Лигеметон. Ложный Апокриф

К концу первой недели мяса на костях Годрика убавилось вдвое. И только лишь мысли о мести согревали его.

День начинался в шесть утра (о точном времени он мог лишь догадываться) и заканчивался в семь вечера с перерывами на еду в полном молчании. Напротяжении дня обезличенные заключенные работали. К слову сказать, работа была и не работой вовсе. Гнетуще однообразный, тупой, механический труд, изнурительный и унизительный. Ежедневно Годрик ходил по металлическим ступеням на вращающемся цилиндрическом сооружении и это бессмысленное движение не было связано ни с каким машинным производством. Если бы то была настоящая лестница, то к концу дня он поднимался на высоту двух (чаще трех) тысяч метров.

Лишившись своего имени и общения (однажды он попытался заговорить с другим заключенным, но наказание последовало настолько бесчеловечное, что искоренило всякие помыслы о еще одной попытке) он постепенно сходил с ума, однако о самоубийстве, как многие другие сокамерники не помышлял. Только о мщении. Сквозь бред.

С каждым проведенным днем в тюрьме Ид гнев нарастал. Он взращивал его, злясь на Арабеллу, на ее братьев: Селби, Шамуса и Лукиана (их имена беззвучно раздавались при каждом шаге по бесконечной лестнице), на продажных судей он тоже не жалел гнева и, конечно же, на самого себя. Как иначе? Первые пять лет он провел ослепленный яростью. Лишь она поддерживала искру жизни.

Как и всякий заключенный Годрик часто говорил сам с собой, но во всей тюрьме Ид только в его голове и сердце кипел столь безмерный гнев. Он обращался к своим душегубам, плевал им в лица заявляя, что не умрет тут. Воображал, как указывает на них пальцем, напоминая, что знает, чем они занимались и скорее всего до сих пор занимаются. Иногда его посещало что-то вроде вдохновения (не совсем оно, но похожее чувство), тогда он восклицал (естественно без слов), что Арабелла, Шамус, Селби, Лукиан…все мертвы…просто еще не знают об этом. О том, что мерзавцы заплатят ему за все страдания он поклялся своим именем и поклялся вслух. Клятва стала первой ступенькой на пути к мщению.

Но даже у самого неистового гнева есть предел. Шли годы, и Годрик сошел с корабля «Гнев» на твердую землю. А потом и вовсе провалился под нее став умолять, но не охранников, а высшие силы.

Оставаясь наедине, в холодной темноте камеры, он проговаривал все молитвы, коим обучился в приюте. По три, позже пять раз каждую. Молился, обдирая колени, сдирая горло. Не помогало. Но он продолжал молиться. Только ныне не силам Света…

– …Душу отдам, слышите? Забирайте! Подношу на блюдечке. Только дайте мне месть! Дайте тепла! Огня!

Шли дни…месяцы… подобные просьбы и уговоры слетали с языка от имени ярости. И в один из дней (примерно еще через год) в слова начали вкладываться воля, искреннее рвение, эмоциональный настрой и кристально-чистый гнев без унции помешательства. Можно сказать Годрик обрел новый разум, иной образ мышления. В некотором роде мистический. Ему открылись неведомые прежде молитвы. Никому не знакомые и никем не слышимые. Кто-то незримый вкладывал в уста слова на незнакомом ему языке. Неизвестные ни единой душе, слова языка потустороннего.

Два года один месяц и семнадцать дней он пропитывал душу яростью. В нем начали происходить изменения, не только умственные, но и физические. Теперь Годрик вообще не ел и даже побои палками не смогли заставить проглотить и крошки заплесневелого хлеба. Уже через неделю охранникам надоело скрипеть суставами (поначалу они считали протест заключенного подстрекательством на всеобщий бунт).

– Да ну его. Пусть лучше загнется от голода, чем от наших рук.

– Верно-верно. Пусть покукует в камере дней десять, а потом с мешком и нагрянем.

– Десять? Пять самое многое!

– Поспорим?

– А давай.

К разочарованию спорщиков Годрик продержался без еды пять, десять и даже двадцать семь дней. Подпитываясь едой иного плана, он прибавил мяса на костях, синяки сошли, а темнота камеры полноценно заменила столь нужный организму солнечный свет. В какой-то момент о никак не сдыхающем в холоде и голоде заключенном позабыли. А тот был только тому и рад.

