Бумажный дворец

Когда мы в следующий раз сходим с поезда на вокзале, папа говорит нам, что мы проведем выходные с ним и Джоанной. Дуайт с Нэнси решили, что так будет лучше.

6

11:30

В семье моей матери развод – всего лишь слово из шести букв. Как «скучно» или «ошибка». Оба ее родителя вступали в брак трижды. Дедушка Эймори, который построил Бумажный дворец, жил в своем доме на пруду до самой смерти, рыбачил, плавал на каноэ и рубил дрова в походных сапогах, наблюдая, как меняется экосистема пруда. Выискивал кувшинки, выслеживал больших голубых цапель и считал расписных черепах, которые нежились на упавших деревьях, гниющих и сереющих на мелководье. Перед смертью дедушка Эймори завещал дом Памеле, своей третьей и последней жене. Она единственная оказалась достойна этого места, понимала его очарование, чувствовала его душу – приняла культ Пруда. Бумажный дворец дедушка оставил маме. Ее брат Остин, так и оставшийся в Гватемале, не хотел иметь к нему никакого отношения. Но для мамы это было любимое место на земле.

На стене моего кабинета в Нью-Йоркском университете висит мамина фотография, сделанная в Гватемале. Мой кабинет – мечта для искателей кладов: книги падают с полок, стол завален дипломными работами, огрызками карандашей, рефератами по современной литературе, которые надо проверить, и посреди всего этого – унылый кустик авокадо, за которым я вынуждена ухаживать, как какая-то старая дева, потому что Мэдди «сделала» мне его на день рождения, когда ей было шесть. Единственное свободное пространство – это белые стены, совершенно голые, если не считать одной-единственной фотографии. На этом снимке мама сидит верхом на паломиновой лошади. На ней расшитая крестьянская блуза, подвернутые синие джинсы и кожаные мексиканские сандалии, волосы заплетены в длинные косы. Ей пятнадцать лет. У нее за спиной пыльная дорога, по которой идет мальчик в белом, толкая деревянную тачку, и открытые поля, тянущиеся до самых отрогов застывшей лавы у подножия прячущегося в облаках вулкана. Одной рукой мама держится за вытертый до блеска рожок своего ковбойского седла. В другой руке – початок кукурузы. Она улыбается в объектив, расслабленная, счастливая – с выражением внутренней свободы, какого я никогда не видела у нее на лице. У нее ровные белые зубы.

Мама рассказывала, что фото сделал красивый садовник, а мальчик – его сын, через несколько секунд после этого задел лошадь острым краем тачки, та понесла и сбросила маму, из-за чего мама сломала себе руку и два ребра. Больше верхом она не ездила. Следующей осенью мама уехала из Гватемалы в фешенебельную школу-интернат в Новой Англии, где играла в теннис в белой юбке и каждое утро ходила в капеллу. Она никогда не оглядывалась на то, что оставила.

Мне всегда нравилась эта фотография. Она напоминает мне Давида Микеланджело – секунда, застывшая в вечности, мгновение до броска, до того, как все изменится, случайные события, побуждающие нас повернуть направо или налево или просто сесть на пыльной дороге и больше не двигаться. Мальчик со своей тачкой, лошадь, падение, решение мамы уехать из Гватемалы, вернуться в родные леса подарили мне наш пруд.

Я смотрю с веранды, как Мэдди с Финном плещутся на мелководье. Мэдди показывает на кувшинки, рядом с которыми что-то шевелится. Финн отступает, но Мэдди по-матерински берет его за руку.

– Не бойся. Водяные змеи не ядовиты, – доносится до меня ее голос. Они смотрят, как черная голова змеи поворачивает туда-сюда, когда та, извиваясь, ползет через камыши.

– Смотри! Мальки, – говорит Финн, и они вместе с Мэдди исчезают под водой. Ярко-желтые кончики их трубок рисуют на поверхности цифру восемь.

– Никто не видел мои солнечные очки? – спрашивает мама, выходя на веранду из кухни. – Я помню, что оставила их на полке. Наверное, кто-то переложил.

