Лигеметон. Ложный Апокриф

Созерцая апельсиновый закат через окно своей резиденции, что на краю города, наслаждаясь потрескиванием углей в камине, Вортинтон Годрик – комиссар полиции, он же Архонт культа кригеров – размышлял о будущем. О том, что вынужден стареть и дальше, если твердо намерен на долгий срок оставаться общеизвестным лицом (а он положил себе за правило не отказываться от своих слов ни перед кем – особенно перед самим собой). В этом плане другим Архонтам проще, они все скрываются в тени, кто-то меньше, как Пиковая Дама, кто-то запредельно больше – Чернобог.

Он прошелся по шкуре зебры, подошел к погруженному в деревянный каркас глобусу, с тихим скрежетанием открыл его и потянулся к бутылке со скорпионом внутри, но внезапно передумал и плеснул в бочкообразный бокал немного 95-ти процентного, чистого как слезы, спиртного. Что-что, а тяга к дорогостоящей выпивке была слабой струной его души. Очутившись в объятиях пышного кресла, он блаженно вдохнул запах алкоголя и уже почти что коснулся губами холодного стекла, как вдруг раздался грубо одернувший его звук.

– Батна вас всех забери, – буркнул Годрик, смахивая капельки со штанины. – Один выходной. Раз в год. Неужели о многом прошу?

Нехотя он поднял трубку зазвонившего телефона.

– Алло, комиссар Вортинтон слушает…Санти-и-ино. Чем обязан? …Да, все верно. Были убиты на месте …Потому что ты не сдержал слово. Веталы вытянули души у пары детей …Да, один из твоих все еще у меня… Ну почему сразу пытаем? «Перевоспитываем» …Что ты несешь? Какой, к Лилит, допрос третьей степени16? Какой еще Пентотал натрия? …Компромисс? Ты точно в курсе значения данного слова? …И что предлагаешь? …Нет, Сантино, «мои вытянули две души, твои могут сделать то же самое» – это ложная политика …Я не предлагаю. Я предупреждаю. И наказываю за нарушение уговора. Да, и прошу заметить, один ребенок до сих пор не найден. Куда вы его дели? …И ты думаешь, я тебе поверю? …А о твоем сефироте мы потолкуем на конклаве. Adios!

Никто так не действовал на нервы Вортинтону, как Второй Капоне, после разговора с которым, сама Лилит велела бы отведать что покрепче. Однако схватив стакан с подлокотника, Годрик выплеснул содержимое на блекло мерцающие угли. Затем взял кочергу и уже преспокойно, едва ли не поглаживаниями, вернул к жизни затухающее пламя.

Он снова наполнил бокал «дьявольской водой» – на этот раз целиком – залпом осушил его и плюхнулся в кресло. Не ощущая ярко выраженного, приятного вкуса, но, тем не менее, заметно пьянея, в его мыслительном очаге один за другим начали разгораться угольки давних воспоминаний, которые – в точности, как и недавний разговор – совсем не грели душу, а скорее наоборот.

По меркам человеческого мира, Вортинтон Годрик был если не Мафусаилом, то его правнуком. В нем теплился почти вековой жизненный опыт. Он нес в сердце каждый прожитый день. Каждую ночь. Он не забывал ничего. Он помнил чудовищно многое…

***

– …Он особенный. Ты только посмотри на глаза, – сказала мать.

– Да, – ответил отец. – Ни у кого таких нет…

В городе с хмурым названием Большой Дым родился и вправду особенный для мира ребенок, чьи родители и не догадывались насколько. Будучи заурядными, они собственно мало о чем задумывались и жили плывя по течению, мутному и быстротечному. Мать – прилежная домохозяйка, начинала каждый день с проглаживания утренней газеты утюгом и сшивания страниц, чтобы мужу было удобнее читать. Муж был рабочим среднего слоя, у которого водилась лишь одна маленькая слабость – азартные игры.