Сосредоточившись на новых ощущениях Годрик начал диалог с потусторонней сущностью, что откликнулась на зов пылающей яростью души.

Человек и Сущность общались не словами и даже не мыслительными образами, а эмоциями. И общение представляло собой испытание…

За четырнадцать лет Годрик запомнил каждый камешек и сосчитал все до единой соломинки, что нашел в камере и потому мгновенно почувствовал как окружающие со всех сторон каменные стены, пол и потолок исчезли. Осталась единственно тьма, но тьма другая, чуждая тюрьме Ид. Он стоял в ожидании без страха и надежды – только гнев. Постепенно перед ним начали проступать оранжевые облака и загораться оранжевые огоньки размером со зрачок или ноготь. Несмотря на столь крошечный размер, света от каждого из них исходило как от факела. Рука Годрика дрогнула – то ли от нервов, а может он решил прикоснуться к источнику света и резко раздумал, – но ноги и ум сохраняли крепость. По крайней мере, пока перед ним не появилась она. В воздушной, белой ночнушке с распущенными волнистыми черными прядями.

– Ты! – сорвался на фальцет Годрик и бросился с кулаками.

Первый удар прошел мимо – Арабелла уклонилась, даже не изменившись в лице. Годрик попытался взять ее за кружевной рукав, но хрупкая ладонь перехватила грубые пальцы – раздался хриплый звук, словно разломали сухой ломоть хлеба.

– Убью тебя! – Годрик сжал сломанные пальцы в кулак и шагнул к совершенно невозмутимой Арабелле, но на сей раз ему даже не дали замахнуться – шею обхватила чья-то рука, грубо повалила на лопатки.

– Ты! Убью и тебя!

Когда рядом с коренастым Шамусом возник длиннорукий Селби и Лукиан (все трое в серых кальсонах), Годрик пришел в бешенство.

– Всех убью! Убью! Убью! Убью!

Годрик вскочил на ноги и замахал кулаками во все стороны. Арабелла отклоняла каждый удар на полпути, а братья: толкали в спину, щипали, наступали на ноги и у всех на лицах одна и та же пугающе бесстрастная маска.

Чувствуя, как сердце с минуты на минуту вырвется из груди, Годрик опустил кулаки, сделал передышку. И тут вспыхнуло озарение. Он вспомил приют; как впервые подрался с мальчишками, как перед наказанием отец Коул сказал ему: Кто дает овладеть собой гневу, не достигнет ничего. Познай смирение, сын мой.

Смиряться Годрик не собирался ни под каким предлогом, но отец Коул прав – гнев ослепляет разум. Гнев – это враг. Враг главный и самый опасный и оттого познать смирение должен сам гнев! Годрик собрал всю силу воли и затушил пожар ярости.

Без замаха (без гнева), почти лениво Годрик начал тюкать невозмутимого Шамуса, тот, как и ожидалось, прикрыл голову мясистыми предплечьями, вместе с тем Селби и Лукиан обступили Годрика и принялись унизительно пинать под колено. Стоически терпя, он замахнулся на спрятавшегося за предплечьями как за крепостной стеной Шелби, и в одно мгновение, даже не поворачиваясь лицом к Лукиану, ударил того открытой ладонью в ухо. Звук, точно пробка вылетела из бутылки, оповестил о прямом попадании. Вместо того чтобы продолжить нападение Годрик – теперь уже хладнокровный как средневековый палач, – отскочил в сторону и застыл в защитной стойке. Бесстрастную маску Лукиана расколола трещина, он кинулся на Годрика. Теперь они поменялись ролями.

Уверенный и четко мыслящий Годрик защищался, провоцировал, финтил и …нокаутировал. А поскольку это не спортивный бой, удар пяткой в кадык погасил оранжевые огни в глазах Лукиана раз и навсегда. Затем, придерживаясь такой же тактики – удар-отскок-защита-контратака – Годрик по очереди расправился с Селби и Шамусом.

Невозмутимость на лице Арабеллы треснула как зеркальце, но не от кулаков. Ее ноги оторвались от пола. Годрик душил ее стоя. Сдавливал тонкую шею глядя прямо в глаза, до тех самых пор пока в них не померкли оранжевые огоньки.

Тела Лукиана, Шамуса, Себли и Арабеллы обратились в пепел. Чернота вокруг сменилась слепящим апельсиновым светом. Испытание пройдено, понял Годрик. Так и было. Посвящение завершено. Впервые в истории человеческая душа до конца познала смертный грех – ярость – укротила и подчинила его. В конечном итоге человек Годрик Вортинтон остался самим собой, но и стал кем-то большим.

