Середина земли

Когда Фёдора арестовали меня спрашивали о том куда он ходил, с кем общался, но я ничего не сказала о том, что увидела. Его обвинили в участии в запрещённых обществах. Вменяли преступления против империи и Царской семьи. А он будто с ума сошёл. Он радовался. Радовался тому, что попал в тюрьму и что со дня на день придёт приказ о расстреле. А потом вынесли приговор о выселке на станцию Болотную. На рудники. Он меня отговаривал, но я всё равно с ним поехала. И когда мы покидали город, мне было так страшно, а они все веселились, будто этого и ждали. На вторые сутки дороги Фёдор говорил, что видит Болотную во снах. Он говорил что-то о новом измерении, о их господстве наравне с надвысшими. Я думала это как-то связано с действиями союза. С восстанием. Но сны, они вышли за пределы. Он наяву смотрел их. Бывало, что уставиться в одну точку, свозь меня и глядит.»

Чита, 21 июля, 2016 г.

Меня разбудила уборщица, ругающаяся с кем-то в коридоре в восьмом часу утра и умывшись холодной водой я отправился на свои поиски.

Для начала я съездил в комендатуру и поставил приезд и уезд. Теперь я был почти самым свободным человеком. Чуть меньше, чем русский крестьянин, после реформы Александра, но всё же. Мне даже подумалось, что Антону лучше написать, про нашего крепостного, чем про чужеземного темнокожего раба. Или хотя-бы предложить ему провести аллегории.

Мой путь лежал в Забайкальский государственный университет. Заранее позвонив и представившись студентом уральского университета, который пишет по диплом по истории этого края, я назначил встречу. Я едва ли похож на студента, и скорее всего был бы сразу разоблачён, но местные профессора, проректоры и рядовые преподаватели оказались людьми весьма ограниченными. Один профессор, чьё имя я называть не буду, дабы никого не обидеть, вообще показался мне умалишенным стариком с деменцией, и, кажется недержанием мочи. Старые и молодые, они лишь читали с бумажки. Строго, по программе, которую написали ещё при советской власти. Каждый год одно и тоже, давая лишь поверхностные и условные знания своим студентам. Ни стремления, ни пытливости ума, ни жажды учить и учиться. Заучивание ради бумажки. Бездумные старания ради отметки. Повышение квалификации только чтобы не уволили. Исследования заранее прописанные по избитому шаблону. Наплевав на студентов и собственное развитие, они влачили свою ношу преподавательства от первой до последней пары, за деньги. Я даже был рад, что не стал получать высшего образования, ведь, наверняка, на моей родине, такое же в точности грубое невежественное отношение к науке. А я вышел бы из стен с никому не нужным дипломом, тупее чем пришёл к ним. Даже профессор географии не смогла ответить на мой вопрос про загадочную деревню, которой нет на карте. Зато она посоветовала мне пойти в музей Декабристов, если я хочу побольше окунуться в историю края.

Город был совсем небольшим, и за пол часа я добрался до музея пешком. Это было старое, но добротное бревенчатое здание, с изумрудной крышей и позолоченными крестами. Оно же являлось церковью Декабристов. Во внутреннем дворике было чисто и красиво.

Мне пришлось заплатить сто восемьдесят рублей и выслушать длинную лекцию о постройке этой часовни и о том, как здесь венчались Иван Анненков с Полиной Гебль и другие революционеры, чьи невесты отправились за ними в ссылку. Музей был не богатый, но насыщенный. Не новодел с репликами и копиями, а настоящий храм старины. Тут была и мебель и домашняя утварь восемнадцатого века. И потёкшие письма и орудия, которыми каторжники работали в каменоломнях. Служители музея редко встречают здесь гостей. В основном это школьные экскурсии, а во время каникул здесь пусто. Надо отдать им должное, за сохранение настоящей истории. Получают они куда меньше преподавателей тех же высших учебных заведений, но, даже за гроши, любят и знаю своё дело. Отказавшись от просмотра фильмов, я купил пару брошюр за сущие копейки и начал задавать свои вопросы. Моим гидом была Анна Васильевна, дама в годах, придавшая себе лишнего возраста старым нелепым костюмом и дурацкой прической. За нами, всю экскурсию таскался старый охранник, еле волочивший ноги.

– Ах! Свердловск. А чего вы же о нём не пишите? Там ведь у вас не мало событий происходило. У вас ведь там Ганина Яма?