Когда Аллистер – отец семейства – после пятнадцатичасового дня под открытым небом наконец-то снимал фуражку кондуктора омнибуса, то с нетерпением шел… не домой, нет; и не в церковь и тем более не в театр. А туда, где на грязных столах гремели игральные кости и переходили из рук в руки крапленые десятками ногтей помятые карты – в полуподпольный бар с диковинным названием «Кабанья голова».

Одержимый до мозга костей суевериями, он искренне доверял приметам и знакам. И вот однажды (а случилось это в первый за два года отпуск), он пригвоздил сам себя к стулу за игрой на семнадцать часов (что было сверхнормы его рабочего времени) только потому, что ночью приснилась радуга, за завтраком мушка упала в стакан, а по дороге в «Кабанью голову» повстречался ржавый гвоздь. Немыслимое безрассудство! Но ему-то казалось все знамениями. Уверенный в удаче, как королева Виктория в своей власти, он продолжал играть и играть. Ничто не могло его остановить. Даже то обстоятельно, что за одним столом сидел Яков Криппен каждому псу известный садистскими наклонностями (никто не сомневался, что именно он запытал до смерти четырех мужчин и одну женщину, но прямых доказательств у Скотланд-ярда не было, и на горячем его не ловили, сколько не пытались). Присутствие Якова нисколько не пошатнуло уверенности Аллистера. Он вестимо обязан выиграть! И, разумеется, в один момент он поставил на кон все что имел и даже то, чего у него не было.

Кроме самого Аллистера ни для кого не стало неожиданностью, что никакое из перечисленных якобы знамений не помогло заполучить верную карту. От горечи он потерял обоняние и силу в конечностях. Он так надеялся, так мечтал, что юному сыну не придется вставать вровень с мальчиками-метельщиками, убирать грязь на улицах и стоять на голове на потеху публики (а как иначе расплатиться по долгам?). Но ни сыну, ни ему и не придется. Аллистера повязали на месте.

… Аллистер оказался в обветшалом, приземистом амбаре от доски до доски провонявшем навозом, где его теперь уже буквально пригвоздили к стулу.

– Не могли бы вы ослабить веревки. Запястья больно натирают.

Шестерка Якова, снимающий с Аллистера обувь подавил смех больше похожий на кашель.

– О запястьях тебе надо волноваться в последнюю очередь.

В отличие от гладко выбритого лица Аллистера у Якова на щеках была немыслимо черная щетина. Копоть или грязь. А скорее и то и то.

– Когда я закончу, запястья у тебя больше никогда не заболят, – заверил Яков и пнул подельника.

Тот снова хрипнул, померял подходит ли обувь Аллистера ему по размеру (увы, слегка мала), а затем…приложил смердящими навозом руками колышек к босой стопе. Такие еще забивают в рельсу, однако конкретно этим не воспользовался бы ни один уважающий себя железнодорожник. Ржавчины с него линяло больше, чем шерсти с блохастого пса. Вдобавок он был настолько тупой что, не присмотревшись, не различить с какого конца шляпка, а с какого острие.

– Перестаньте запугивать. Дайте время, я выплачу все до цента.

– Ты бы не дергался, а то с первого раза не забью, – пробасил Яков, держа кувалду и вставая боком, точно игрок в крокет.

Замах. Удар. Истошный крик вспыхнул в полутемном амбаре и вероятно разнесся дальше за его пределы.

– Прости, – сдерживая смех, хрюкнул Яков. – Промазал.

Аллистер посмотрел на ногу, словно через запотевшие линзы и не различил на что стали похожи пальцы (изжеванная псом газета). Из горла вырвался скулеж, рубашка прилипла к груди и пояснице.

– Обещаю, теперь не промахнусь, – заверил Яков.

– Молю! У меня жена! У меня есть жена! Возьми ее вместо долга!

– Меня не чужие жены возбуждают, а кое-что другое, – Яков указал кувалдой на обильно сочащуюся стопу.