Годрик сохранил волю и разум, тело по-прежнему было подвластно ему, он ни потерял ровным счетом ничего, а только лишь приобрел. Ему открылась химерия и внутреннее «я» бессловесно подсказало, как ею пользоваться.

Сперва он ощупал кожу – та сделалась грубой как наждачная бумага, а затем с алчным оскалом вышиб лапами дверь камеры.

Никто не встал у него на пути. Охранники разбегались с криками, запирались вместе с другими заключенными. Ни у кого-то не достало смелости поднять дубинку на чудовище, а если бы и так, то серовато-черный хитин, покрывающий двухметровую фигуру начиная от птицеподобных ног и до самой аллигаторовой челюсти и затылка, выдержал бы не только жалкие удары палками, но и прямое попадание пушечного ядра.

В ту ночь Годрик сорвал с петель каждую дверь. Он разорвал совершенно всех в тюрьме Ид. Охранников за бесчеловечное отношение – око за око! – а заключенных – избавляя от страданий. До самого рассвета по коридорам эхом раскатывался рык больше похожий на гнущиеся железные прутья. А с восходом солнца наступила густая тишина – бойня закончилась. Однако настоящая резня ждала его впереди.

…На этот раз дверь дома с номером тридцать три по Кок-Лейн не открылась свободно, что и неудивительно – стояла глубокая ночь. Вырвав замок тремя когтями Годрик вошел; заглянул в гостиную; на кухню; поднялся по ступенькам (они протестующе ныли от столь грузных шагов). Еще на лестнице он ощутил запах пота – мужского и женского – отчего ощерился.

– Тук-тук, – сказал Годрик, а потом отрыл успевшую выцвести за 14 лет дверь. Комнату тут же обдало новым запахом – смесью гари и мела. – Прошу прощения на сей раз я не захватил вино.

От скрипучего как металл голоса сестра, лежавшая между двумя братьями (третий вот-вот собирался лечь на нее) вскрикнула.

– Какого? Кто тут? – спросил один из братьев (в отличие от лиц, голоса их Годрик позабыл).

Единственным источником света в комнате служила блещущая яростью фиолетовая радужка глаз. Новоприобретенные сверхъественные силы позволяли Годрику видеть даже в самой кромешной темноте на много метров, что и говорить о тесной комнатушке.

– Я поклялся, что голыми руками достану печень каждого из вас и затолкаю в глотки. И мысль что придется нарушить обещание, заставляет меня …скалить клыки.

Нечеловеческая по форме фигура неуловимым движением нависла над Селби. Если бы тот видел в темноте хоть немногим лучше, смог бы рассмотреть своего палача и непременно ужаснулся темному как вулканическое стекло существу со смесью звериной шкуры и панциря насекомого. Но в тот момент Селби был слепой курицей, испытывающей лишь раздражение от присутствия чужака.

Лукиан, Шамус и Арабелла (такие же невидящие) недоумевали, почему Селби вдруг резко откинулся. Это костяное лезвие отсекло ему голову. Мгновение позже сестра и братья решили, что их обрызгали теплым вином, они издали выкрик возмущения, но Лукиан лишь невнятно промычал – изогнутый коготь пригвоздил его язык к нёбу, а следом другой – такой же пепельный – зашел глубоко в ухо. Мертвого Лукиана швырнули о стену как тряпичное чучело.

Дальнейшее произошло точно так же неуловимо для человеческого глаза. Шамус попытался вскочить с кровати и под резкий свист повалился обратно на нагретое место, он лежал смирно и тихо как в гробу – это кнут из плоти снял с него лицо и скальп. Ничего не понимающая Арабелла вскрикнула, когда рука из темноты точно ярмо охватила ее шею, запах гари закупорил ноздри, черствые пальцы взялись за ресницы и оторвали их, а за ними и веки. Захлебнуться слезами она не получила такой роскоши – в глазницы вошли шилоподобные когти, которые будто живые черви загнули острые концы – стали крючками – и аккуратно выдрали глаза.

Годрик без колебаний отправил их себе в пасть, а проглотив, сказал:

– Вот он долгожданный вкус мести.

