Середина земли

Возвращаясь от Насти, меня передергивало от её вида и голоса и о того, какие это в мне вызывало чувства. Желание уехать отсюда было ноющей болью в затылке.

Антон махнул мне рукой, когда я вошёл в дом. Он вёл себя крайне странно. Бутыль самогона, что мы взяли была практически нетронутой, хотя я отсутствовал пару часов. Во всём доме был выключен свет, а вместо ноутбука, Антона вернулся к письму в тетрадях.

– Я тут с девчонкой местной поболтал.

– С той красоткой на велике? – съязвил Антон.

– Нет. С другой. Настя зовут, – я покрутил пальцем у виска, но не знал видел это Антон в темноте или нет. —Ты, кстати, заметил, что здесь очень мало женщин. А детей и животных я вообще не видел.

– Не могут себе позволить.

– Ага. Тысячи всяких люмпенов рожают детей чуть-ли не каждый день по двойне, а эти такие сознательные?

– Я не о сознательности говорил. Может, они физически не могут давать потомство. Может, тут во времена СССР проводили какой-нибудь эксперимент с биологическим оружием, в результате чего, население стало бесплодным.

– Как невадский ядерный полигон?

– Как невадский ядерный полигон. – улыбнулся Антон.

Меня это успокоило. В голову лезла всякая чертовщина и мистика, а Антон, со своей любовью к теориям заговора, развевал все негативные мысли. Будто после тяжёлого дня включил РЕН-ТВ, а там рассказывают про шумеров и инопланетян.

Темнело здесь очень рано. Будто зимой. После шести опускались сумерки, а с учётом того, что ни фонарей, ни машин здесь нет, а местные то-ли любят мрак, то ли экономят электроэнергию, света в домах почти не зажигали, за окнами стояли почти непроглядные сумерки. Даже несмотря на то, что дома вокруг обитаемы. Хотя Антон писал и шуршал бумагой, ходил по комнате и открывал окна, устраивая сквозняк. Я испытывал неотвратимое чувство одиночество. Пустоты и тишины. Ни ветерка, ни скрипа калитки, ни голосов.

Я бы подумал, что Антон пьян, так как он совершенно не ориентировался в доме, натыкался на мебель и шатался. Но он так и не притронулся к самогону. Только держал возле себя наполненный стакан.

– Как ты считаешь, мной легко манипулировать? – спросил я, вспомнив наш разговор с Настей.

– Не знаю. Но думаю, что кем угодно можно манипулировать. Например, ты считаешь, что военная служба, мужественность, японский автопром, аполитичность, альтруизм, недоверие новостям, употребление алкоголя, мясоедение – исключительно твой личный выбор. Может это и так, а может тебе было это навязано. Я не говорю, что твои ценности уникальны, но я не дискредитирую их.

– Это скорее индивидуальность, к которой все так стремятся. – зевнул я.

– Я хочу сказать, что не нужно никого слушать, а следовать своему замыслу.

– Но в таком случае, я слушаю тебя.

– Принимать чужие советы или нет, это решать только тебе. Все мы сотканы из советов, наставлений и примеров своих родителей, окружения и даже телевидения. И все мы принимаем решения исходя из этого опыта, но, когда явиться решающий миг, на твоё решение не повлияет ничего. Это станет отправной точкой и с этого момента ты перестанешь быть моим другом, сыном своих отца и матери, ефрейтором, русским, мужчиной, землянином. Твоё решение определит тебя, сольётся с тобой и ты станешь тем, кем должен быть. Кем всегда был.

– То есть, если, к примеру, хороший человек, который никогда не врал, не крал и вообще был умничкой, может принять плохое решение и от этого станет говном. А маньяк и убийца, один раз примет хорошее решение и станет праведником?

– Нет хороших и плохих решений. Верных или не верных. Знаешь поговорку, что русскому хорошо, то немцу смерть? Вот тут так же. Что такое хорошо, а что такое плохо – определяет общество. Маньяка и умничку определяет общество. Решение определяет существование. Оно не знает жизни и смерти, добра и зла, да и нет, ноля и единицу.

Я счёл всё сказанное Антоном фразами из его книг. На меня накатывала сонливость и усталость в теле.

– Ты заметил, что здесь нет кладбища? – спросил Антон.

– Кладбища? – переспросил я и вспомнил, что и сам задался тем же вопросом, когда не увидел никакого намёка на погост. Ни оградок, ни крестов, ни плит или ржавых советских памятников со звёздами.

