Пути России. Народничество и популизм. Том XXVI

Тем не менее политическая динамика съезда в значительной степени стала определяться противостоянием большинства депутатов («агрессивно-послушного большинства», по выражению Ю.Н. Афанасьева) и оппозиции – радикальных демократов (Межрегиональная группа), претендовавших на идейное лидерство. Одновременно развернувшаяся критика государственной марксистско-ленинской идеологии и советской системы в целом, а также постепенная деградация советских социальных институтов способствовали тому, что у большой части общества нарастали растерянность, ощущение духовного и идейного вакуума. Одним из влиятельных идейных и политических факторов стало то, что на мощной волне демократизации началась антибюрократическая кампания – она вдохновлялась сильным запросом снизу на социальную справедливость.

На этом противоречивом основании сформировалась благоприятная среда для появления политиков-популистов, наиболее ярким из которых был Борис Ельцин в ранний период его деятельности. В дальнейшем, по мере превращения Ельцина в лидера радикально-демократической оппозиции курсу перестройки, его популистские черты заметно ослабли.

Примечательно, что в России и других советских республиках, ставших впоследствии новыми независимыми государствами, популизм так и не набрал серьезного влияния. Исключение представляет Белоруссия, где за годы правления Александра Лукашенко популизм превратился в мощную политическую силу.

В России в 1990-е годы популизм оказался невостребованным: перед подавляющим большинством населения встала задача выживания, а в немногочисленном слое формирующегося среднего класса шел поиск индивидуальных стратегий адаптации.

В отличие от 1990-х в начале XXI века в российской политике стали все более активно использоваться популистские технологии.

Анализируя понятие популизм на основе опыта прежде всего стран Латинской Америки, Карлос де ла Toppe рассматривает его: 1) как идеологию, «в которой у вас есть „настоящий народ“ против „плохих элит“»; 2) как предвыборную стратегию; 3) как политическую логику («способ зафиксировать общественный антагонизм, расшатать политическую систему, чтобы создать новые институты»)[97].

В связи с отечественным опытом возникает вопрос о том, в какой мере популизм характеризует политическую жизнь последнего тридцатилетия российской истории?

Андрей Рябов, ИМЭМО РАН

В российской и политической литературе – как в профессиональных работах, так и в политической публицистике – доминирует расширительное понятие популизма. В этой связи мне вспоминается недавнее выступление на одном из международных форумов экс-президента Польши Александра Квасьневского, который предложил разделить, собственно, популистские технологии, которые в современных условиях используют практически все политики и политические партии вне зависимости от их политико-идеологической направленности, что продиктовано особенностями современных массовых коммуникаций. И популизм политических акторов, популизм как политические идеологии.

В этой связи хотелось бы направить дискуссию именно в русло этого, более узкого, понимания популизма. Как мне кажется, такая постановка сразу позволяет высветить несколько вопросов, так или иначе возникающих при изучении не просто политических движений в постсоветской России, а политических циклов ее политического развития.

Вопрос, с которого хотелось бы начать. Почему мощный политический запрос на популизм, родившийся в эпоху перестройки и способствовавший появлению популистских политиков и партий различного масштаба, еще сохранявшийся в начале 1990-х, затем фактически исчез? С чем это было связано?

Неизбежно возникает и второй вопрос. Почему в современном российском обществе в начале XXI века, в его первые два десятилетия так и не появились новые сильные политические движения популистского характера, новые популистские политические партии? Как постановка вопроса о популизме сочетается с широким распространением таких идеологических конструктов, как элитизм, пропаганда различных вариантов сословности? Как столь разные понятия оказываются подчас рядом в политическом дискурсе?

Наконец, третья группа вопросов. Явления и акторы, которые мы так или иначе упоминаем в постсоветской, постсоциалистической России в связи с обсуждением популизма, являются теми же самыми, что и в остальном мире, или мы имеем в виду здесь нечто особенное, некое иное качество популизма? Может быть, как это уже было предложено в одном из докладов симпозиума, необходимо ставить вопрос о новом популизме – неопопулизме, применительно в том числе к постсоциалистической России?

Доклады и дискуссии

Василий Жарков, Московская высшая школа социальных и экономических наук (Шанинка)

Можно ли найти элементы популизма в демократическом движении конца 1980-х – начала 1990-х годов?