Покончив с мщением, Годрик Вортингтон чувствовал, что теперь его ничто не держит в «Большом дыме», городе страданий, так что он решил снова отправиться в путешествие, как в молодые годы, на корабле, только на сей раз в роли пассажира, а не моряка.

Он проплыл Кельтское море и добрался до Испании.

Одним своим видом шумные города вроде родного «Большого дыма» навевали скверные воспоминания и вызывали отвращение. А вот деревеньки с живописными пейзажами вполне устраивали. И один городок невольно «пленил» его.

Шагая по улицам Асьенды, он как будто перенесся в позапрошлый век. По не асфальтированным дорогам разъезжали дилижансы, столбы с линиями электропередач можно было пересчитать по пальцам. У каждого пятого мужчины на поясе болталалсь шпага. Вначале он решил, что поскольку гражданским запрещено носить огнестрельное оружие, они (найдя лазейку в законе) для самозащиты вооружились сталью.

Выходит, в городе процветает преступность, заключил он.

Вот только все оказалось куда впечатляюще.

Гуляя по городской площади, наслаждаясь шипением фонтана Годрик заметил, что местные неожиданно пришли в какое-то возбуждение. Сначала он подумал, что дело в нем: так, мужчины, женщины, дети и даже старики, кряхтя, опираясь на трости, поднялись с лавочек и засуетились.

Образовалась толпа и Годрик не по собственной воле (все настолько сплотились, что ему не дали и шанса выбраться) стал ее частью. Люди образовали круг, в середине которого друг напротив друга встали двое мужчин. Один был далеко не молод, в красном, словно праздничном костюме и высоких сапогах, другой – заметно моложе, в совершенно обычной рубашке, матерчатых штанах, но тоже (несмотря на жару) в сапогах по голенище.

Находясь почти в первом кольце толпы, Годрик достаточно хорошо рассмотрел дуэлянтов. То, что мужчины собираются фехтовать, он понял, когда те обнажили шпаги. Годрик окинул взглядом толпу – представление (а он решил, что это именно оно; не могут же взрослые люди заниматься подобным с полной серьезностью в двадцатом-то веке!) наблюдали даже стражи порядка и, судя по их лицам – серьезным и одновременно полным азарта – вмешиваться они и не собирались.

Годрик предвкушал длинную пафосную речь артистов, однако «красный дуэлянт» с завязанными в конский хвост волосами и флягой на поясе невозмутимо изрек:

– Un duelo a primera sangre17.

И начался взаправдашний поединок на шпагах, ибо происходящее казалось совсем не двусмысленным. Местные знали об этом с самого детства, Годрик же осознал благодаря Силе. Да, именно так. Пока зрителей завораживали лязг и свист тонких клинков, Годрика – полностью ничего не смыслящего в фехтовании – заворожил внутренний конфликт дуэлянтов. Разгоряченная ярость так и текла, текла прямо в его внутреннее естество. Поединок разгорался все сильнее, гнев и злоба нарастали, народ упивался действием, Годрик – грехом.

Не сразу, но он заметил (почувствовал), что Сила тянется к нему только от одного фехтовальщика. «Красный» практически не менялся в лице, сохранял хладнокровие и сосредоточенность, следил не только за выпадами, уколами и передвижениями противника, но и тщательно контролировал свои действия и что важнее – эмоции.

– Кто тот старик в красной рубашке? – задал он вертевшийся на языке вопрос рядом стоящей девушке.

– Приезжий, да? Сразу ясно, что да. Это Диего де ла Вега. Лучший фехтовальщик в Испании. А должно быть и на всем свете.

– Диего де ла Вега. Лучший в Испании, – попробовал Годрик слова на вкус.

– Anda! Anda! Aburrimiento! 18 – выкрикивали многие. Молодой фехтовальщик начал явно сдавать.

Тут Годрик понял, что «Красный» – точнее де ла Вега – все это время игрался с противником как с ребенком. Он – де ла Вега – фехтовальщик притворяющийся артистом, а не наоборот, как сперва полагал Годрик.

Когда зрители начали скучать, а противник выбился из сил (физических и моральных), фехтовальщик-артист «задернул занавес», причем так эффектно, что восхищенная публика зааплодировала чуть ли не до распухших ладоней.

Парировав очередной вялый удар де ла Вега рассек острием шпаги губы соперника.

– Невиданное мастерство, Дон Диего… Вы лучший! – Выкрикивали из толпы.

А вот побежденный явно не разделял их мнения.

