ире не сразу стал звонить…

Да, наверное».

Но снова этот страх – все заклинилось надеждой. Или… «Неужели не получится? Не может этого быть!» Но Костю как придавил огромный, многотонный механизм, который он должен одолеть – чтоб пробиться к славе, взойти на Олимп…

«И Уртицкий плетет, плетет…»

Левашов ходит по комнате – он словно старается преодолеть муть, сознанием – это как что-то рассмотреть на потолке, но тихонько-быстро следует тент – по потолку, по потолку – и все накрывает… И так унизительно от этого!

«Бездарь, бездарь Уртицкий! Да как он смеет лезть в мою личную жизнь, ублюдок!»

…Потом Костя продолжает вертеть в уме фразу: «Посмотрим, что вы скажете… но это же значит Молдунов обо всем предупрежден у него договоренность с Уртицким что он ничего не должен говорить напрямую – он и не сказал.

Но как именно Молдунов и Уртицкий договорились? Что именно маэстро сказал ему?..»

Костя останавливается возле серванта. Что Уртицкий сказал Молдунову?

Тотчас в ошпаренном мозге вдруг разом складывается новый вариант (как два влажно клейких пика сошло-о-ось!) Он представляет: Уртицкий пришел домой к Молдунову, с коньячком, морщится, жеманится (это его стиль), потихоньку услужливо говорит: «Вот, у меня есть один студиец, все-таки свой человек, можно ли напечатать его роман?»

«И это так разозлило Молдунова…

роман? Печатать?! В нашем журнале – такого молодого автора?!

поэтому он так натужно посапывал. Его, конечно, умаслили но все равно он не может не озвучить свои… претензии. (Молдунов надувается, выставляет вперед пузо). Он же сам в этом понимает, посмотрите на него!..

Бездарь, бездарь, старая бездарь, которая просто занимает место…..

…………………………………………………………………………»

Костя идет на кухню – готовить себе чай.

«Работать работать опять буду работать всю ночь… нет, не могу, не могу!»

Боже, какая апатия и жаркое изнурение! «Кофе! Пить кофе? – нет, не поможет, он знает: – только будет затык, затык в мозге и заснуть, заснуть не смогу и работать тоже – опять не смогу ничего делать – чай, чай, нужно чай пить!»

Обычная кухня, довольно тесная, бельевые веревки над пасмурным, темным окном… «когда мать успела снять белье? Опять заругает меня – не помог ей…»

Только сейчас приходит это в голову, а ведь белье снято уже… день назад?

«Не знаю не знаю…»

Он ставит электрический чайник, включает…

«Чай поможет – надо прийти в кондицию, в кондицию, взбодриться но чтобы и голову прояснить, прояснить…»

Он знает, прекрасно знает, что сядет работать рано или поздно – просто нужно, чтоб изнурение переключилось в оживление, в бодрость! Это случится обязательно.

Тесная кухня – два стола и все заставлено солонками и кофейными банками.

Потом Костя смотрит на греющийся чайник – «Нет, наверное, было как-то еще! Уртицкий просто пришел в редакцию журнала и сказал что надо печатать это его студиец талантливый – такой роман написал! – «если вы не хотите брать, беру я, я буду продвигать его!»

Поэтому Молдунов говорил из такого потесненного положения! Договорились с теми, кто выше него в журнале.

Да, и получается, он не знает об игре, которую втихаря затеял Уртицкий».

Опять у Кости мысль – позвонить Молдунову и все рассказать. Тот не в курсе всей игры – это очевидно.

И Левашов тотчас представляет, как Молдунов (после, на какой-то литературной сходке) отводит в сторонку Уртицкого… и своим басистым уверенным голосом говорит: «Так, у нас с вами будет разговор Владимир Михайлович».

«И тогда мой роман просочится! Напечатают как бы в наказание Уртицкому – за его козни».

Нет, не получится. Опять у Левашова этот страх – и что Уртицкий так уверенно и нагло все контролирует. Мы там готовили один текст к публикации, который так и не вышел, – он слишком уверенно и нагло это сказал. Все нервы у Кости натянулись в душе-е-е-е!..

Значит… «Уртицкого проучат, но мой роман не напечатают… Я должен рассказать Молдунову просто так? Какой тогда мне с этого толк?..» – опять блокировка.

«Не могу, не могу ничего сделать!»

Да Костя и слишком плохо знает его.

«И если я только позвоню… я сразу опять только узнаю…»

Он понимает, что не может переступить через эту черту. Лучше сидеть в неизвестности. Барьеры намеков сковали намертво.

Уртицкий все так ловко сделал, все высчитал…

Ты должен. Встречаться с Ирой. Вот так просто – раз и все. Ты должен ее полюбить. Должен.

«Да ведь и еще все может сложиться – чего я так нервничаю!!..…………….»

Он уже вернулся в свою комнату, сидит за столом, отхлебывает душный, горячий чай.

«…А с другой стороны если они все в сговоре Молдунов если я ему расскажу только скажет Уртицкому что я ему звонил а для меня – изобразит удивление» – мысли, мысли – ты поменьше там анализируй! «Ира так сказала! Она обо всем предупреждена!..

И Молдунов тоже! Что если Молдунов изобразит удивление – а все передаст Уртицкому? Все тогда накроется – что если так – тогда они заметут все?..»

«Уртицкий все контролирует он все контролирует и Молдунов обо всем предупрежден. Уртицкий все ему рассказал и что хочет ко мне прицепиться – тоже. Но почему тогда Молдунов говорил как из потесненного положения? Этого-то он точно не мог изобразить…

(Да, да, во всей этой лживости, есть правда – как интересно. Что-то все равно нельзя изобразить!)