– Может, они буддисты. Закопали в степи, без камня и креста. Воротились домой и ждут перерождения.

– Дьалам я здесь не видел. И во сне не видел. – сказал Антон, встал в очередной раз и тут же упал.

Я приподнялся на постели, чтобы посмотреть, что случилось. Антон растянулся на полу. На мой вопрос, в порядке ли он, ответа не поступило, и я подошёл к другу. Он часто дышал и был очень бледным. Он всегда был белокожий и почти не загорал на солнце, но сейчас он казался почти синюшным.

– Ты как себя чувствуешь?

– Хорошо. Просто сэм ноги подкосил. Не надо меня лечить только своей бабкиной аптечкой!

Я решил, что моя аптечка не бабкина. И молча вернулся в кровать. Постель была сырая. Под одеялом жарко и влажно. Без него колотило от холода. Словно гриппозный больной в лихорадке, я катался по узкой жёсткой кровати. Я прекрасно осознавал грань между сном и реальностью. Вот я лежу в полумраке, пытаюсь найти сухой бок и удобную сторону подушки. И тут же я проваливаюсь в бездну сновидений. Мне снятся разные вещи. Пустыни и леса. Запыленная форма. Я могу быть в прошлом, будущем, невиданном волшебном мире, после просмотра какого-нибудь кино. Но я всегда Евгений. На мне одни те же армейские ботинки, и я преодолеваю преграды в виде людей, зверей и прочих опасностей. В этот раз, на мне не было формы. Я не воевал, не ехал на машине, не стрелял, не спасал свою жизнь, не выполнял приказов, и не боролся с неприятелем. Не убегал и не атаковал. На мне были мои спортивные штаны, в которых я лёг спать. Босые ноги с налипшей местной грязью. Я подымался по ледяной скользкой лестнице, которая крошилась под моими ногами. У меня ломило спину, поэтому во сне, мне казалось, что на моём горбе восседало какое-то существо, которое клонило меня вниз и душило. С каменного серого потолка помещения, где я находился, свисали чёрные силуэты. То-ли люди, то-ли коконы. Все они были тенями в густой дымке и я не мог разглядеть их. Я просто знал, что они там есть. И вонь. Отвратительный, тошнотворный запах плесени, трёхдневного мусорного ведра и свежего сырого мяса, каким пахнет при забое свиньи или коровы. Я не мог больше держаться под тяжестью и полз по раздолбанным каменным ступеням. Я не видел лиц и не слышал голосов, но холодный липкий ужас обвивал меня. Проникал в рот, нос и уши. Не страх, но его ожидание. От которого стынет в жилах кровь, а сердце пропускает удары.

Снова я вынырнул из сна, как из бани в холодный снег. Ставни гремели и бились на ветру. Печка потухла, Антона не было, ни за столом, ни на своей койке. Я попытался подняться, но сон не отпускал. Будто то существо всё ещё сидело на моей спине, обхватив руками и ногами, не давай пошевелиться. Я снова очутился среди темноты. Среди необоснованного животного страха. А существо за спиной, стало сдавливать свои склизкие конечности на моей шее и животе. Я начал задыхаться. Я больше не мог открыть глаза и пошевелиться. Хоть я понимал, что это лишь сон, паника подступала, сквозь сжатые зубы. Взяв себя в руки, я полностью расслабил тело и позволил вдавить себя в кровать неведомой мне тяжести. Судорога свела мне ноги, руки, шею, а затем ослабла и оставила.

Вся моя постель сбилась в ком, чего никогда не было. Я всю свою жизнь засыпал и просыпался в одном положении. Я не сминал простыни, не бросал подушки на пол, не падал с кровати и не видел подобных кошмаров.

Печка была ледяной, как и всё в доме. Через распахнутые ставни и двери гулял ночной сквозняк. Антон ушёл, оставив двери не запертыми. Куртка и кроссовки его были месте. На полу валялись вырванные тетрадные листы и полупустая бутылка. Я хотел было набрать его номер, но вспомнил, что связи здесь нет.

Завернувшись в ветровку, я вышел на двор. Следов не было. Лишь вязкая масса под ногами, которую тяжело было назвать землёй. Я не знал, что делать, кроме как идти к Андрею. В его окнах горел свет, не смотря на позднее время. Я просунул руку за покосившийся, изъеденный плесенью забор и отворил защелку.

Шпингалет, калитка, всё в это и других дворах, было покрыто слоем влажной, жирной зловонной грязи. Будто каждый предмет, что находиться, построен или растёт на этой земле гниёт и разлагается изнутри.