– Ничего не кончено! – выплюнул он и, расталкивая народ, устремился прочь.

Дон Диего, не переставая улыбаться публике, достал красный платок и вытер лоб.

Стареющий лев отказывающийся подчиняться времени, подумал Годрик.

Люди начали расходиться, однако на устах у всех еще долго был поединок.

Де ла Вега вложил шпагу в ножны и тоже поплелся прочь. Годрик плеснул на лицо немного воды из фонтана и, с острым желанием распробовать гнев лучшего фехтовальщика в Испании, двинулся попятам.

Беседа завязалась ровно посередине невероятно длинной и тесной улочке между рядами желтых домов.

– Учеников не беру, – прозвучал недовольный баритон.

От этого «приветствия» Годрик малость растерялся, но потом быстро парировал:

– И в мыслях не было обучаться у седеющего старика в шутовском наряде, – совсем обыденно произнес он, словно говорил о погоде.

– Вот как? – Тут уже растерялся Дон Диего. – Неужели передо мной бретёр19? Но где же тогда у вас acero20?

– Она мне и не нужна.

Годрик сделал – неуловимое для глаза мастера фехтования – движение рукой и в следующий миг, уже сжимал выхваченные из-за красного ремня ножны. Обнажил шпагу и ловко вложил ее в руку де ла Вега – тот сжал рукоять быстрее чем сообразил, что сейчас произошло.

– Справлюсь и этим.

Годрик выставил ножны перед собой на манер шпаги. Де ла Вега не стал разжигать словесный костер. Началась дуэль.

Проулок шириной полтора метра не оставлял и тени для маневра. Впрочем, с таким оружием как шпага (думал Годрик) чья суть сводится к одному – колоть, от прыжков и замахов особой пользы не жди.

Первым делом де ла Вега провел разведывательный выпад и (к не выказанному им никак удивлению) наткнулся на защиту. Небрежную и дилетантскую. Какой позор. Мастер фехтования воспринял всерьез напыщенного чужестранца. Именно так думал Дон Диего ровно до того момента, пока не осознал, что дилетант пусть и как придется, но главное – удачно отбивает каждый выпад, не реагирует на ложные движения и всегда – всегда! – на один миг быстрее.

А что будет, когда Годрик решит атаковать Диего его же собственными ножнами? Отразит ли тот столь стремительный укол? Хватит ли у него опыта и мастерства? От этих мыслей у де ла Вега рубашка прилипла к спине, и усталость от прошлого поединка здесь вовсе не причем. Лицом мастер никак не проявлял намерения атаки, но седые брови непроизвольно нет-нет да и сводились к переносице – Годрик предугадывал каждое движение, так что выпады шли вхолостую. Удар за ударом – все тщетно: ни пореза, ни царапины.

– Неужели это все на что годен лучший мастер фехтования? – дыша ровно как во сне, спросил Годрик. – Похоже, кое-кому пора сменить шпагу на трость.

Вопреки ожиданиям провокатора, де ла Вега стал еще спокойнее. Годрик выругался про себя. Он не понимал, почему подстрекательства действуют на старика прямо противоположно. Где гнев? Где ярость и злоба?

Что ж, рассудил он, раз не действуют словесные уколы, черед настоящих!

Он посерьезнел. Химерия вывела рефлексы за грань человеческих возможностей. Ножны точно луч света рассекли воздух и подобно acero прошлись вдоль по пересохшим губам.

Диего де ла Вега с лязгом опустил клинок и теперь держал оружие точно трость; коснулся губы – на подушечке пальца появилась кровь.

– Я… проиграл? От «испанского поцелуя»? – озадаченно проговорил он.

Годрик думал так же, но только о себе. Он ведь преследовал совсем иную цель, однако добился от старика лишь чувства растерянности и …радости?

– Я хотел не победить, а разозлить мастера фехтования и как вижу, не преуспел.

– Хочешь сказать ничья? – Дон Диего улыбнулся, потом достал красный платок.

– Выходит, что так. – Годрик протянул ножны.

– Как твое имя?

– Годрик Вортинтон.

– Идем, Годрик. Угощу тебя паэльей по-валенсийски.

В этот момент он поймал себя на том что, в самом деле, зверски проголодался.

– Грех от такого отказываться.

