Евангелие от Агасфера

– Да, действительно – не простая декорация, а царская опочивальня, доставшаяся театру от потомков литовского монарха Ладислава. Лишь Король и Королева имели право возлежать и соединяться на этом ложе.

О, боги! Тот же, сводящий с остатков ума, чарующий голос, но сейчас он излучал совершенно иную атмосферу: манил и отталкивал, раскрывал неведомые глубины и ставил, казалось, непреодолимые барьеры, возбуждал и остужал, призывал к действию и, одновременно, настраивал на долгую паузу. Фёдор не мог взять в толк, как ему вести себя – на чердаке всё было предельно ясно, хотя и требовалось справиться со смущением и робостью, здесь же он уже не робел, его удерживало нечто иное. Положим, он знал, что ни что уже не помешает, и этой ночью Анна станет его возлюбленной в полной мере, и, в то же время, их разделяло нечто, что необходимо было преодолеть, и не просто преодолеть, но еще и заслужить. Вот только чем? Какими поступками?

Будто бы услыхав его мысли, Королева души его тихо произнесла:

– Состояние… необходимо состояние. Настройся на меня, просто посиди рядом, – она указала на низкий табурет в полуметре от себя. Удивительно, но выглядела эта роскошная женщина абсолютно трезвой, хотя горячительного этим вечером было выпито немало. Да еще и шампанское на балу… Опустившемуся на табурет Феде нужно было немного задрать голову, чтобы видеть желанные очи, излучавшие тихую нежность и глубокий покой. А вот заботился наш герой быстротечными противоречивыми порывами, то ему чудилось, что надобно действовать настырно, и, не взирая, на её игру в эдакую скромницу, идти напропалую в атаку, то, вдруг, его одолевала тревога, что с ним пошутили, и его чувства будут отринуты. И всё это – на фоне того же острейшего возбуждения и жгучего желания, что он испытал на чердаке за минуту до рокового случая, прервавшего священнодействие, которое почти состоялось.

Всё же, спустя несколько времени, Федя с удивлением отметил, как смелые и дерзкие образы, а равно и картины постыдного поражения начали таять, а затем и вовсе прекратили роиться перед его внутренним взором. В груди вновь взрывался фейерверк невыразимого блаженства. На чердаке он взрывал героя-любовника, раскидывая, как чудилось тому, не только флюиды чувств, но всю его плоть во все стороны, сейчас тот же фейерверк был невероятно мягким и столь нежным, что автор даже решается употребить для описания снизошедшего на мужчину чувственного потока, оборот, взятый из, пожалуй, самого древнего библейского текста – «Книги Иова»: «истаивает сердце». Да, именно так: истаивало сердце, да что там сердце – всё существо Фёдора. В сей миг он предельно ясно понял, что ничего большего уже даже и не нужно, он готов годы сидеть подле Анны, если будет нужно – находиться вдали от неё, свершая те деяния, кои уготовит ему один лишь только взор возлюбленной.

Анна, Аня, Анюта – загадочно, нежно и, вместе с тем, лукаво улыбнулась и протянула руку. Он принял её осторожно и бережно, едва заметное касание, затем оконтуривание пальчиков, прежде совершенно незнакомые ему – тончайшие ласки, заставляющие застыть самоё время… Он не сможет потом уже вспомнить ту грань, когда нежнейшее переплетение пальцев в длящемся упоительном мгновении, вдруг наполнилось силой и страстью – она легко, но требовательно притянула влюблённого к себе и, закрыв глаза, отдала губы для поцелуя.

Неужто сбылось?! Он и представить себе не мог, что поцелуй может быть таким сладким, таким долгим, таким манящим в неведомые дали наслаждения. С Натальей – женой – все было намного прозаичней, примитивней, с аспиранткой Любой – единственный неожиданный случай супружеской неверности Дяди Фёдора на кафедре – он попросту не помнил себя от волнения. Здесь же всё обстояло иначе. Здесь, у алтаря, коим являлось королевское ложе, начиналась тропинка в райский сад, обещающий нечто неземное. И ощущение, что это уже было когда-то. Эти мягкие влажные губы, этот аромат длящегося мгновения, это слияние двух сладостных пустот: его и ее.