Андрей выскочил на двор, услышав моё движение, в одних сланцах и трусах.

– Антоха пропал.

Андрей, почему-то не удивился. Он скорее был раздражён. Будто бы Антон сделал что-то, что не было дозволено. Мы условились встретиться через пять минут, на том же месте. Я взял травмат, фонарь и аптечку. Андрей же просто оделся. Он с усмешкой посмотрел на моё оружие, и мы двинулись вверх по улице. К тем самым пятиэтажкам.

– Ты думаешь он там?

– Он говорил, что видел их в последнем своём сне перед отъездом.

– Нет. Не говорил. – возразил я. Несколько месяцев я выслушивал все подробности снов Антона, чтобы помочь ему найти станцию. И уж про заброшенные панельки я бы запомнил.

– Возможно, тебе не говорил.

– А там что?

– Как тебе объяснить… – Андрей отводил глаза и цокал языком, не давая ответа. – Места там дурные, – он нервно шевелил губами и играл желваками. – Не знаю, как у вас в городе, а у нас люди верят в потусторонние силы. И если старожилы говорят, что место худое, так оно и есть.

– В городе, в таким местах, из худого могут быть только бешенные собаки или торчки.

– Каждое существо по-своему опасно.

– А ты, не боишься туда идти? – спросил я.

– Я здесь родился. Каждый квадратный метр с детства знаю. А Антон ещё нет. Может провалиться между перекрытиями, или упасть и свернуть шею.

Я не стал больше задавать вопросов. Было ясно, что больше, чем захочет, Андрей не скажет. Жилые дома кончились. Далее были натыканы брошенные хаты, ушедшие в землю, по самый шифер. Крыши, провалившиеся внутрь. Снесённые заборы. Чем ближе мы подходили к домам у подножия сопок, тем сильнее и невыносимее становилась вонь. Необъяснимый страх, как из сна подкрадывался со спины. И исходил от тех пустых домов. Там всегда темно, сыро, воняет гнилью, мертвечиной и пойлом из денатурата, и кто-то копошится во мраке, издавая странные звуки. Я то и дело оборачивался, крутил головой, как испуганная птица и махал фонарём. Я терял то самообладание, которым всегда хвалился и не беспочвенно. Я уже бывал в лесах, бывал на пожарах и завалах. Я видел не мало смертей. Но то, что со мной происходило здесь, не поддавалось логике. Весь мой опыт, хладнокровие и разум, просто не могли совладать с тем, что я чувствовал здесь. Мне казалось, что сделай я ещё один шаг, к этим дышащим гноем, сыростью и ужасом, чёрным дверным проёмам, то вскрикну как девочка и убегу, а то и вовсе упаду без сознания. Но я боролся. Стиснув зубы, я заставлял себя сохранять рассудок и ступать дальше. Андрей тоже не был спокоен. Он озирался и теребил карманы своей мастерки. Ему тоже тяжело давался этот путь. Он шевелил губами, будто читая молитву, часто моргал, а на лбу его появилась испарина.

Я прикрыл нос и рот воротником. Ни я, ни Андрей, не издали не звука, но в ушах стоял невыносимый гул. Будто от урагана или ливня.

– Не свети в окна. – сказал мне Андрей и я подчинился. Не было сил спрашивать, зачем и кто внутри. Все силы уходили на то, чтобы не броситься прочь, визжа от ужаса. Чтобы сохранить рассудок.

Я выключил свет совсем, и дом, к которому мы подошли превратился в чёрное пятно. Слился с сопками, ночью и грязью. Я не двигался с места. Давал глазам привыкнуть к мраку и увидел силуэт у входа в подъезд. На секунду мне показалось, что это вовсе не человек, а какое-то существо. Человеческая кожа, так не блестит в свете луны. Заметив наше приближение, оно заметалось, неестественно передвигая свои конечности.

Сморгнув это наваждение, я увидел обычную человеческую фигуру. Фигуру Антона. Он стоял босиком на каменном пороге и шатался, словно пьяный. Он и был пьяный, после всего выпитого самогона. Я окликнул его, но он даже не повернулся.

Андрей махнул мне рукой. Страх притупился. Мы побежали к Цупсману и схватили под руки с двух сторон, хлестали по щекам, звали по имени. Он совершенно не реагировал. Веки были почти закрыты, оставляя лишь маленькие щелочки, через которые виднелись желтые белки глаз. Сам он хрипло сопел, будто спит и был ледяным. В такую ночь недолго подхватить переохлаждение, но сейчас была не зима. На улице стояла плюсовая температура, а кожа моего друга была будто покрыта инеем.