– Вот они, на столе, – говорю я. – Там, где ты их и оставила.

– Схожу к Памеле. Я обещала принести ей кувшинчик молока и два яйца.

– Надо было попросить Питера купить ей продуктов.

– Вот уж нет. Все, у кого есть здравый смысл, понимают, что не стоит приближаться к твоему мужу, когда у него из ушей валит дым. Но только не ты, Элинор, ты подходишь к нему со спичкой и поджигаешь все вокруг. Я удаляюсь со своим молоком и яйцами. Вернусь, когда вы с мужем перестанете вести себя, как детсадовцы, на глазах у отпрысков. Постарайся быть уступчивее, дорогая. Он хороший человек. Благоразумный. Тебе повезло с ним.

– Знаю.

– И прими что-нибудь от похмелья, – говорит мама. – Ты вся зеленая. В холодильнике есть имбирный эль.

Мама всегда была немножко влюблена в Питера. И она права. Он замечательный человек. Могучее дерево. Добрый, но не мямля. Сильный, как полноводная река. Уверенный в своих суждениях, вдумчивый и побуждающий к размышлениям других. С сексуальным британским акцентом. Умеет рассмешить. Обожает меня. Обожает детей. И я обожаю его в ответ, любовью сильной и глубокой, как корни деревьев. Иногда мне хочется порвать его в клочья, но, наверное, так в любом браке. Туалетная бумага может привести к Третьей мировой войне.

Мама исчезает за деревьями в дальнем конце нашего пляжа, с корзинкой яиц в одной руке и кувшином молока – в другой. Три минуты спустя я слышу, как она издает приветственный возглас, выходя из леса на участок дедушки. Пусть он уже много лет как мертв, но это всегда будет его дом. Я слышу, как открывается дверь, раздаются бессвязные крики, смех, и Памела восклицает: «Боже!» Хотя она на десять лет старше мамы, они лучшие подруги. «Она единственный человек в округе, которого я еще могу терпеть, – говорит мама. – Но моим глазам было бы легче, если бы она хоть иногда носила что-нибудь не фиолетовое. А попробовав ее стряпню, можно подумать, что благодаря ей появилось расстройство желудка. Я как-то обнаружила у нее в холодильнике сыр, который превратился в масло. Все говорят, папа умер от старости, но я подозреваю, что она его случайно отравила».

Под шорох песка и гравия к дому подъезжает машина Питера. Я готовлюсь к тому, что последует. Все? Ничего? Что-то среднее? Момент беспомощности. Незнания, чего ожидать. Я слышу, как он идет по тропинке ко мне, и у меня екает в животе. Я поворачиваюсь на диване спиной к затянутой сеткой двери, принимаю невозмутимую позу и беру свою книгу, чтобы он не мог прочитать выражение моего лица. Как в дзюдо. Но он идет мимо веранды к домикам.

– Джек, открывай! – колотит он по двери. – Выходи! Сейчас же!

Я поворачиваюсь и пытаюсь разглядеть лицо Питера с того места, где сижу. Джек выходит и садится рядом с отцом на крылечко. Мне их не слышно, но я вижу, как Питер что-то втолковывает, а Джек слушает его с надутым видом, после чего заливается смехом. Все мое тело расслабляется. Муж и наш долговязый сын встают и идут ко мне. Оба улыбаются.

– Мадам, вы успокоились? – Питер лезет в карман за сигаретами, похлопывает себя в поисках зажигалки. – Я привел вам вашего пристыженного отпрыска. Он понимает, что вел себя по-скотски и никогда больше не должен говорить с матерью в таком тоне. Извинись перед мамой. – Он ерошит Джеку волосы.

– Прости, мам.

– И… – подсказывает Питер.

– И больше никогда не буду так с тобой разговаривать, – говорит Джек.

Питер берет меня за руки и поднимает с дивана.