Я глупо улыбался и кивал, ведь кроме как о расстреле царской семьи, ни о каких событиях я не знал.

– А чего-нибудь странного? Каких-нибудь местных легенд нет? Необязательно связанных со всякой революционной деятельностью разной степени старости. С основанием края, например, с местными традициями, древними поселенцами или с первопроходцами.

И затянула тётка про Бекетова, да про иго, пересказывая мне учебник истории России за седьмой класс. Я зазевал.

– А правда, что Чита – это центр земли? – успел вставить я. Я вспомнил передачу с таким названием – «Центр земли», которую крутили по местному телевидению. Мы смотрели её по срочной службе, в часы досуга, потому что других каналов там не было. Помню ведущую брюнетку, в таком училкином костюме, но с большим вырезом. Старика – ведущего погоды, в какой-то пропёрданной жилетке. И как один глуповатый паренёк думал, что эта передача действительно о центре земли и сопутствующих атрибутах, и всё ждал, пока наша любимая брюнетка начнёт рассказывать о ядре, мантии и магме.

– Центр земли находиться в Забайкалье, а не в самой Чите. Из-за движения тектонических плит он постоянно смещается. Не на много, конечно. За нашу жизнь, дай бог – миллиметр. Но я слышала, что конкретно в нашем веке, он находиться в нескольких сотнях километров от Читы. На бывшей Пролетарской станции. Сейчас какое-то бурятское название. Но так, как Чита является столицей края, то и звание центра носит она.

– Станция Аянская? – с радостью спросил я.

– Точно! Аянская. Это её в двухтысячных так обозвали. До этого Ленинской была, и Знаменской, и Петровской, и Пролетарской. До двадцтого года была Болотная. Как нового в местную партию избирали, так название меняли. Лучше бы Пролетарской и оставили. Она всё равно к Бурятии не относится. У самой станции стояли бараки для заключенных. Там же была у них небольшая часовня, где они отпевали умерших и молились. Но не наша. Не православная. Эту то церковь, наша епархия никогда не принимала. Только землю всё забрать порываются. Большинство тех дворян, что поднялись на восстание и были сосланы в наши края, состояли в тайных обществах. Движение их восходит к масонско-мистическому революционаризму, потому, даже те кто в русской православной церкви был крещён, другой веры придерживались. Бога они поминали, но другого. Не Иисуса, не святых наших великомучеников. К сожалению, ни икон ни книг не сохранилось, потому, что, в конце тысяча девятьсот тридцатых, произошёл на той станций обвал. Из-за интенсивных работ с сопок сошёл сель. Часовню ту и бараки погребло под камнями. И пожаром сожгло. Выживших к нам в госпиталь привозили, сюда, в Читу. Но травмы были тяжёлые и никто не выжил.

Всё что мне удалось узнать, это то, что Аянка была станцией ещё в восемнадцатом веке. Через неё ходили составы в основном с заключенными, там расстреливали множество беглецов, революционеров c тысяча восемьсот двадцать пятого по тысяча восьмисот сороковые, потом в тысяча девятисотых, после революции, и немного в послевоенные годы. Хотя об этом я уже слышал от Андрея.

– После тысяча девятьсот пятого года этим участком железной дороги перестали пользоваться, стали прокладывать новые пути. А после постройки Байкало-амурской магистрали, большую часть рельс разобрали. Ох! Уже десять минут шестого. Рабочий день-то, закончился. Заболтал ты меня.

По дороге к выходу, я пытался найти хоть какой-то след в старых пожелтевших фотографиях, но они были сделаны в Чите и Петровском-Заводе. Лишь у выхода, за заляпанным стеклом, я увидел письмо. Будто нарочно сунутое в самый угол, почти полностью закрытое старинной чернильницей. Большая часть слов была замарана и выглядело оно так:

«Дорогая Катенька, свиданий нам не дают, а даже если разрешат, молю тебя не приезжать. Здесь … . Почти каждый день умирают люди, мои друзья, но мы не успеваем придавать усопших земле, за ними … . Несколько человек, буквально умерли от … . Ни одна пытка или расстрел не сравниться с тем, что … . Фёдор, Евгений … и Иннокентий … выстроили … . Я думаю, они уже не … . Я служил с этими людьми много лет и знаю их с самого училища, но они изменились даже внешне. У Фёдора растут … Если тебе представиться возможность вернуться с детьми в Петербург, не упускай её. Ради сыновей. С любовью. Дорогая жена. Твой Александр.»