Мы оттащили его метров на двести от дома. Когда запах стал терпимее, а гул стих, мы остановились. Я ещё несколько раз ударил Антона по лицу и он, наконец, придя в себя, глядел на нас испуганным и сонным взглядом.

– Мужики? Я где? – Антон совершенно не осознавал, где он, и как оказался здесь. Он оглядел свои голые ноги и поёжился.

– Галькина самогонка она такая. Выпил в одном месте, проснулся в другом! – рассмеялся Андрей, поглядывая то на меня, то на Антона, то на окна.

Мы двинулись прочь, обратно в деревню. Антон обернулся на здание и на секунду замер. Тогда Андрей наклонился к самому его уху и прошептал что-то, что я не мог слышать. В моих ушах всё ещё стоял гул.

Мы вернулись в дом. Андрей помог мне уложить Антона и ушёл к себе. Я долил себе остатки самогонки и выпил залпом. Расслабление. Беспечное состояние алкогольного опьянения. Когда не страшно выходить против толпы в семь человек, разбивать на спор старый телевизор кулаком, ходить через кладбище. Оно не приходило. Зато навалилась сонливость. Я не решался ложится, так как нужно было следить за Антоном. Он был совсем в плохом состоянии. Его трясло, сам он был холоднее мертвеца, но вопил, что ему жарко и требовал открыть все окна. Мы сидели в полной темноте, так как стоило мне включить хотя бы фонарик, Цупсман жмурился и дополнительно закрывал глаза ладонями. Озноб, светобоязнь, желтушные глаза. Я ел и пил всё тоже самое, что и он, потому отравление я исключал, но всё же заставил его съесть пачку активированного угля. Чтобы это не было, Антону нужна была помощь врача.

Глава 3. Лихорадка и приступы.

Енисейск. 1661 год или около того.

«Затишье в несколько месяцев заставило всех думать, что десять отрядов казаков просто не пережили поход или же буряты встретили их агрессивно. Но с наступлением весны, пришла весточка. Большинство живы, с бурятами был заключён договор, а также возведено три острога и два зимовья. Они возвращались обратно. Вести с амура пришли слишком поздно. Они писали, что поведение казаков их насторожило. Назначенный переговорщик от бурят умер по дороге. Но никакой бумаги у них при себе не имелось, о том, что переговорщик вообще существовал. Они словно перестали чувствовать холод и могли выходить на улицу в одном исподнем. Их чресла поразила какая-то болезнь. Кости деформировались. Изменилась фигура и походка. А некоторые крестьяне утверждали, что в темноте у казаков светятся глаза. Иногда жёлтым как кошачьи, а иногда красным как у козы. Естественно, словам крестьян никто не поверил, кроме нас. Не прошло и суток, как доставили письмо с Енисейска. В экспедицию ушли опытные и смелые казаки, но то, что вернулось, не поддавалось не одному описанию. Их кожа была покрыта несмываемой коркой грязи, напоминавшей болотную тину. Очи смыкались как продольно, так и поперечно. Близкие не узнавали их. Жёны падали без чувств, завидев своих мужей. Дети плакали по нескольку часов к ряду. А животные в их присутствии впадали в бешенство. Люди задавали вопросы, на которые было страшно искать ответы. Как они перешли амур пешком, если ни лошадь, ни собака, ни другая тварь не выносила в их обществе и минуты? Кто или что вернулось вместо казаков? Почему участилось исчезновение крестьян и скота?

Все казаки были арестованы, а их командиру предписано отправиться в Тобольск. Из писем мы знали, что готовиться нужно к худшему. Мы позвали на помощь протопопа из местной церкви. И всё равно, как бы мы не старались, мы не были готовы к тому, что увидели. С последний встречи Пётр был высок, крепок с густыми волосами, бородой и усами. У того, что посмело ступить на территорию церкви под его именем, не было волос вообще. Лицо и череп обтягивала толстая синеватая кожа. Глаза, заволоченные как у рыбы, с двойными веками горели бесноватым жёлтым пламенем. Неестественно выгнутые суставы делали его похожим на насекомое. Но это было ещё не всё. Далеко не всё. При правильно преломлённом лунном свете, что проникал в церковь через витраж, мы увидели такое, что один церковный дворник умер от разрыва сердца на месте. Увидели мы такую тварь, коей на земле, богом сотворённой не место. Будто диавол лепил её из всего, что попадалось под руку, как насмешку над тварями божьими. Когти с палец, а пальцы длинные, как щупальца и на все стороны гнуться. Ростом три аршина, не меньше. За спиной два крыла а с заду хвост.