– Улыбнись, ворчунья. Видишь? Твой сын тебя любит. А теперь на пляж? – Он подходит к двери и кричит Мэдди с Финном: – Эй! Вылезайте из воды! Выезжаем через пять минут!

Они плещут друг в друга и прячутся от брызг под водой, не обращая на него внимания.

– Так можно я возьму машину? – спрашивает Джек.

– Только в своих мечтах, дружище.

– Можете тогда хотя бы высадить меня у дома Сэма?

Не прошло и двух секунд, как Джек вернулся к роли несправедливо ущемленного подростка. По идее я должна была бы возмутиться. Но сейчас, когда мое сердце слетело с оси, его предсказуемое поведение для меня спасательный круг. Я подставляю ему щеку.

– Поцелуй маму.

Он неохотно чмокает, но я знаю, что он меня любит.

Питер смотрит на часы.

– Черт. Ужасно опаздываем. Собирай своих котят, Элла. Я заведу машину. Джек, набери Сэма и скажи, чтобы встретил тебя у поворота через десять минут.

Я кричу Финну и Мэдди, потом иду в ванную. У меня таинственным образом исчез запечатанный пакет со всеми нашими кремами от солнца. Я знаю, что вчера оставляла его в кладовке. Рывком открываю широкий нижний ящик комода, куда мама запихивает все, что валяется не на своем месте и, по ее мнению, портит вид. Конечно же, пакет там, вместе со шлепанцами Мэдди, которые я не могла найти, и мокрыми плавками Питера, они уже пованивают плесенью, как будто их три дня не вытаскивали из стиральной машинки. На дне ящика обнаруживается большой мамин термос в красную клетку, еще с тех времен, когда я была младше Мэдди. Когда-то к нему прилагалась симпатичная бежевая пластиковая кружка, которая аккуратно закручивалась наверху, как крышка. Я вынимаю пробку и принюхиваюсь. Прошло, наверное, лет двадцать с тех пор, как мама в последний раз пользовалась этим термосом, но от его твердых пластиковых стенок все еще идет слабый запах застоялого кофе. Я мою его, наполняю водой из-под крана и делаю глоток. У воды легкий металлический привкус от труб. Нужен лед.

Выйдя обратно на тропинку, я на мгновение останавливаюсь, глядя, как мой очаровательный муж выходит из-за угла с тремя досками для бугисерфинга на голове, полотенцами под мышкой и следующими за ним по пятам детьми. Я его не заслуживаю.

– Питер, – зову я.

– Да?

– Люблю тебя.

– Конечно, любишь, дурашка.

7

1974 год. Май, Нью-Йорк

Сезон цветения вишни. Холм за Метрополитеном превратился в море розового. Я бы съела его, если бы могла. Я залезаю на низко свисающие ветки дерева и прячусь в балдахине цветов. Сквозь лепестки мне видны древние иероглифы на Игле Клеопатры.

Мама внизу расстилает на усеянном лепестками склоне клетчатое покрывало, достает из корзинки одноразовую тарелку и вываливает на нее из мешочка очищенные вареные яйца. Потом разворачивает квадратик фольги, в которую насыпала соли с перцем, макает острый конец яйца в смесь и кусает.

– Вкуснотища, – говорит она вслух. Достает из корзинки красный термос, откручивает пластиковую крышку-кружку и наливает себе кофе с молоком.

– Элинор, спускайся! Нам скоро пора идти.

Я осторожно слезаю с дерева. Под джемпером я одета в новое трико с колготками, и мне не хочется их порвать. Из парка мы отправимся прямо на мое первое занятие по балету.

– Держи, – мама протягивает мне коричневый бумажный пакет и маленький пакетик молока. – Есть масло, арахисовое масло и ливерная колбаса.

Сегодня суббота, в парке полно народу, но никто больше не удосужился перелезть через камни, чтобы попасть в эту потаенную рощицу. Я нахожу сухое местечко, расстилаю на траве свой кардиган и сажусь рядом с мамой. Она погружена в чтение романа, поэтому мы едим в тишине. Небо у нас над головами пронзительно голубое. Я слышу далекий стук бейсбольного мяча, внезапные радостные выкрики болельщиков. Камни пахнут чистотой и сладостью. Сегодня первый день весны, и они проветриваются на солнце после долгой зимней спячки под покровом снега и собачьего дерьма.