Письмо предназначалось жене заключенного, но это не было пустой запиской, описывающей быт каторжника. Писавший был чем-то напуган. Что так потрясло его, что он счёл это хуже смерти или пыток?

– Почему половина письма вычеркнуто? – спросил я у Анны.

– Письма заключенных семьям тщательно проверялись и подвергались цензуре. Чтобы подавить революционные настроения, и чтобы жёны каторжников не поднимали шума.

– Ну в этом письме речь явно идёт не о хуле власти или царя. И даже не о плохом обращений с заключенными.

– Порядки были очень строгие. Не всем давалось право на переписку.

Я поблагодарил Анну, попрощался и покинул музей. Настроение было гнетущее, я пытался представить пропущенные строки узника каменоломен. Он много лет служил империи, наверняка участвовал в каких-нибудь боях, примкнул к революционным деятелям. Что же так напугало матёрого мужика, что жил два века назад? Куда девались трупы? Что стало с его товарищами? Что строили эти люди? И почему изменились? Они стали похожими на тех местных, что сейчас проживают там?

Я искал совсем не там. Музеи, библиотеки и государственные институты не дадут ответов. В их книгах и брошюрах лишь шаблоны истории. Остальное было вымарано, как из письма заключенного Александра. С малых ногтей я прививал себе критическое мышление. Демоны, нежить и монстры не настоящие. Фильмы ужасов хороши под пивко. Настоящие враги – живые люди из плоти и крови. Бандиты, психопаты, коррупционеры, чужие вооруженные силы. Я не мог заставить себя поверить, что есть вещи страшнее. Что человеческая жестокость и тупость не предел. Что люди, верующие в мистические силы, не сектанты или помешанные.

Хорошо менять представления о мире в пятнадцать лет. Можно ударяться в философские доктрины так же, как в модные субкультуры. Хорошо надевать цепи на джинсы, и на спор, идти через городское кладбище, за ящик пива, будоража своё сознание байками из склепа, что посмотрел на кассете, или передачами о призраках по РенТВ, после которых обычно шло шоу Анфисы Чеховой. Весело щекотать себе нервишки шастаньем по подвалам, представляя себя Артёмом из Метро. Что может быть лучше, чем пугать страшными историями девчонок в палатке посреди леса, распивая батин самогон. И что может быть хуже, чем, разменяв четверть века, понять, что пара ночей в заброшенной Богом деревне, разрушила твои жесткие принципы. Что ты, не вершина пищевой цепочки, что тебя – взрослого мужчину, военного, может напугать тень промеж деревьев. Что на тебя может напасть что-то похуже наркоманов с одним ножом на троих. Что менты в девяностых, вешавшие глухарей на малолеток, не самое плохое, что могло случится на просторах твоей родины. А сварившиеся заживо в коллекторе сантехники, из-за чужой глупости не самое страшное и отвратительное, что ты мог увидеть. Что такого ужасного видели наши предки, что подобный звериный страх отпечатался на подкорке нашего мозга.

Мне стало плохо. У меня закружилась голова, в первые в жизни. Я присел на лавку в каком-то сквере и попытался привести мозги и дыхание в порядок. Но не мог. Кровь стучала в висках, а в горле пересохло, будто после пробежки в три километра. Руки и ноги тряслись, как у прожжённого пьянчуги, что не может добраться до заветного ларька с опохмелом.

Я забыл с какой стороны пришёл. Незнакомые улочки, дворы, вывески, магазины, номера автобусов. Всё мелькало перед глазами, словно снаф-видео.

Я не сразу почувствовал вибрацию телефона. Чуть не выронив его два раза из трясущихся рук, я ответил на звонок и это был Серёга. Он спрашивал где собака. Где долбанная собака, а на фоне, Цырен, на полу-русском, полу-бурятском, орал лихоматом, обвиняя меня в том, что я натравил псину на ребёнка и в итоге спёр её. А я едва ли мог осмыслить эти вопросы и угрозы. У меня в голове стоял такой гул, что я не мог и своё имя назвать. Не то, что ответить, где чёртова шавка. Я не стал дослушивать.