Замах. Удар. Изъеденное язвами лицо шестерки сморщилось. Яков же поднял подбородок и закрыл глаза.

– Ну вот, я же обещал. Только вот хорошо бы вбить полностью…

Замах. Удар. Аллистер в обмороке.

Без сознания ему дали побыть всего ничего. Каких-то семь безоблачных минут.

– Очнулся, наконец. Три ведра на тебя потратили.

Что воды на него не жалели, Аллистер понял до того как разлепил глаза – ощутил. Рубашка и штаны вымокли насквозь, кожа покрылась мурашками, стало настолько холодно, что зубы замерзли.

– Ну что, готов продолжить? – оскалился Яков.

Аллистер не ответил. Не потому что обрел силу воли или наоборот сломался. Нет. Он прижал подбородок к груди, в ушах стучала то ли кровь, то ли вода, щекоча губы на промежность скупо падали капельки крови.

– Смотри, что у меня есть для тебя.

Яков обвязал Аллистеру лоб мокрой веревкой.

– Поначалу она всего лишь обтягивает твой череп, но высохнув, сожмется и боль станет невозможной.

Из-за внутреннего ушного гула Аллистер не разобрал ни слова и решил, что ему наложили холодный компресс.

– Ты же не думал, что я покончу с тобой быстро? У нас впереди целый день. Ночь ты проведешь тут один, а на утро я вернусь. Можешь не сомневаться …Ставь второй.

Шестерка вытер сальные руки о штанины и приставил гнилой красно-бурый колышек к правой стопе.

Замах. Удар. Голова резко откинулась назад. Начались судороги. Аллистер затрепыхался, как мушка в тенетах паука.

– Чего с ним такое?

– Без понятия, – виновато проблеял шестерка. – Вроде бы задыхается.

– От чего?

– Не знаю.

– Так узнай!

Шестерка схватил дергающегося Аллистера за челюсть и открыл тому рот.

– Ну?

– У него во рту одна кровь. Думаю, он давится своим же языком. Да, – вглядываясь в глотку, продолжил шестерка, – откусил и теперь тот застрял в горле.

– Застрял?!

– Да, – опять виновато сказал он.

– Так достань!

Шестерка сунул пальцы в глотку…

– Не получается. Не достаю.

– Пытайся!

В какой-то момент выпученные глаза Аллистера замерли. Тело, как и сердце больше не колотилось.

– Чего с ним? Чего он обмяк?

– Наверное, сердце от шока остановилось. Или захлебнулся кровякой, – размазывая кровь по штанинам, извиняющимся тоном, проблеял шестерка.

Яков отреагировал не сразу. Сначала осмыслил. Затем расстроился. А потом вспыхнул.

Замах. Удар. Проломленный висок. Замах. Удар. Расколотая ключица. Замах. Удар. Замах. Удар.

– Говоришь, жена у тебя? Наведаюсь-ка я к ней в гости, – со сбившимся дыханием проговорил Яков. Бросил кувалду на тело шестерки и ушел из амбара.

Жена Аллистера покорно ждала своего мужа дома, и сердце ее за весь день ни разу не кольнуло. Голова и руки были заняты повседневными хлопотами: открыть ставни проветрив дом от вони бараньего сала, вытряхнуть скверную золу, подмести пол и вытереть пыль, вынести ночные горшки, выпотрошить двух уток и далее по списку. Более того требовалось ухаживать за младенцем. И только когда малыш с приходом ночи крепко уснул, измученная домохозяйка позволила себе расслабиться.

Наполнив ванну, щуря взгляд в свете масляной лампы, она натирала бедра мочалкой. Как открылась дверь, она не услышала, а если бы и так, наверняка решила что это, в кои-то веки, появился наигравшийся и отсидевший всю задницу супруг.

Лежа в ванне, она так расслабилась, что почти задремала. Поглаживания мочалкой по груди заставили разлепить глаза.

– Аллистер?

– Нет, – пробасил голос.