…Он двигался очень медленно. Он не жаждал оргазма, ибо каждое мгновение, каждое осторожное движение было сладостнее любого оргазма. Он жадно пил застывший момент. Видимо и она, полностью обнаженная и невероятно прекрасная, распростертая внизу, переживала нечто подобное. Они вступали в обитель вечности; туда, где стираются границы не только губ и тел, но и самое «я» и «ты» бывшие разделенными, соединяются и тают в остановившемся движении, остановившемся дыхании. Не раз потом вспоминая эту ночь, Фёдор понимал, что происшедшее не было банальным соитием, но оказалось таинством, которого он причастился за непонятно какие заслуги.

Когда время вновь завременилось, губы их еще раз соединились, скрепив печатью молчания то неведомое, что не имело названия. Он хотел, было, нарушить тишину и сказать о том, что случилось что-то непостижимое. Впрочем, эти несколько слов были бы пошлой банальностью. Слова сейчас были не нужны. Они оттеняли то, что потрясло мужчину. Это нечто было вспышкой какого-то очень далекого воспоминания. И узнавания: узнавания неумолимого, безжалостного, мучительного, прекрасного, горького. Вне всякого сомнения, его «пустота» уже знала, знала множество раз ее чарующую «пустоту». Хотя, это была не «её», Ани «пустота», а «Пустота» некого Первообраза Женского Существа: вот что, вопреки всякой логике, подсказывала ему сама его Суть. В полузабытьи их тела прижимались друг к другу, проваливались друг в друга, растворялись в чем-то ослепительно огромном, безнадежно забытом. Затем губы соединились еще раз. Губы, руки – переплетающиеся пальцы, говорящие: «Знаю тебя! Знаю! Помню!» Плоть мягко, бережно, мучительно медленно устремилась в плоть… И вечность, таинство причастия вечности – повторилось…

Прошло минут сорок. Они лежали, обнявшись: голова ее покоилась у него на груди. Вдруг, как бы очнувшись, он внятно произнес то, что уже многажды говорили друг другу их губы, руки, тела:

– Я это не я… Точнее, я даже не могу найти слов, чтобы описать то, что случилось…

Аня перехватив его мысль, прошептала строки из Хуана Рамона Хименеса:

– Я – не я, это кто-то иной,

С кем иду и кого я не вижу

И порой почти различаю,

А порой почти забываю.

Кто смолкает, когда суесловлю,

Кто прощает, когда ненавижу,

Кто ступает, когда оступаюсь,

И кто устоит, когда я упаду…

Пребывание в растворении освобождало Федю от тисков его прежней личности. Пытаясь изредка припомнить свою прошлую жизнь, он с удивлением, восхищением и какой-то доселе незнакомой дерзостью, отмечал, что смотрит на все пережитые ранее события и свистопляски, как на обрывки фильма про совершенно постороннего человека, чем-то даже неприятного, но не настолько, чтобы это доставляло хотя бы какую-то долю стыда или вины за поступки этого без двух лет пятидесятилетнего домашнего мальчика.

Волшебство длящегося момента постепенно рассеивалось, и, хотя Фёдор чувствовал себя совершенно иначе – что именно в нем поменялось он не мог бы внятно описать – но еще жив был в нём неугомонный, категоричный и оценивающий рассудок. Трезвея не только от вина, но и от послевкусия чудесной близости, он думает о том, что всё произошло без презерватива, и… он же видел свою возлюбленную в совершенно ином образе: нетрудно догадаться, что у неё множество других мужчин…

Анна, заметив, как он едва заметно напрягся, вероятно, догадалась что с ним, но безо всякой надменности или брезгливости, с прежней нежностью и теплотой, ответила вслух на мысли горемыки:

– Вечная дилемма Аполлона и Диониса – либо ты всю жизнь живешь в презервативе, оставаясь наблюдателем жизни, критиком и оценщиком, либо ты погружаешься в ее поток, получая наслаждение и риск. Жизнь сама по себе рискованна. Человек смертен и смертен внезапно, как ты помнишь из Булгакова. Да – так. При этом, мало кто отваживается прожить всю жизнь или, хотя бы, какую-то её долю на градусе Диониса. Основная масса людей и рождается в презервативах, и, так не снявши их за всю жизнь, в презервативах же и умирает. Впрочем, бог для подавляющего большинства на Земле сейчас, как бы они его называли – даже не Аполлон, а Рассудок, маскирующийся под любым называемым именем, будь то Иисус, Яхве, Аллах или Кришна.