Если на первых порах у Годрика сложилось стойкое впечатление о Доне Диего – образованном аристократе (знает международный язык) с роскошным особняком время от времени развлекающем себя дуэлями, то по прошествии времени, то бишь, когда они прошли по не асфальтированной дороге к домам с фермами, огородами и виноградниками, располагающимися на окраине города, вот тогда образ красочно разодетого мастера фехтования благородных кровей кардинально изменился. И окончательно данное мнение развеялось, когда тот отомкнул дверь покосившегося приземистого дома стоящего на краю волнистого холма.

День только-только начинался. Умывшись в колодце на заднем дворе, мастер меча приступил к готовке обеда. Годрик все это время молча сидел за столом, думая о том, что делать после трапезы. Своего он не добился и что теперь? Оставить старика в покое или повторить попытку? От размышлений отвлек аромат поставленной на стол широкой, мелкой сковороды.

– Буэн апетито, алюмно.

– Грациас.

– После нашей дуэли мне начал мерещится запах гари. Надеюсь, мясо кролика, приправленное шафраном, прогонит его.

Так и случилось. Паэлья поборола запах гари и даже более того – оказалось настолько вкусной, что после первой ложки Годрик зарекся оставить Дона Диего в покое.

– Просто потрясающе!

– Спасибо, алюмно, похоже, готовлю я лучше, чем фехтую.

– Мой испанский пока не так хорош, что значит «алюмно»?

– Ученик.

Паэлья была и вправду до такой степени превосходна, что Годрик не сразу переварил смысл слова.

– Ученик? То есть…

– Да. Я научу тебе фехтованию.

– Вынужден отказать, – немного резко ответил Годрик. – Шпаги – это не мое.

– Рапиры.

– Что?

– Не шпаги, а рапиры. И отказ не принимается. Я обучу тебя. У тебя есть все задатки. Сила, скорость, норов нуждающийся в стуже.

– Мне прекрасно известны все мои сильные и слабые стороны.

– О, ты так уверен?

Вопрос прозвучал настолько требовательно, что Годрик усомнился. А действительно, уверен ли он?

– Все было очень вкусно, и я говорю вам спасибо. – Он встал из-за стола. – Теперь я пойду.

– Ты вернешься, – твердо заявил Дон Диего.

– Адиос.

Остаток дня, а затем и всю ночь Годрик бродил по улицам Асьенды, стирая кожаную подошву о пыльную землю и предаваясь размышлениям.

Познал ли я себя? – спросил он у ночного неба. И казалось, звезды складывались в ответ: «Да». Он прочитал, а затем спросил снова: Но достиг ли я предела?

Он всматривался в мерцающие синие огоньки, надеясь, что некоторые поменяют цвет на оранжевый и зададут встречный вопрос: А кто достиг предела и вообще возможно ли его достичь?

Состояние неопределенности раздражало его больше комаров в жарковатой ночи. Прихлопнув очередного кровососа, он решил. Решился.

Чтобы стать мастером (а Дон Диего намеревался выковать из Годрика именно мастера) смешно практиковаться по четыре часа в день, запоминая движения и заучивая теорию. Ученик должен жить под одной крышей с учителем и даже питаться вместе с ним. А это, безусловно, длительный процесс. И, разумеется, не в начале пути, а много позже, фехтование разожгло в нем интерес. Сталь пленила разум. Неисчислимые часы он проводил за тренировками, а наставник Дон Диего постепенно стал первым настоящим другом и даже более – в некотором роде отцом.

В одиночестве Годрик упражнялся на заднем дворе, окруженном вместо забора зеленеющими деревьями. Туго завязанный на голове белый платок нисколько не спасал от полуденного солнца. Каждые двадцать минут голый по пояс ученик ковылял к колодцу, оплескивался водой, складывал руки ковшиком, утолял бесконечную жажду и еще с минуту обнимал алюминиевое ведро, потом с завистью смотрел, как оно опускается на дно колодца. Он намеренно отказался использовать химерию во время тренировок, закаляя тем самым волю, характер, а главное – искореняя слабость: зависимость от сверхъестественных сил. Что-что, а быть во власти кого или чего-либо Годрик желал меньше всего на свете.

И потому, не пользуясь химерией, он не услышал шаги за спиной.

Маленький камешек угодил Годрику прямо в затылок.

– Basta!21. Дон Диего, ну сколько можно?

Но то оказался не Дон Диего. Перед Годриком стояла девушка в белой рубашке с высоко закатанными рукавами. Лицо ее – в точности лицо Дона Диего за исключением отсутствия морщин вокруг губ.