Под утро соседи и прохожие (благо ставни были открыты) услышали пронзительный плач. Непрекращающийся и надрывный. Он-то и заставил их заглянуть внутрь…

Утопившаяся в собственной ванне мать попала на первую страницу газеты. На следующий день о ней не вспомнила ни одна душа, равно как никто и не задался вопросом: почему Яков долгое время ходил в рубашке с накрепко застегнутыми рукавами.

А что же стало с младенцем? Что с ним сделали нашедшие его люди?

– Ты только глянь на это маленькое отродье.

– Не слепой, вижу. Фиолетовые глаза. Ну точно отродье.

– От такого жди беды как вырастет.

– Как пить дать.

Младенца бросили в переулке на кучу рыбных голов и гниловатых арбузов, в компании с разлагающейся тушкой кота. Там бы его история и закончилась, если бы две минуты спустя не появился один джентльмен, который взял младенца на руки, тот мигом перестал плакать и ухватился ручками за сверкающий перед ним перстень с ониксом. Джентльмен переложил младенца в плетеную корзину и оставил у дверей приюта Святого Вула – унылое квадратное здание с пустым двориком окруженное высокой решеткой.

Отрочество Вортинтон Годрик (так его назвали сердобольные сестры) провел в стенах детдома. Кто рос в подобном месте (вне зависимости от места и времени), хорошо знает, насколько жестокими бывают дети со своими сверстниками.

В окружении детей с такими недетскими, острыми, взглядами, Годрик и сам вскоре приобрел тот самый нетипичный для юных лет взгляд. В приюте он чувствовал себя как в тигле. С годами там он закалил волю и ум. А достигнув зрелого возраста, пошел дальше. Когда отец Коул – лысый, пахнущий уксусом монах лет пятидесяти с хвостиком – спросил Годрика, куда тот намерен податься, получил решительный ответ: На флот.

Водные просторы захватили сознание молодого парня на целых восемь лет.

Двадцать седьмого февраля 1915 года моряк Вортинтон Годрик на борту трехмачтового корабля «Центурион» вернулся в родной город. Мужчина до мозга костей. Со шрамами, как на теле, так и на сердце. В карманах достаточно денег, чтобы снять комнату, что он и сделал. «Сбросив свой якорь» повидавший свет и исполнивший мечту мореплаватель начал обживаться на суше. Деньги и статус – не главное в жизни, давно решил для себя Вортинтон. Устроившись сапожником, он начал тихую и размеренную жизнь. И в один туманный вечер встретил ее. Обстоятельства их встречи были словно главой из тогдашних романов.

В вечерних непроглядных сумерках тоненькая девушка, со сбившимися назад черными кудрями и шелковыми глазами, робкими шажками завернула на узкую улочку. Утонченные пальцы, словно иголочки, которыми она управляется, стиснули ломоть черствого хлеба. Каблуки, совсем не добавляющие ей роста, стучали учащенно, как и ее сердчишко.

Двое джентльменов таки догнали ее и преградили путь.

– Доброго времени суток, леди. Вам помочь? – осведомилась длинная худая фигура.

– Нет. Благодарю, господа.

– Вас провести домой? – поинтересовался толстый силуэт. – Ходить одной по туманным подворотням – опасно. А если в закоулках прячутся недоброжелатели?

– В этом нет необходимости. Мои братья как раз идут мне на встречу.

Долговязый и Грузный огляделись по сторонам – ни одной души.

– А что у тебя в руках? – уже фривольным тоном проговорил Грузный.

– Лучше спроси, что у нее под юбкой, – вторил Долговязый.

– А давай выясним?

Длинные руки потянулись к миниатюрному телу. Девушка нагнулась, словно хотела поднять что-то с земли, но ее хапнули за волосы и прижали к холодной стене; ломоть хлеба вывалился из совсем не острых пальцев-иголочек и упал при этом немного раскрошившись. Еще одно-два мгновения и женский крик привлек бы внимание ночных патрульных, что шли по соседней улице, однако мясистая ладонь заткнула рот.