Слова эти, произнесённые с любовью и принятием, помогают Фёдору внутренне посмеяться над всколыхнувшимся, было, беспокойством ума, а затем и вовсе воротиться к беззаботному покою. Аня осторожно высвобождается из его объятий, накидывает невесть откуда появившийся легкий халатик, встаёт, и подойдя к старинному шкафу, надувшемуся на добрую четверть помещения, достает электрический чайник, чашки, заваривает чай. Федя тоже облачается в брюки и сорочку, присаживается к столу. Люди, прожившие вместе, пожалуй, десяток лет – так может показаться чуткому стороннему наблюдателю, окажись подобный в той же комнате, и улови он царящую там атмосферу. Но, конечно же, это не некий посторонний, это сам Фёдор Михалыч наблюдает со стороны за неспешным чаепитием двух очень близких людей. Впрочем, тела и души их близки уже целую вечность, а разум – всё же тоже требует пищи.

Новоиспеченному любовнику не терпится узнать, наконец, кто же такой этот таинственный и удивительный Жорж. Начинает он издалека, с невинного вопроса «Который час?», но услыхав в ответ, что уже около четырех утра, вдруг вспоминает про нестыковку во времени. Впервые сия несуразность поразила его в тот миг, когда он увидел Анну на балу – для того, чтобы столь радикально сменить облик ей понадобилось бы не менее часа, а на балу она оказалась даже раньше, чем они с Жоржем. И второй вопрос мучил нашего героя: откуда присутствующие знали о нём так много. Он обращает свои сомнения к возлюбленной. Её ответ, в который уже раз, обескураживает Федю:

– Действительно, в посольстве вы с Жоржем пробыли более часа. После «задержания» ты потерял сознание, чем Маэстро воспользовался – привел тебя в чувство, но оставил в трансовом состоянии: хотя внешне ты был вменяем, но до выхода за ворота посольства, твоему подсознанию была дана установка на то, чтобы ты забыл, что происходило за этот час. У Жоржа было достаточно времени, дабы, расспросив тебя как следует, разузнать довольно многое. Затем он попросту позвонил сюда. Я в это время как раз приводила себя в другой образ в гримёрке.

– А почему мы вообще попали в это посольство. Да еще таким путем?

– Жорж, сколько я понимаю, не планировал этого, он хотел явиться на бал раньше всех с тобой, но заграждения навели его на мысль о шутке. Можно было, конечно, обойти ограду стороной, это бы заняло минут десять-пятнадцать, но он, как любитель авантюр и розыгрышей, выбрал именно этот ход.

– Кто же он такой? Почему с ним так почтительно обошлись в посольстве, несмотря на явные нарушения закона? Такое никому не сходит с рук, даже послам бы не сошло.

– Кто такой Жорж – рассказать коротко решительно невозможно, что же до сего случая – в каком-то смысле, на неофициальном уровне, он много больше, чем любой посол. Он – уникальный специалист, которого приглашают для решения самых сложных задач – очень многие организации, в том числе и украинское посольство. Он востребован во всём мире. Таких, как Жорж, на всей Земле – несколько человек, они нигде не работают официально, но их консультациями пользуются самые разные влиятельные организации и частные лица.

– Зачем же тогда, при эдаком-то масштабе, весь этот маргинальный цирк на чердаке?

– О, это очень сложный вопрос. Постепенно ты всё узнаешь и поймёшь, но нынче еще не время.

– Там, на чердаке, действительно женщина выпала из окна и разбилась?

– Всякое может быть, я лично не видела тела. Об этом ты также еще узнаешь позже, – Аня встала, потянулась всем телом, – надобно одеваться и возвращаться в зал. Муж, поди уже обеспокоился…

– Муж?.. Этот тот, который был возле тебя в зале?

– Ага.

– Кто он?

– Помощник украинского консула.

– Час от часу не легче! Он догадывается, что ты ему, ммм… неверна?

– Он слишком озабочен карьерой, моя личная жизнь мало его заботит. Наши отношения давно уже стали формальными, разводиться ему нельзя – это скажется на продвижении по служебной лестнице, так что основная моя функция – периодически сопровождать его на официальных мероприятиях.

Аня скинула халатик и её волшебная, пьянящая нагота пробудила в нашем герое новый приступ сладчайшего возбуждения. Он поднялся со стула и сделал в её направлении шаг.