Почему? Я разнёс их квартиру, или на ковёр насрал? Нет. Я всего лишь был в доме, когда их собака взбесилась и напала на девочку. Это всё равно, что обвинять меня в дожде, если бы я прошёл мимо свежевымытой тачки. Зачем было писать мне? Звать в гости? Вести долгие беседы об уважении, заплетающимся языком? Обниматься, будто мы друзья со школьной парты? К чему эти нелепые братания? Чтобы потом обвинить в совершенной чепухе? Чтобы не возвращать долг и не выполнять обещания? Это ведь не впервые. Не впервые со мной происходит. Каждый день, я прохожу путь от лучшего друга до мрази или козла отпущения, если не перезвонил вовремя, был занят чтобы помочь или просто хотел провести день в одиночестве. Я последняя мразь, раз отказался ехать бухать или одолжить шуруповёрт. И плевать, сколько всего я сделал до этого. Я не вынул и не положил. Передо мной не надо держать обещаний, отдавать долги, приходить на помощь. Можно сломать джойстики от моей приставки и вернуть, будто так и было. Взять у меня футболку на время, и порвать. Назначить встречу и не явиться. Я же Иисус, мать его, Христос. Я должен всё простить и бежать по первому зову, а иначе, через пять минут, вся округа будет знать какая же Жека – падла.

Настя была права. Мной так легко манипулировать, потому что я верю в чистоту и доброту людских душ. Я меряю всех по себе. И даже если переведу старушку через дорогу, а она вытащит у меня из кармана кошелек, я буду думать, что её намерения были благими. Что ей нечего кушать, а внук маргинал забрал её пенсию. Я приобретаю силу рук, которой никогда не воспользуюсь. Я ношу с собой оружие, что не применю. И я дальше буду помогать людям, которые при первой же возможности отвернуться от меня. Дальше буду таскать мебель на пятый этаж, чинить автомобили, делиться последней рубахой. Не умею я быть злопамятным. Меня не воспитали наглым мудаком. И я одновременно жалею и благодарен за это.

Меня обуяла злость. Захлестнула такой волной, что хотелось ломать деревья и пинать мусорные баки.

Не помня, как и какими путями, я добрался до Хай-хи. Ко мне подселили какого-то мужика, с вонючими носками и к тому же глухого. Он смотрел телевизор на полной громкости и орал в свою телефонную трубку весь вечер. Пару раз он пытался завести со мной беседу, но я игнорировал его как мог. Я убил уже несколько дней в пустую, не узнав ничего. Интернет, книги, музеи, библиотеки, люди. Никто не мог ответить на мои вопросы. Словно то странное место стёрли со всех карт, вымарали из всех статей и книг, как из письма каторжника жене. Я перевалил за десятую страницу поисковика и ничего не нашёл. Ютуб, местные форумы, старые новостные сводки, советские энциклопедии. Ничего. Когда мой новый сосед начал складывать в свой чемодан гостиничные полотенца, тапочки и бутылочки шампуня, я решил выселиться, чтобы не стать его соучастником.

Я ничего не узнал, не заручился ни чьей помощью, не нашёл себе спутников, а наоборот только больше запутал себя, да потерял время. Но я должен был ехать туда. Пускай без знаний о том, что вообще меня может ждать и совершенно один, я вернусь туда. Вернусь и разнесу это село по брёвнышкам, если мне ничего не объяснят.

Единственный последний автобус в такое позднее время шёл до Хилка. Хорошо выспавшись на переднем сидении, я вновь стал бродить у придорожных забегаловок в поисках попутчика.

Грузовики и бензовозы. Шансон. Нудные стенания о плохих дорогах, маленьких зарплатах и дурных жёнах.

Трое гопников, которые приняли меня за беглого зэка. Все предлагали схорониться в зимовье, у посёлка Жировка и болтали по блатному. Я старался поддерживать статус.

Потом был перегонщик, что гнал тачку в Бурятию.

Все эти люди были разными, но их объединяло одно. Стоило мне заикнуться о станции Аянской, они округляли глаза и старались поскорее избавиться от меня. Все как один, не желали говорить об это месте, но я узнал, что там пропадают люди. Много людей. У кого брат, у кого сват, у кого подруга. Пропадают по одиночке и пропадают семьями.

Парень, что перегонял автомобили, рассказал, что пропало с десяток таких же как он перегонщиков, что срезали дорогу через станцию. Вместе с машинами.