– Тише, детка, – прошептал голос. – Мы просто малость позабавимся с тобой.

Длинные пальцы грубо забрались девушке между ног и она, непроизвольно сжала их что есть мочи.

– Не сопротивляйся, а то хуже будет. Уяснила?

На пухлую ладонь брызнули соленые капли горечи и безнадеги. В чернявой голове затеплились путаные мысли: Чем я заслужила это? Остается лишь терпеть и ждать, когда все закончится?

Вортинон семенил по неосвещенной улочке сквозь туман, когда до него докатились негромкие всхлипы, кряхтение, а затем и приказывающие тонкие резкие возгласы. Он ускорил шаг в сторону источника шума, напряг зрение и различил двоих упырей зажимающих беспомощную жертву.

За и половину не отжитой жизни Вортинтон успел побывать в самых разных приключениях, среди которых были, как и амурные похождения, так и смертельно-опасные авантюры. Его учителем, как и у многих, была сама жизнь. И вот учитель в очередной раз собрался испытать ученика.

В какой-то момент, сосредоточенно тискающий маленькую грудь Грузный, почувствовал затылком костяшки чужих пальцев. Сознание затуманилось, колени подогнулись, и он, упершись лбом в стену и сдирая кожу, осел. Далее ребра Долговязого познакомились с парой апперкотов. И напоследок – мощный хук справа в челюсть уложил его прямо поверх Грузного.

– Все в порядке. Вы как? Опасно ходить одной по подворотням, – повторил Годрик слова Грузного, отчего девушка вздрогнула.

Все это время она стояла безмятежно как колонна Нельсона на площади, вжавшись лицом в стену, и когда мужская рука ее развернула – грубая ошибка! – она инстинктивно нагнулась, потянулась рукой к сапогу достала что-то из-за голенища и …ткнула.

Реакция у Годрика была высшей марки, но такой благодарности он не ожидал. «Укх» – булькнул он, и девушка как по команде открыла глаза. Осознав, что натворила, она попыталась достать шило из живота своего спасителя.

– Нет! – одернул он. – А то еще ботинки запачкаю.

– Я…я думала, – начала она оправдываться, но ее снова прервали.

– Спасибо.

– За что? – машинально спросила она.

– Я сапожник и мне как раз надобно новое шило. Вы же не против, если я его заберу? Уж больно успел привыкнуть к нему. Не охота расставаться.

Она недоумевающе посмотрела на него, а потом …засмеялась. Нервно. И крайне заразительно.

– Пойдемте быстрее, я обработаю и зашью рану.

– Я и сам вполне могу.

– Я настаиваю. Виновата – я, мне и исправлять.

– Вы швея, – не спросил, а констатировал Вортинтон.

– Да. А откуда…

– Скажем так, у меня есть одна острая зацепка.

Она снова бросила взгляд на торчащее из живота шило и не сдержалась от смеха.

– Я Годрик. А ваше имя?

– Арабелла. Идемте, я позабочусь о вас.

Они под руку покинули проулок, оставив ломоть хлеба черстветь на земле.

–…Ты живешь одна в таком большом доме? – поинтересовался Годрик, в то время как тонкие пальцы Арабеллы ловко управлялись иглой и нитками.

Девушка сама настояла перейти на «ты», чему Годрик был только рад.

– У меня три брата. Обычно кто-то да заходит за мной после работы, но, похоже, сегодня они все заняты. Или в кабаке.

Повисла неловкая пауза.

– Ну вот, готово.

Годрик провел мозолистыми пальцами по швам.

– А ты мастер своего дела, я погляжу.

– У тебя столько шрамов. – Она перевела взгляд с живота на тянущийся по всему плечу серповидный бледно-розовый порез, затем рассмотрела черное пятно – ожог – на правой груди. Спину она не видела, но не сомневалась, что та похожа на широкую карту с множеством крестов, пунктирных линий и точек.