– Нет-нет!, – лукаво улыбнулась проказница, после чего многозначительно подмигнула, – у нас еще много всего впереди, – начала неспешно одеваться: светло-розовое кружевное бельё, нейлоновые чулки на подвязках… Понимая, что её кавалер едва не сгорает от вожделения, наблюдая за ней, произнесла:

– Хочется немного покурить. Зайди, пожалуйста, в зал – попроси сигареты у Агасфера.

– Что? У кого?

– Извини, я замечталась… У Жоржа, конечно же.

Федя выходит из комнаты уже полностью обескураженный, сбившись со всяческого понталыку. Войдя в зал, спотыкаясь и нарушая этикет, прерывает разговор Жоржа с какой-то приятной и симпатичной моложавой дамой, и спрашивает у него сигареты. Старик обращает его неловкость в шутку. В этот момент двери зала со стуком распахиваются: на пороге вооруженные полицейские. Обращение на литовском языке, но даже Фёдору не сложно понять, о чём речь:

– Всем оставаться на своих местах!

Глава 7

«Я – Агасфер; не сказка Агасфер,

Которою кормилица твоя

Тебя в ребячестве пугала; нет!

Я Агасфер живой, с костями, с кровью,

Текущей в жилах, с чувствующим сердцем

И с помнящей минувшее душою.

Я Агасфер – вот исповедь моя.

О нет! язык мой повторить не может

Живым, для слуха внятным словом

Того, что некогда свершилось, что

В проклятие жизнь бедную мою

Преобразило. Имя Агасфер

Тебе сказало все… Нет! в языке

Моем такого слова не найду я,

Чтоб то изобразить, что был я сам,

Что мыслилось, что виделось, что ныло

В моей душе и что в ночах бессонных,

Что в тяжком сне, что в привиденьях,

Пугавших въявь, мне чудилось в те дни,

Которые прошли подобно душным,

Грозою полным дням, когда дыханье

В груди спирается и в страхе ждешь

Удара громового; в дни несказанной

Тоски и трепета, со дня Голгофы

Прошедшие!..»

Василий Андреевич Жуковский, "Агасфер"

Не составит большого труда для читателя догадаться – по чьи души на бал вдруг явилась полиция. Впрочем, задержание прошло вполне либерально – никакого выкручивания рук, побивания дубинками, наручников – Жоржу и Фёдору было предложено последовать в полицейскую машину, вскоре доставившую их в участок. По причине нагромождения событий и так уже сверх всякой меры для одних суток, Фёдор Михалыч даже не поинтересовался у стражей порядка о причине задержания. Жорж также не выказал ни малейшего желания вступать с полицейскими в диалог. Офицер, руководивший задержанием, плохо владел русским языком, и не пускаясь в долгие объяснения, ограничился комментарием, что, дескать, час уже поздний и утро вечера мудренее. На тот факт, что у них не взяли документы, не провели элементарный обыск, Федя, в силу обозначенных выше обстоятельств, внимания, опять же, не обратил.

Узники были помещены в камеру, впрочем, гораздо более походившую на скромный номер в одно-двух-звёздочном отеле: две деревянных кровати с матрацами, одеялами и подушками, тумбочка, за ширмой сортир и умывальник, тусклое освещение ночника.

После вихря давешних переживаний, сие событие даже не воспринималось Фёдором, как нечто из ряда вон выходящее. Спать ему не хотелось, старик тоже находился в весьма бодром состоянии, так что, скинув фраки, пленники расположились каждый на своей кровати, приготовляясь завязать беседу.

Забегая вперёд, стоит уведомить читателя о том, что разговор происходил в весьма спокойной и непринуждённой атмосфере, речь Жоржа струилась размеренно и плавно, да и Фёдор Михалыч, повидавший виды за минувший вечер и часть ночи, не обнаруживал особых эмоций. Можно лишь отметить, что, в результате «обжига и кристаллизации», да и предшествующей им «возгонки и коагуляции (разделения)» (сноска о стадиях алхимического Делания), он обрел ранее неведомую ему решительность и вольнодумство, так что, ежели бы ранее в подобной переделке он нервничал, суетился и мельтешил, а то и вовсе бы спраздновал труса, то нынче не только держался молодцом и вёл беседу практически на равных, хотя и с должным почтением, однако, при случае, позволял себе дерзить и пререкаться. Так что автор, до определённого момента, с лёгкой совестью позволит себе допустить достаточно простой стиль изложения, в виде прямой речи без описания мимики, жестов, интонаций, внутренних монологов и прочих, безусловно, важнейших атрибутов любой беседы.