В ту же ночь мы вдвоём приняли решение, потому что собирать собор было некогда. Мы непрестанно молились за душу Петра, но она скорее всего уже покинула тело. Ближе к рассвету, мы опоили собак, так как они отказывались выходить из псарни, кусали за руки и напугано выли всю ночь. Сами мы не хотели прикасаться к этому богомерзкому созданию. Да и не выжили бы, наверное, в этой схватке. Прежде чем его разорвали, он своим хвостом перебросил десять шавок через забор.

Протопоп приказал мне молчать и никогда не упоминать об этом в своих статьях, письмах и даже личных беседах. Сначала я был с ним согласен, но сейчас, лёжа на смертном одре, я понимаю, что совершил самый страшный грех. Я умолчал о том, какие нелюди ходят по одной земле с нами. Я бросил в неведении всех людей, своих детей. И сейчас надеюсь, всё исправить. Я надеюсь, что утром смотритель или доктор найдут это письмо и не побоятся предупредить всех. Рассказать о том, кто или что вернулось из Забайкалья вместо казаков. А главное, что осталось там…

Из дневника митрополита Алексия»

Станция Аянская, 19 июля, 2016 г.

В какой-то момент я просто отключился и пролежал всё оставшееся время в беспокойном метании и пробуждение от каждого звука. Утро выдалось отвратительным. У меня болели голова, шея, спина и ноги. Меня воротило от каждого запаха, которых здесь было множество. Меня мучала отрыжка, теми пирогами бабы Гали. Я осушил всю воду в доме, но жажда не отступала. Теперь я был почти уверен, что мы оба отравились. Выпив вторую пачку активированного угля, я развел пакетик регидрона и закинул две таблеточки фестала. Пока я опустошал аптечку, я заметил, что Антона снова нет. Но на этот раз, постель была застелена, а его кроссовки не валялись в сенях.

Мои опасения, не подтвердились. Антон был во дворе. Не смотря на отсутствие солнца, он был в тёмных очках и самодельном козырьке из бумаги. Он мерил шагами двор и раскладывал что-то на земле. Я сполоснул лицо в уличном умывальнике и пойдя ближе, заметил, что он не просто роется в земле, а раскладывает вокруг дома те самые корректоры функционального состояния, что выиграл у попутчика в карты. Только углы у них были грубо срезаны пилой.

На мой вопрос о том, как он себя чувствует, Антон лишь отмахнулся. Сказал, что немного болят мышцы и что дико голоден.

Закончив выкладывание бывших КФСок, Антон выставил у дверей и окон обрезанные бутылки с водой и банки, найденные в доме.

Я бы очень хотел надеяться, что он лишь вживается в образ помешанного для своего романа. Но нет. Единственные боги, в которых он верит – это деньги, вино и ещё раз деньги. Он умудрялся продавать найденную на помойке мебель. А тут. Испортил скраба для любителей заряженной воды на почти пятнадцать тысяч. Он точно не в себе.

Я вышел проветриться на улицу. Часы показывали одиннадцать утра, небо было наглухо затянуто грозовыми тучами, которые никак не могли разродиться. Галя уже во всю принимала клиентов, которые на мои приветствия лишь сухо кивали головами. Я остановился у забора, поглазеть на местных. В сенях бабки виднелась куча старческого барахла и покрытый слоем грязи холодильник Самара. В воздухе витал запах сырого мяса. Со старухой вчерашние охотники расплачивались дичью. А под навесом сушились кишки и тушки, завёрнутые в марлю.

Голова у меня всё ещё болела, и сделав пару бесполезных кругов по окрестностям, я решил вернуться.

В доме уже был Андрей. Без всякого света, Антон сидел перед кипой пожелтевших газет и книг в полусгнивших обложках.

– Андрей мне с книгой решил помочь. – ответил на мой молчаливый вопрос Антон. После моего недолгого отсутствия в глаза резко бросались изменения во внешности моего друга. Его плечи и лицо заострились. Цвет кожи был болезным. Глаза он так же прятал за тёмными очками, причём в помещении безо всякого доступа света. Он сидел согнутый и по лицу было видно, что каждое движение причиняет ему боль.