– Я взяла печенье с пеканом, – говорит мама. – Хочешь последнее яйцо?

– Я хочу писать.

– Сходи за камень.

– Не могу.

– Не будь такой неженкой, Элинор. Тебе семь лет. Кто вообще на тебя посмотрит?

– Но я в трико и колготках.

– Ну, тогда терпи, пока мы не доберемся до места. – Она заламывает страницу, кладет книгу в сумку и начинает сворачивать наш пикник. – Помоги мне все собрать.

Уроки балета – подарок от папы, нежеланный подарок. Я хотела заниматься гимнастикой, как все остальные девочки у меня в классе. Делать колесо и вставать на мостик. Анна говорит, что я слишком широка в кости для балета. Но хуже всего – я пропустила первый урок, поэтому другие девочки уже ушли вперед.

Мама смотрит на часы.

– 14:25. Надо бежать, иначе мы опоздаем.

Когда мы добираемся до студии мадам Речкиной, остальные девочки уже выстроились у зеркальной стены, их аккуратные маленькие пучки затянуты черной сеточкой. Я задыхаюсь от бега, мои колготки заляпаны грязью.

– Мам, мы слишком опоздали.

– Ерунда.

– Мне надо в туалет.

– Все будет хорошо. – Она открывает дверь студии и слегка подталкивает меня внутрь. – Увидимся через час.

Мадам Речкина улыбается мне, не размыкая губ, и жестом показывает девочкам, чтобы они освободили мне место в центре. Я встаю рядом с ними. Ставлю ноги в первую позицию. Пианист играет менуэт.

– Плие, мадемуазель! – Мадам проходит вдоль ряда и поправляет.

– Плие, encore![5] Изящнее руки, пожалуйста!

Я смотрю на девочку впереди и стараюсь повторять за ней.

– À la seconde![6] – командует мадам.

Я шире расставляю ноги и сдвигаю колени. На блестящем деревянном полу подо мной разливается большая лужа, пропитывая края моих розовых балетных туфелек. Позади меня раздается визг. Музыка останавливается. Я в слезах выбегаю из зала, оставляя за собой на безукоризненно чистом полу мокрые следы, и запираюсь в уборной.

– Мисс Жозефина! – зовет мадам помощницу. – Швабру, s’il vous plaît[7]. Vite, vite![8]

На следующей неделе мама заставляет меня продолжить занятия.

– Элинор, – говорит она строго, – в нашей семье нет трусов. Нужно смотреть в глаза своему страху. Иначе ты проиграешь битву еще до ее начала.

Я умоляю ее разрешить мне остаться дома с Анной, но она только отмахивается.

– Не глупи. Думаешь, остальные девочки никогда не писались?

– Но не на пол же, – говорит Анна, надрывая живот от хохота.

12:53

Парковка у пляжа пышет от жара. Я вылезаю из машины на песок и взвизгиваю.

– Ах ты ж! – Я прыгаю обратно в «Сааб». – Кажется, я сожгла себе подошву.

Я шарю ногами по полу в поисках шлепанцев и нахожу их застрявшими под сиденьем.

– Наденьте носки. Песок горячий, как сковородка. – Я протягиваю Финну пару белых носков, которые достала из сумки. – Мэдди?

– Мне и так нормально. Я в босоножках, – говорит она.

– Обожжешь стопы.

– Мам. – Мэдди смотрит на меня страдальческим взглядом. – Я не собираюсь надевать босоножки с носками. Фу!

– А что не так? – Питер выходит из машины и принимается разгружать багажник. – Сандалии и носки – заграничная форма англичанина.