Ф.: – Да уж, вечер и ночь задались! Как вам удалось создать такую плотность событий?

Ж.: – Расскажу, не спеши. Кстати, нам здесь еще долго куковать, так что предлагаю перейти на «ты».

Ф.: – Идёт!

Ж.: – Ты, мил человек, проходишь своего рода ускоренный курс молодого бойца. И, надобно отметить – на твёрдую тройку с плюсом. Ежели так и далее пойдёт, то через месяц-два сможешь дать фору самому Агенту 007.

Ф.: – Джеймс Бонд никогда не был моим кумиром.

Ж.: – А я вовсе не Бонда вспомнил, а одного из величайших алхимиков шестнадцатого века – Джона Ди, который, помимо Делания, не чурался шпионажа в пользу королевы Англии Елизаветы, в том числе – благодаря своему дару провидца. Его агентурным позывным служили цифры 007. Кстати, Агентом 006 являлся сэр Уильям Шекспир.

Ф.: – Весьма любопытно! Живя в Праге, я два раза посетил «Башню Келли», где во времена императора-алхимика Рудольфа Второго, как раз и работал Ди со своим помощником – авантюристом и проходимцем Келли. Меня еще удивляло, что помимо разнообразных алхимических приборов и приспособлений, на чердаке этой башни присутствуют три восковых фигуры – две из них изображают Джона Ди и Келли, а вот третья удивительно напоминала мне Шекспира. На мои вопросы – он ли это, и если это действительно он, то зачем его фигуру поместили в этой башне? – ни один экскурсовод ничего путного не ответил.

Ж.: – Келли не был проходимцем! История о том, что у него отрезали уши, сослужила печальную службу – искуснейшего Мастера принизили и оболгали. А в этой башне мы частенько собирались вчетвером…

Ф.: – Кто это – «мы»?

Ж.: – Ди, Келли, Уильям и твой покорный слуга, хе-х!

Ф.: – Не понял. Или… Неужели Анна не оговорилась? Но в это решительно невозможно поверить!

Ж.: – А ты и не верь! Слушай, да смекай. Прошлое столь же вероятностно, как и будущее, вчерашний день ещё держится в памяти более-менее крепко, и то – лишь десятком-другим впечатлений, промежутки между которыми весьма смутны. И чем более точные детали требуется вспомнить – тем это сложнее. Да что там вчерашний день – попробуй в точности воспроизвести все свои мельчайшие движения и мысли, а также то, что ты услышал от меня за последние пять минут – не выйдет. Память имеет два важнейших для нас свойства, первое из которых действительно необходимо – именно благодаря памяти мы осознаём себя индивидуальностью. Живи мы исключительно в настоящем моменте, без памяти о прошлом, мы утеряли бы свою уникальность, переживая себя одновременно никем и всем. К слову, Шекспир сетовал, что его часто посещали подобные состояния, вероятно от перенапряжения воображения – ведь он не просто писал пьесы – у него была удивительная способность вживаться в каждый создаваемый им образ. В тысяча девятьсот пятьдесят восьмом году, находясь в Буэнос-Айресе, я не отказал себе в удовольствии общения с великим Хорхе Луисом Борхесом. Помнится, мы много судачили про Шекспира, и я вскользь обмолвился об этом казусе. Борхес не преминул взять сию версию на карандаш, и вскоре написал один из своих гениальных коротких рассказов «Everithing and Nothing». Впрочем, сейчас не об этом, а о памяти. Второе же её свойство играет с нами весьма злую шутку, которая, вкупе с несколькими другими вбитыми в нас догмами так называемого «здравого смысла», жестко пригвождает нас к одной и той же унылой версии воспринимаемого мира, принимаемого нами, вследствие этого, за единственную «реальность». Это свойство – выстраивать обрывки воспоминаний, к тому же, щедро приправленные воображением, в одну как бы непрерывную линию. А этих линий – множество – мы гораздо более объемные существа, чем можем себе вообразить. Ежели исходить из этого допущения, то, разорвав тиски «здравого смысла», мы получаем возможность убедиться, что воображение и память – суть две стороны одной медали. Об этом, кстати, прекрасно был осведомлён Джордано Бруно – величайший маг, создавший невиданную до него технологию использования памяти и воображения для создания целых миров.

Ф.: – Почему маг? Он же был ученым – последователем Коперника, насколько я помню из школьной программы.