Все равно здесь нет ничего искреннего, ничего искреннего!»

Это горе и страх. Огромная боль!.. «Со мной так поступаю-ю-ю-ю-ют!»

Вот какова современная литература!..…………………………………………………….

Потом, спустя три минуты Костя вскакивает, опять ходит, ходит по комнате – опять смех, истерический смех – новая волна – в душе, сквозь боль – «Уртицкий – как же он ловок! Вы посмотрите – как он изворотлив – ха-ха. Даже Молдунов – начальник в журнале, что-то решает – а Уртицкий все равно влиятельнее, вывернется… Молдунов скажет ему: «Что это вы затеяли? Что это за игры» – а Уртицкий все равно улизнет – как он хитер! – Левашов гримасничает, прохиндейски кривит пальцы – моментные отражения пальцев в зеркале. – Ха-ха, ха-ха-ха! Вот что затеяли, вот!..………………………………»

* * *

…Он возвращается на кухню, налить еще чаю… Но отставляет пустую чашку и встает у окна, в темноте, и смотрит на сияющие окна домов напротив. Темный, вечерний двор. И далекие вспышки-огни на черном горизонте.

Он чувствует в душе эту струнку – уступить? В эту секунду кажется, это так просто сделать – Ира его любит.

В какой-то момент он представляет, будто она стоит у него за спиной, ждет, чтобы он обернулся, смотрит на него. Обернуться – и обнять жарко, страстно, соединиться с ней – не взирая ни на какие преграды. «Как мы любим друг друга!.. Целовать, целовать, она любит, она ждет, никакой борьбы!..»

Жаркие уколы возбуждения – на несколько секунд. Обернуться – усладить страсть, влечение.

Позывной трепет…

«И все публикации пойдут от этого, от этого. Я буду печататься везде, во всех больших изданиях, где Уртицкий…»

Поддаться, соединиться с Ирой!..

И навсегда.

А потом, лет в пятьдесят Левашов будет говорить начинающим писателям: «Конечно, я всем известен сейчас. Знаменит. И Лобов тоже. Это все Уртицкий для нас сделал. Это он нам все оставил после себя. Все издания. Он наш благодетель. Он оставил нам это после себя, талантливым людям. Он наш благодетель…»

Глава 12

I

Левашов совершенно случайно позвонил Оле Назаровой. В этот же вечер…

У него вдруг вспыхнуло (среди всех кручений в мозге): Оля!

Но он же едва знает ее… «Ну а почему бы не позвонить ей? Она же…»

Ее тихая приветливая улыбка. Она тоже из студии, но появляется там через раз. Она пишет короткие рассказы… еще, кажется, повести иногда.

Костя знает: Оля ему тихо, молчаливо симпатизирует; очень.

«Позвонить ей? Зачем?»

Но он уже чувствует – опять словно катится в испарине по жарко-ледяному катку вниз! Не устоять! Можно и Оле рассказать!

Он подскакивает как ужаленный, бросается к телефону.

Оля, конечно, удивлена его звонку. Костя перевозбужден.

– Ты не представляешь, во что я влип… Это касается Уртицкого!

– А что такое? Ты же вроде с ним в таких хороших отношениях, Кость.

– О-о, да! Конечно!! Я тебе такое расскажу!

Он произносит тоном, будто она друг, с которым он общается уже много лет.

«Забавно! Откуда этот тон? Но это прикольно – так произнести».

Может, это от всей игры, которая вертится вокруг него.

Он хочет начать рассказывать, как вдруг Оля предлагает встретиться.

– Э-э… встречи слишком долго ждать, – говорит Костя.

Оля отвечает, что она действительно сейчас целыми днями занята, и завтра у нее лекции в институте с утра – в своем биологическом…

– …Но вечером, если хочешь, я могу отпроситься из лаборатории.

– Ну хорошо, ладно… слушай, это очень серьезно! Ты не представляешь, что случилось!

– Я понимаю.

– Слушай… а чё ты там такое делаешь в лаборатории?

– Ну, у нас там разная работа.

– Лаборатория не в институте? Отдельная?

– Да, отдельная. В основном, научные эксперименты… опыты. Как в любой лаборатории в общем-то. Вожусь с мышами…

– A-а… ну ладно, потом расскажешь.

«Чего это она вдруг так резко захотела со мной встретиться? – усмехается он про себя; после разговора. – A-а… чё-то ж такое было, по-моему…» – он посмеивается, вспоминая…

Прошедшим летом он устраивал сходку у себя дома; когда мать уехала на дачу. И пригласил Олю, но просто до кучи, потому что пара человек отказалось. Костя написал ей письмо, где просил еще и подругу прихватить – Юлю. С которой Оля как-то появлялась в студии. Юля Левашову нравилась; он подумал: «а что, если позаигрывать с ней?..»

И тут вдруг получает от Оли резкий отказ и приписку по поводу Юли – «ее ящик я тебе не дам, потому что знаю, она не поедет. Она не ездит к малознакомым людям».

Письмо Костю тогда удивило, но он быстро о нем забыл. Только сделал себе отметку, что надо при случае поизбегать Олю, пообижаться. «Что-то тут не то! Она же не спроста так ответила. Может, это совсем не нежелание контактировать?»

Но почему тогда Оля не приехала одна, без подруги?

Когда он на следующий день едет в Москву… все думает об Оле… Да, Костя знает, что нравится ей. Она такая скромная и тихая. Но она его тайная поклонница, он чувствует. И… «Только позвонил, сразу захотела встретиться!»