Дождавшись, когда все выйдут, я опускаю солнцезащитный щиток и смотрюсь в зеркало. Поправляю волосы, щиплю щеки, заново завязываю парео, чтобы оно сидело ниже на бедрах. Чуть дальше от нас я вижу побитый пикап Джонаса.

Питер открывает дверь с моей стороны.

– Иди сюда. – Он берет меня за руку и вытаскивает наружу.

Я достаю с заднего сиденья полотенца и термос с ледяной водой.

– И пожалуйста, будь милой с Джиной, когда она станет выговаривать нам за то, что мы опоздали на час. Никакой стервозной Элинор. Только милая Элинор.

– Я всегда милая. – Я пытаюсь пнуть его по заднице, когда он проходит мимо, но он ухитряется уклониться.

Поднявшись на дюну, мы видим перед собой сотню зонтов. Одноцветных. Полосатых. Синих, белых и красных. Вода чистейшего бирюзового цвета. Никакого красного прилива, никаких водорослей. Идеальный день для пляжного отдыха. Как в «Челюстях». Дети метают фрисби, строят замки из песка и выкапывают вокруг них рвы, которые сразу же наполняются водой из-под земли. Юные красотки самоуверенно расхаживают в бикини, делая вид, что не замечают, как за ними наблюдают. Я ищу взглядом Джонаса. Он всегда поворачивает налево.

Питер видит его первым. Они с Джиной установили палатку в бело-желтую полоску. Она похожа на цирковой шатер, закрытый со всех сторон, кроме той, что смотрит на море. Рядом с палаткой стоит Джина и машет нам полотенцем цвета фуксии. Мэдди и Финн сбегают к ней по дюне, Питер – за ними. Я медлю, собираясь с духом перед тем, что последует. Вдруг Питер почувствует, что что-то изменилось между мной и Джонасом? Вдруг Джина вчера заметила, что мы оба вышли одновременно? Я пытаюсь вспомнить, как выглядела комната перед тем, как я выскользнула за дверь. Джонас сидит за столом, откинувшись на стуле, за пределами круга света от свечи. Питер лежит на диване, Джина смеется над какой-то шуткой Диксона, мама наливает граппу в чашки для эспрессо, убирает тарелки, моет в раковине стаканы. Мне точно помнится, что Джина была повернута ко мне спиной. Сейчас Джонас сидит на песке и смотрит на море. Я делаю глубокий вдох. В нашей семье нет трусов.

1976 год. Июль, Бэквуд

Я лежу на синем надувном матрасе. Мои глаза закрыты, лицо подставлено солнцу. Под сомкнутыми веками пляшут в красном мареве черные точки. Я дрейфую, слушая собственное дыхание и позволяя ветру вынести себя на середину пруда. Вокруг никого, кроме меня. Ничего, кроме меня. Идеальный момент. Я свешиваю руку с матраса, разжимаю ладонь, чувствую сопротивление воды, когда она проходит сквозь пальцы. Воображаю, будто я утка. В любую секунду с холодного дна поднимется кусачая черепаха, схватит меня за желтую перепончатую ногу и утащит на глубину. Издалека доносится стук деревянных весел, брошенных на дно каноэ. Анна и ее подружка Пегги переплыли в нем на другую сторону пруда. Оттуда рукой подать до пляжа. Открыв глаза, я различаю крошечные огоньки их ярких оранжевых спасательных жилетов, когда они вытаскивают лодки на берег и исчезают за деревьями.

Мама с ее бойфрендом Лео поехали в город, чтобы встретить его детей на автобусной остановке. Они приезжают к нам в гости на десять дней. Лео – джазовый музыкант из Луизианы. Саксофонист. У него густая черная борода, он часто хохочет. Верит, что физические упражнения – для слабаков. Его любимая еда – креветки. Анна пока не понимает, как к нему относиться, но мне он кажется славным.