Ж.: – Вот именно – из школьной программы! Учёный – революционер, ха-ха, держи карман шире! В конце шестнадцатого века рассуждать о вращении Земли вокруг Солнца можно было совершенно спокойно. Для Ноланца же (ссылка) сии рассуждения являлись мало значащей каплей в огромной системе магической практики им созданной. Он ведь на костер-то пошел вполне сознательно – хотел стать чем-то вроде нового Иисуса, со всеми вытекающими – только вместо новой религии, по его лихому замыслу, на Земле установилось бы совершенно не догматическое мировоззрение, открывающее доступ к таким ресурсам, что… Эх! Не суждено было, ибо опоздал он – меньше чем на сто лет опоздал, и понимал, что опоздал, но надеялся на силу своего влияния. Увы, большая трагедия, для невооруженного взгляда практически незаметная, явилась в конце пятнадцатого века и, набирая скорость, приближает нас к коллапсу в ближайшие два-три года.

Ф.: – Какая трагедия?

Ж.: – Узнаешь, ежели пройдешь еще ряд превращений.

Ф.: – Но почему именно я?

Ж.: – Забавный вопрос! Вероятно, почти каждый подросток лет в десять-двенадцать вдруг задаётся этим вопросом – «почему я» – по самому большому счёту, мол, как такое случилось, что точка, воспринимающая огромный мир, явилась именно через меня?

Ф.: – Я не об этом…

Ж.: – И об этом тоже. Ежели ты имеешь в виду контекст нашего знакомства, твоих приключений и превращений, задачи, тебе предуготовленной и всего прочего в этом духе, то изволь – до вчерашнего вечера я не имел ни малейшего о тебе понятия, хотя некто и должен был занять место, которое, как в Общей Теории Относительности Энштейна уже заготовило пространство, искривившись так, что в него попался первый встречный, вписывающийся в определённые параметры.

Ф.: – Неужели эти параметры совпали с моей более чем скромной персоной?

Ж.: – С персоной – нисколько, а вот с потенциалом Души – очевидно!

Ф.: – Как это?

Ж. – В этом месте мне, вероятно нужно было изобразить из себя кастанедовского Дона Хуана Матуса или Кончиса из фаулзовского «Волхва» и, воздев палец к небу, торжественно вещать что-то типа: «ты избран силой»! Скажу как на духу – хер знает кем и чем ты избран, и избран ли вообще, но факт в том, что именно тебя угораздило увязаться за Машей…

Ф. – За Анной-Марией?

Ж. – Да. И оказаться в достаточно странной компании. Но атмосфера этой более чем диковинной компании не только тебя не вышвырнула, но и закрутила в цепочку интереснейших событий. Так что – попал ты, братец!

Ф.: – Я, наверное, настолько переполнен впечатлениями, что твои слова меня ничуть не тревожат.

Ж.: – Да, пережил ты за половину суток больше, чем иные за столетие!

Ф.: – Вот о столетиях как раз. Расскажи мне про Агасфера.

Ж.: – Правильная постановка вопроса. Ежели ты бы сформулировал свою просьбу как «расскажи мне про себя», то я бы тебе, пожалуй, ничего бы и не ответил, только бы плечами пожал. А про Агасфера можно. Причем, где-то от первого лица, а где-то – совершенно со стороны, как легенду о ком-то далёком, с кем можно отождествить себя, пожалуй, лишь по Духу, примерив на себя Архетип. И где здесь память, а где воображение? Сам решай. Это как выбрать характеристику какого-то воистину лишь как-то туманно представляемого объекта в квантовой механике – тебе это, как никому другому знакомо – выбираешь либо координату этого «чего-то», либо импульс, понимая, что всё равно имеешь дело со спрессованной суммой вероятностей. А вероятность – уже не объект, а чёрт знает что такое. Так и в нашем случае: я и Агасфер. С именем этим связано множество легенд, так что прошлое у Вечного Жида, как его еще называют – самое, что ни на есть, неопределённое. Однако, все легенды произрастают из одного корня, располагающегося в Писании, где сказано, будто бы, неся крест на Голгофу, Иисус хотел, было, передохнуть и остановился возле дома некого Исаака Лакедема. Но тот не дал Спасителю такой возможности, пуще того, еще и погнал взашей. За это Сын Божий, обернувшись, сказал мерзавцу, что тот будет жить до Второго Пришествия. С тех пор несчастный скитается по миру, ища смерти и не находя, и прозвали его люди Агасфером.