– Да разве ж то помощь! В подполе нашёл. Церковные какие-то, и дореволюционные. Там эти знаки твёрдые, Аз, Буки, Веди.

Книги были в ужасном состоянии. Они воняли плесенью, страницы слиплись от грибка, корочки были оторваны или истёрты так, что названия прочитать было нельзя.

– Мой отец этот хлам хотел на макулатуру сдать, а мать ему запрещала. Говорила пригодятся. Я тоже хотел на растопку пустить, но как-то руки не доходили. И вот, дождались книжки своего часа.

– Сбор макулатуры, пожалуй, самая худшая идея Советов. Даже хуже, чем Гулаг. Перерабатывать чьи-то знания и историю, чтобы написать новую, всё равно, что вскармливать ребёнка плотью собственных отца и матери. – нахмурился Антон.

– При советах, за такое тебя бы расстреляли. – усмехнулся я.

– А ты что, коммунист? – то-ли в шутку, то-ли в серьёз спросил Андрей.

– Кто? Я?

– Не, Жека имперец! – махнул рукой Антон.

– Вот уж точно нет.

– Ну смотри. Перенеси себя в девятнадцатый век. Твой друг писатель, твои бывшие все с богатых семей, задействованные на исключительно женских профессиях. Отец моряк, мать печатница. Сам ты – офицер царской армии. Ходишь по ресторациям и варьете по пятницам. Ездишь на извозчике. Имеешь квартиру. Любишь деликатесы. Да тебя бы первого на очереди раскулачили.

– Я не офицер. При царе, я был бы денщиком и стирал чужие портянки. Или вообще колхозником каким-нибудь. Я себя вообще ни к кому не отношу. Мне эта политика уже в печёнках! Даже в мультики её пихают. Хочу свой остров и там один жить!

– Ну типичный либертарианец.

– Да пошли вы. Политики комнатные. Я позвонить!

Настроение моё немного улучшилось, а вот физическое состояние нет. Я всё ещё чувствовал себя разбитым и помятым. Ноги и спина ныли. Местная вонь стала не так навязчива, зато тошнота и болезненные ощущения в желудке почти постоянными. Около часа я потратил на звонки. Проверил почту и соц. сети. Дошёл до ближайшего тракта и за всё это время ни один автомобиль не проехал мимо. По дороге назад, я встретил Тихона, Алёну и ещё несколько местных мужиков. На всех лицах лежали глубокие отпечатки вырождения и деградации. Все они были невысокие. Обладали плоскими носами, почти сравнявшимися с остальным лицом. С объемными выступающими суставами, короткими руками и ногами, со согбенными спинами и угловатыми плечами, что смотрели не вверх, а вперед, напоминая крылья ощипанной птицы. Их фигуры были отвратительны глазу. Я никогда не судил по внешности. Я понимал, что, люди рождаются с разными уродствами и никто не застрахован от такого, но эти. Они были настолько противоестественным и пугающими, что не верилось, что эти люди могли выйти из человеческой утробы. Они о чём-то громко спорили, гоготали, курили и плевались под ноги. Завидев меня, они расшумелись ещё сильнее, а из-за местной манеры глотать окончания, вокать и чёкать, я не мог разобрать не слова из сказанного. Смех их был похож на клокотание, кашлянье, чавканье. Если вас когда-нибудь бесил чей-то смех, то вы просто не слышали местного. Поверьте, он вызвал бы у вас куда большее отвращение. Возле колодца мне попалась Настя. Опять босая, чумазая в том же грязном синем халатике.

– О! Женя из Санкт Петербурга! Ты ещё здесь? – Настя махнула мне рукой.

– Из Екатеринбурга. Я застрял здесь до субботы. Помочь донести?

Настя согласно пожала плечами, я взял её вёдра, и мы двинулись вверх по безымянной улице. Хотя, наверное у неё было название. Что-то вроде дачной, или Ленина. Просто дощечки с её наименованием здесь не было видно.

– Здесь есть названия улиц?

– Конечно, – кивнула Настя. – Это, – указала она на широкую размытую дорогу к сопкам. – Ленина. – Раньше она называлась Широкая, потом, Петровская, в семидесятых её переименовали в улицу Ленина. Та что поперёк – Декабристов.

– Здесь тоже была ссылка?

– Здесь была одна из станций на пути к ней. А в ложбине сопок добывали что-то. Но на сопках в те годы, расстреливали очень много беглых декабристов, их жён и детей. А потом, расстреливали революционеров. Позже, белых пленных, а ещё позже…