– Последний шрам будет для меня особенным.

– Правда?

– Да.

Они снова замолчали.

– Братья должны вот-вот вернуться. Тебе лучше уйти, – вздохнула она.

– Как скажешь. Но мы еще увидимся?

Семья Арабеллы (а это только братья; родители давно ушли на покой) владела тремя ателье в городе, и братья жили беззаботно, вкалывала только сестра в одном из ателье. Зазнавшихся отпрысков нахлебничающих на нажитом родителей знал весь город.

Годрик и Арабелла встретились прямо на следующий день. Постепенно, между молодыми сердцами разгорелся роман. И уверившись в ответных чувствах, они дали клятвы и поженились. Арабелла оставила братьев и переехала в новый дом. Супруги обустраивали гнездышко, жили, наслаждаясь каждым днем проведенным вместе. Однако братья Арабеллы: Лукиан, Селби и Шамус таили злобу на Вортинтона за то, что тот забрал у них сестру – теперь уже мисс Арабелла Вортинтон и часть наследства в придачу.

Арабелла не забывала о своих братьях и навещала их время от времени. А однажды с добрыми намерениями Годрик и сам пришел к ним. Неожиданный визит стал началом конца его счастливой жизни.

Отработав только половину дневной нормы, Вортинтон вернулся домой, но не застал там жену. Не отыскал он ее и на работе – на двери ателье висела табличка «ЗАКРЫТО». У братьев гостит, подумал он и решил, почему бы и самому не наведаться к шуринам. Развеять между ними так долго витающий слабый холодок. Купил бутылку недурного вина по дороге, спустился в самый конец улицы Кок-Лейн и постучался в дверь с номером тридцать три. Не дождавшись ответа, повернул дверную ручку и та поддалась.

– Есть кто? Белла?

Заглянув в пустую гостиную, потом на кухню, продолжая недоумевать, где все от него прячутся, он бесшумно двинулся по лестнице на второй этаж. Из одной из спален – Лукиана, Селби или Шамуса он точно не знал – послышались голоса. Дверь была не заперта и, легонько толкнув ее, Годрик застал картину, которая уколола его глаза больнее шила.

– Какого рожна здесь творится? Белла? Что ты творишь?

Находясь на пике возбуждения, Аннабель не сразу признала мужа. А когда тело наконец-то расслабилось, с содроганием в душе узнала. И осознала, что уже слишком поздно идти на попятную.

– Годрик, дорогой…я… – укутывая себя в простыни она не находила слов для оправданий.

А затем с фразой: «Пока хорошее вино найдешь, полгорода обегаешь» в комнату зашел Шамус.

– Подонки, – скрипя зубами, выплюнул Годрик и замахнулся захиревшими за год супружеской жизни кулаками на того, кто стоял ближе всех.

Не смотря на то, что Шамусу приходилось поднимать подбородок, чтобы посмотреть в лицо Годрику, он был тяжелее и крупнее (и в довесок неплохо боксировал). Пропустив первый неожиданный удар в челюсть, он не растерялся и закрылся предплечьями. И пока глухая защита терпеливо выдерживала серию ударов, Селби – тощий как щепка с острыми плечами и подбородком – вскочил с кровати и бросился на поддержку брату: заломил Годрику руку за спину – не смотря на худобу, пальцами он рвал колоду карт, – завязалась борьба.

Арабелла, вжавшись в стену рядом с окном, стояла и наблюдала, как ее мужа скручивают и волокут из комнаты. Что кричать, на кого или кому она начисто не соображала.

У лестницы Годрик вырывался не щадя сил, лютая ненависть к братьям, к Аннабель, и даже к себе самому – как он мог быть так слеп и наивен? – выжгла остатки здравого смысла. Пытаясь освободиться от потных лап, он споткнулся и, кряхтя, покатился вниз по лестнице, здорово приложился головой и погрузился в беспамятство.

– Что со мной? Где я? – Годрик с трудом разлепил глаза.