Дети Лео, Конрад и Розмари, живут в Мемфисе, со своей матерью. У них сильный южный говор, и они постоянно глотают гласные. Розмари семь лет. Она похожа на мышь. «Незначительная, – говорит про нее Анна. – И пахнет странно». Конраду одиннадцать, на год старше меня. Он низенький и широкий, в толстых круглых очках и с выпученными глазами. Всегда стоит слишком близко. Мы видели их всего один раз, в кафе, когда они приехали навестить отца в Нью-Йорке. Розмари заказала стейк с кровью и говорила о первородном грехе.

– Его бывшая жена хочет, чтобы он сдох, – проронила как-то мама, болтая с подругой по телефону на кухне. – Если бы это зависело от нее, Лео бы никогда больше не увидел своих детей. Честно сказать, – сказала она тише, – я с ней солидарна. Это не очень приятные дети. Хотя, наверное, чужие дети мало кому нравятся. Лео говорит, что мальчишка терпеть не может воду, так что находиться с ним на пруду в эту адскую жару будет адским кошмаром. Надеюсь, он хотя бы моется.

Она велела нам вести себя как следует.

В середине пруда, где глубже всего, со дна поднимается лес пузырчатки. Рыбам нравится прятаться в ней. Перевернувшись на живот, я заглядываю через край матраса. Отбрасываемая мною тень создает линзу, сквозь которую мне отчетливо видно все, что находится внизу. Среди стеблей кувшинок и гниющих трав шныряет косяк мальков. Из зеленой мути медленно выплывает на поверхность расписная черепаха. Далеко внизу, лениво колыхаясь, сторожит свое гнездо бдительная маленькая рыбка. Наклонившись, я опускаю лицо в воду и открываю глаза. Мир становится расплывчатым. Я лежу так, слушая воздух, столько, сколько могут вытерпеть мои легкие. Если бы я могла дышать под водой, я бы осталась здесь навсегда.

С берега доносится хлопанье автомобильной двери, раскатистый смех Лео. Они здесь.

12:35

Джонас сидит, откинувшись на локти; его черные волосы блестят, как маслянистые утиные перья. С плеч свисает тонкая белая хлопковая рубашка. Обручальное кольцо блестит в лучах солнца. Он не поворачивается, когда мы приближаемся. Может быть, он не хочет меня видеть после того, что мы сделали. Или может быть, теперь, когда он наконец заполучил меня после стольких лет ожидания, я для него всего лишь очередная женщина, с которой он переспал и должен разобраться. А может, он, как и я, хочет оттянуть момент признания, еще ненадолго удержать свою прежнюю жизнь перед тем, как все изменится. Потому что это случится в любом случае.

Питер садится рядом с ним, показывает на что-то на горизонте. Джонас придвигается, чтобы ответить. От песка исходят волны жара, от которых кружится голова.

– Эй! – кричит Джина, прищурившись, и идет ко мне по песку. Я смотрю на пирсинг у нее в пупке, то показывающийся, то снова исчезающий под верхом от танкини. Финн с Мэдди расстелили рядом полотенце и брызгают друг на друга кремом от солнца.

Джонас не оборачивается, но мне кажется, что я замечаю, как слегка напряглись его руки.

С возрастающим ужасом оглядываюсь на детей.

– Серьезно, Элла! – говорит Джина, с воинственным видом приближаясь ко мне.

– Мам, – зовет Финн. – Мне надо, чтобы ты затянула мне очки.

Я открываю рот, чтобы что-то сказать, но не могу найти слов. «Какие бы у тебя ни были претензии, – думаю я, – пожалуйста, озвучь их тихо».

– Мы прождали вас больше часа. Сэндвичи все размокли.

Усилием воли я заставляю голос звучать ровно, спокойно, уверенная, что выражение моего лица выдает меня с головой. Руки под ворохом полотенец дрожат.

– Прости, пожалуйста. Надо было позвонить. Мы поругались с Джеком из-за ерунды, и все вышло из-под контроля. Дай мне только положить полотенца. Я сбегаю на рынок и куплю свежих сэндвичей.

Джина смотрит на меня так, будто я с дуба рухнула.

– Элла, ты чего? Я же шучу! Поверить не могу, что ты серьезно подумала, будто я могу разозлиться из-за сэндвичей!