Поисковые отряды никого не находят. А полиция отвечает: нету тела – нету дела. Сотни людей: мужчин, женщин и детей пропадает ежедневно. Без всяких мотивов и предпосылок. Одни бегут из дома, другие действительно попадают в беду.

В четвертом часу меня подобрал лесовоз с китайцем за рулём, который по-русски знал только три слова: привет, пока и проститутка.

Показав ему координаты на карте, я попросил свернуть с федералки, на станцию, но тот зашумел, закричал на своём да замахал руками.

Я не стал с ним спорить, и он высадил меня в четырёх километрах от станции. Я сказал:

– Дзай дзень!

Он крикнул:

– Пака!

И лесовоз укатил вверх по федералке, обдав меня облаком выхлопного смрада.

Глава 5. Деформация и преобразование тела и костей.

Станция болотная, 10 июля, 1824г.

«Больше я Фёдора не видела. Это было существо с его лицом, голосом, мыслями. Но не Фёдор. Его кожа сделалась как у рыбы. От него несло тиной, сырым мясом и плесенью. Были и положительный стороны. Он и остальные заключенные стали совершенно не восприимчивы к морозам. Когда я куталась в шубу и топила печь, Фёдор ходил в одном исподнем и выбегал на снег босой. В последние наши с ним дни, я боялась смотреть на него и заперлась в комнате. Сейчас я жалею об этом. Ему нужна была моя помощь. А я просто не могла ничего сделать. Я не могла выносить его отражения в стёклах и зеркалах. Он ушёл в леса. В храм, который они с другими каторжанами возвели на вершине одной из сопок. Потом пропало несколько его друзей и надзирателей. Много. Нам запретили собрания жён заключённых. И вот шёл уже пятый день. Метель не утихала, дома ходили ходуном. У многих окна выбило ветром. Я видела, как зелёные молнии били в самые вершины гор. С рудника на нас шёл пожар.»

Станция Аянская, 26 июля, 2016 г.

Светало. Набирающий вес месяц, бледнел и сливался с серо-голубым небом. Я выбрал наиболее широкую тропу и шёл по краю, чтобы не вступить по колено в лужу грязи или лепеху чьего-нибудь дерьма. Еле живая, короткая травка замочила росой мои джинсы. Запах влаги, природы, немного дорожной пыли и печного дыма постепенно менялся на запах затхлости, сырости, гниения.

Здесь могло бы быть прекрасное место. Волшебное. Но не стало. Вся простота глубинки и девственность природы, омрачилась страхом. Страхом перед жителями и тем, что они скрывают. Страхом перед шорохами в ночи и невыносимыми, тошнотворными миазмами, что испускала земля.

Будучи в городе и занимая себя то пьянками, то бесполезными исследованиями, я отвлекал себя как мог. Почти забыл, о том чувстве, что охватило меня в лесу. И о том необъяснимом ужасе, перед заброшенной пятиэтажкой. О том состоянии, в коем я пребывал почти сутки и едва не отдал Богу душу.

Но я всё обдумал. Осмыслил. Я не мальчик, чтобы страшиться шороха за гнилой корягой. Единственное сверхъестественное в которое я верую – доброта. В конце концов, я могу и выстрелить.

Я перешёл железнодорожные пути и полоски связи вмиг исчезли.

Размытая дорога, и несколько кривых домов, что год за годом поглощает земля, пока не оставит на поверхности лишь пару кирпичей с трубы.

Возле первого дома уже стояла компания с ружьями. Миша, два Вовы, Лёха, прочие, чьи имена я так и не узнал. С ними же был и Тихон, только без ружья. Он отхлёбывал из баклашки крепкой охоты и активно жестикулировал.

Когда смотришь из далека – это обычные деревенские мужики. Подойдёшь ближе и от неожиданности и жути передернет. Похожие, словно у братьев лица, с плоскими носами, крысиными глазками. Карикатурные фигуры, будто у горе-художника, с торчащими куринными плечиками, короткими ногами при длинном торсе, опухшими суставами. Их тела были словно нарочито приспособлены к какой-то неведомой работе. Не человеческой. Это не сутулая спина или близорукость. Это – вырождение. Или эволюция. Только в какую сторону и к какой жизни и местности приспосабливаются их тела. Кроме ружей, у них была тачка. Такая ржавая, красная с кривыми колёсами, а в тачке лежали фары, поворотники и повторители.

Я решил, что не стоит показываться в их поле зрения и свернул с вытоптанной дороги, на груды гравия и грязи.