– Ты упал с лестницы.

Он пытался поймать ее взгляд, но она глядела куда угодно, но только не на него. Осмыслив, что все было взаправду и ничего не привиделось, он впервые крикнул на Арабеллу:

– Уйди! – И оттолкнул руку, прижимавшую мокрую тряпку ко лбу.

– Позволь объяснить.

– И давно это продолжается?

Он лежал на кушетке, а она сидела перед ним на коленях как молящаяся грешница.

– Все началось задолго до нашей встречи.

– Как ты могла? Как ты можешь?!

– Когда я полюбила тебя и вышла замуж, хотела прекратить!

– Да что ты?

Склоненная голова и молчание были ответом.

Брачной жизни настал конец. Вортинтон не желал ее больше видеть.

– …Ты больше не моя милая Белла. Портовые шлюхи и то честнее.

– Не говори так!

– Они хотя бы не лгут…

Он стремился поскорей забыть главу под названием: «супружеская жизнь». Но братья Арабеллы (равно как и она сама) страшились, что бывший муж разболтает их грязный секрет, и тогда семейное имя, память о родителях, связи с уважаемыми людьми, репутация, совершенно все превратится в золу. А такого они допустить не могли…

«Великая Война» была в самом разгаре и данным обстоятельством как раз-таки и воспользовалась порочная родня. Неподписанная весточка донесла кому следует, что Годрик Вортинтон – шпион «Четверного союза». Его арестовали среди белого дня. Все произошло как в дурном сне. Вот он латал дырку на истертом ботинке, а вот его повели под руки в участок и посадили в общую камеру (к слову там он себя не дал в обиду). Уверенный в своей невиновности он ничуть не сомневался, что произошла какая-то безумная ошибка, и был абсолютно спокоен. Напрасно.

Расследование по его делу, толком-то не успев начаться, закончилось. Годрика приговорили к пожизненному заточению в политической тюрьме, и не успел он привыкнуть к жесткой койке и сокамерникам, как его перевезли на остров (а он-то думал, едет в вышестоящий суд) и бросили в одну из 520-ти камер (ему досталась самая мерзкая – полуподземная). Он до последнего отказывался верить, что в таких условиях содержали заключенных.

В изоляторах (а Годрика почему-то поместили именно туда) не было ни капли света. В углу яма с отравляющими легкие миазмами (благо Годрик додумался накрыть ее матрасом). Стены каменные, голые, мокрые и пол – точно такой же (его Годрик почувствовал сразу – босыми ногами). Табурет, грязная солома в качестве матраса и плесневелый хлеб с ржавой кружкой воды маячили перед ним с угрюмым видом.

Всю ночь, пребывая в оглушающей тишине, он размышлял о двух вещах: о том, как выбраться (умирать здесь он не собирался) и о том, что сделает с теми, кто засунул его в такую дыру, а в личностях виновников он не сомневался ни на мгновение. Так и прошла первая бессонная ночь.

На следующий день он познакомился с местными порядками. А именно: когда Годрик попросил двоих охранников о встрече с начальником тюрьмы, те объяснили первое правило тюрьмы Ид: «СОХРАНЯТЬ НЕРУШИМУЮ ТИШИНУ». Они повторили фразу дважды, для верности вбив каждое слово дубинками, прямо поперек спины. Затем, когда Годрика вывели из камеры, на лицо ему (как и всем заключенным) одели маску из коричневой ткани, чтобы никто друг друга не узнавал. Завтрак состоял из семи унций хлеба и трех четвертей пинты воды. Всегда. Без исключений. А вот обед включал иногда полпинты супа (о мясе можно забыть), снова семь унций хлеба и одного фунта картофеля, но порой похлебка сменялась жидкой кашей и теми же семью унциями хлеба. Что было на ужин лучше не знать. Зачастую его вообще пропускали, а если и вспоминали то, сколько давали унций хлеба не сомневался даже выживший из ума.