Она смеется, но на ее лице на долю секунды появляется странное выражение, и я гадаю, не почувствовала ли она, как все мои внутренности разжались от облегчения.

– Конечно нет. – Я выдавливаю из себя смех. – Я просто сама не своя. Либо из-за таблеток, либо у меня скоро начнется менопауза.

Джина, приобняв меня, тянет к остальным.

– Я просто рада, что вы наконец добрались. Джонас отказывается лезть в воду. И это в такой прекрасный день!

– Слишком жарко.

– Мне никогда не понять вас, местных. Ведете идеальную жизнь в самом красивом месте на планете, и все, что вы можете сказать, это «слишком жарко». Джонас все утро ведет себя так, будто ему ничего не хочется. Время купаться! – окликает она Финна и Мэдди. – Кто последний, тот проиграл! Пора встать на доски. – Она слегка трясет задницей. Мэдди оглядывается на меня с выражением неприкрытого ужаса, но вместе с Финном бежит за ней к воде, соревнуясь, кто первый окунется.

– Эй, мадама! – зовет меня Питер. – Не кинешь мне воды? Умираю от жажды.

Я прицеливаюсь и запускаю в него термосом. Тот проносится в воздухе и опускается точно на донышко у его ног.

– Здорово, – говорит Питер.

Джонас поворачивается. Смотрит прямо на меня. Поднимается, отряхивает руки от песка, приближается ко мне с распростертыми объятиями, берет у меня полотенца и наклоняется поцеловать в щеку.

– Я скучал по тебе, – шепчет он мне на ухо.

– Привет, – тихо говорю я. Не могу этого вынести. Это слишком для меня. – Я тоже скучала.

Он проводит кончиком пальца вниз по моей руке, и я покрываюсь мурашками.

– Кто в воду? – кричит нам Питер. – Я сейчас сварюсь!

1977 год. Февраль, Нью-Йорк

Пятый класс. Идет снег. Мы с Анной приехали на неделю к ее крестному Диксону. Папа с Джоанной живут в Лондоне – его перевели туда по работе, – а мама поехала с Лео на его выступление в Детройте. Они собираются пожениться в мае. Диксон – «клевый» друг мамы. Все любят Диксона. Он собирает длинные русые волосы в хвост и ездит на пикапе. Знаком с Карли Саймон. Мама говорит, что ему не нужно работать. Они лучшие друзья еще с тех пор, когда им было два года, – сомневаюсь, что в противном случае он вообще заговорил бы с ней. Они ходили в один детский сад и вместе проводили лето в Бэквуде, где купались голышом и выковыривали из мокрого песка моллюсков во время отливов. «Хотя я их всегда терпеть не могла, – вспоминает мама. – Но Диксон умеет убеждать».

Как-то давным-давно Анна спросила маму, почему та не вышла за Диксона. «Потому что он бабник», – ответила мама. А мне представился человек, который помогает бабушкам.

Диксоны живут в большом старом доме на 94-й Восточной улице у самого парка. Дочь Диксона Бекки – моя лучшая подруга. Старшая сестра Бекки Джулия одного возраста с Анной, но они как-то не сошлись. Джулия – гимнастка. Их мать ушла от них в какую-то коммуну два года назад. Мы с Бекки бо́льшую часть времени проводим сами по себе, играем в веревочку, ходим в Центральный парк кататься на роликах, придумываем отвратительные блюда и заставляем друг друга их есть. Сегодня утром мы приготовили в блендере шейки из пивных дрожжей и клубничного пудинга быстрого приготовления. Диксон сказал, что ему плевать – главное, чтобы мы ели. Последний раз, когда мама оставляла нас у Диксона, он повел нас в кино на «Избавление». Потом мы все выходные бегали вокруг с криками: «Давай визжи, как свинья!» Маму чуть удар не хватил, но Диксон сказал ей не быть такой зашоренной пуританкой. Он единственный, кто может позволить себе так с ней разговаривать.