Они говорили на том же языке что и я, на русском, но ни слова я не мог разобрать. Их речь была отрывистая, громкая, но не чёткая.

Вся компания, кроме Тихона, свернула с улицы вдоль насыпи и вскоре скрылась за рельефом, а Тихон, распивая своё пиво побрёл вверх, шатаясь от забора к забору и скользя на загустевших лужах. Я вылез из своего укрытия и околотками прошёл внутрь. Спустился до колодца, два дома ниже, свернул, толкнул калитку. Моего носа вновь коснулся этот запах. Отвратительная вонь, сырости, плесени и сырого мяса.

Дом выглядел не жилым. Казалось, за каких-то пару-тройку дней, он вошёл в землю глубже, и земля уже скрыла подоконники и пару сантиметров окон. Будто его засасывало быстрее, чем остальные. Ставни плотно закрыты. Вода в баках цвела. На рыхлой мокрой земле виднелись смазанные следы. А корректоры, что Антон выиграл в поезде, валялись по двору, а также лежали в банках у крыльца. Я отпер дверь вторым ключом, что дал мне Антон и оказавшись внутри, едва смог вздохнуть.

В доме было настолько влажно, что конденсат выступал на стенах. Воняло сыростью, а половые доски так разбухли, то проседали под ногами, как мягкий ковёр. Лампочки не горели и в темноте я запинался за разбросанный по полу хлам, пока не включил фонарик на телефоне. Антон успел нехило засрать жильё, за моё недолгое отсутствие. Книги, записи, смятые бумажки, одежда, пустые бутылки и грязные кружки. Кровати были подняты на попа. А матрацы, подушки и постель просто лежали на полу, к тому же были уделаны пятнами, о происхождении которых, я думать не собирался. Антон никогда не отличался аккуратностью и чистоплотностью, но это походило на какой-то притон. Выключатели не реагировали. Либо перегорели лампы, либо сдохла проводка. В темноте, я уселся на наиболее чистое место и собрав несколько листов с пола попытался прочитать написанное.

«Классификация:

Поднизшие:

Мертвоеды

Подъямыши

Животные

Человек

Низшие:

Живоеды

Лесные демоны

Подвысшие:

Арктур

Жрецы гипербореи

Высшие:

Сириус

Андромедианцы

Орион

Надвшие:

Рептилоиды

Дракорептилоиды»

Остальной текст не был связан. Это были отрывки абзацев, предложений, непонятных мне слов.

«Часы поглощения». «Слияние с низшими».

Мне удалось найти лишь парочку страниц связного и несущего в себе хоть какой-то смысл текста, и я всё то время, что я читал, я уверял себя. Я молился, чтобы это был художественный вымысел.

«Проложенный путь ты пройдёшь, или тебя донесут. Грёзы об этом месте за пол года превратились в пытку. Последний месяц перед поездкой я мучался от видений наяву и галлюцинаций. Я не мог думать ни о чём, кроме центра перехода. В голове звучали набаты и песни шаманов. Но самое тяжёлое, как оказалось было только впереди. Едва я и мой друг Евгений ступили на землю, я почувствовал изменения и был напуган. Кости и мышцы ломило как при гриппе. Я старался не показывать недомоганий, иначе Женя, который, словно пенсионер носит с собой целый мешок лекарств, напичкал бы меня всеми известными миру антибиотиками и противовирусными, не забыв таблетки от поноса.

Я не мог спать. Я обычно сплю либо очень мало, либо очень много. А дома не могу уснуть без доброй бутылки виски или водки. Но здесь, даже после самогона, я прибывал в состоянии опьянения, при котором хочется прилечь. Я был слишком пьян, чтобы писать и слишком бодр чтобы спать. Мой друг тоже прибывал в состоянии нездоровой паники, хоть и тщательно скрывал это. Ему не нравились местные, ему не нравились две недостроенные пятиэтажки, времён советов, что стояли у подножия горы. Он чувствовал зло исходящие из этой земли. Он чувствовал присутстве прочих поднизших, кроме людей. Просто не мог понять, в силу своей ограниченности и скептицизма. Кроме болей и ломоты, у меня ухудшилось зрение. И это было скрывать труднее всего. Мои склеры то желтели, то краснели. Веки отекли. Последние дни, я был слеп как крот, но я не боялся. Я знал, что мои глаза просто подстраиваются под иное тело и иное видение.»