Непосредственный источник для моего анализа – стенограмма Первого съезда народных депутатов, опубликованная Президиумом Верховного Совета СССР, а также некоторые другие материалы. В качестве отправной точки я выбрал оптику Ральфа Дарендорфа[98], который говорит о популизме в следующем контексте: популизм – это обычный выбор, который делают экзотические и неуравновешенные политики, не заинтересованные в сосредоточенной рутинной деятельности. Такие политики ищут власти и предлагают достаточно простое решение одной из проблем, на которой фокусируются интерес и внимание массы избирателей. Часто как способ достижения своих целей при этом используется референдум или попытки проведения референдума. Как правило, такие политики не рассчитывают на долгосрочные действия. Их призывы касаются сиюминутной тактической цели получить голоса и привлечь к себе внимание. Но когда они приходят к власти, то реализуют совершенно другие цели, чаще всего связанные с необходимостью удерживать власть в собственных интересах, а не в интересах тех, кто за них голосовал.

В данной оптике рассмотрим две политические фигуры, которые на момент Первого съезда народных депутатов являлись безусловными лидерами. Это, с одной стороны, Борис Ельцин, а с другой – Тельман Гдлян. Об этом, в частности, упоминает Владимир Прибыловский в описании первого митинга, который произошел в Лужниках 21 мая 1989 года, непосредственно накануне открытия съезда, где самые большие аплодисменты и восторги многотысячной аудитории собрали эти два человека. Причем Гдлян привлек тогда даже большее внимание участников митинга, чем Ельцин.

Прибыловский с сожалением констатирует, что выступление Андрея Сахарова на том же самом митинге было встречено холодно – не то чтобы недоброжелательно, но гораздо холоднее, чем выступления Гдляна и Ельцина.

К сожалению, тексты этих выступлений не сохранились. Но есть тексты выступлений на Съезде народных депутатов. И есть запись выступления Ельцина на многотысячном огромном митинге в Зеленограде, которое опубликовано и до сих пор доступно в YouTube.

Итак, Ельцин выступает 31 мая 1989 года на Первом съезде народных депутатов с предложениями повестки внутренней и внешней политики Советского Союза. Что он предлагает? Первое: решительно провести децентрализацию власти, экономики, демонтаж административно-командной системы. Первый тезис дальше подкрепляется, развивается. А что же, собственно, это подразумевает? Пункт первый. Землю – крестьянам! Именно с этого лозунга начинается предлагающая часть: «Да, надо наконец реализовать на деле этот лозунг, а крестьяне сами определят формы и способы хозяйственного управления. И я полностью поддерживаю сегодня обращение тех, кто работает на селе», – это вызывает аплодисменты зала. «И, безусловно, помочь крестьянам надо не только правительству и Центральному комитету Коммунистической партии, но и всему народу. Лишь тогда мы как-то сможем сдвинуться с мертвой точки по обеспечению продовольственной программы». На этом точка. На этом, собственно, крестьянский вопрос, с точки зрения Бориса Николаевича Ельцина, решен. Землю – крестьянам. Пусть они сами решают, как ею распоряжаться.

Пойдем дальше: необходимо принять Закон о печати, в котором снять все ограничения на гласность, существующие на тот момент в Советском Союзе.

Следующий пункт: провести всеобщие выборы главы государства. Тут же восклицание из зала: «Время критическое, ждать нельзя!». Ельцин: «Нужно провести очередной съезд партии и переизбрать руководящие органы», то есть ЦК и Политбюро. (Кстати, этот лозунг вызвал бурную овацию на митинге в Зеленограде.)

Дальше: «Стабилизировать курс рубля. Изъятие из оборота не обеспечивает товарные массы, лишние бумажные деньги. Например, за счет того, чтобы сократить на 30 % объем централизованных капвложений в промышленное производство и вывести из оборота соответствующий денежный эквивалент. Это решит три проблемы: съедает 30 млрд незавершенки, укрепляет курс рубля, дает возможность предприятиям реализовать заработанные деньги, так как строители будут искать заказчика. Предложение как бы повысит спрос [„как бы“ – это в оригинале текста]. Появится возможность больше наполнить внутренний рынок товарами».

Это, конечно, только часть программы. Но, собственно, на этом экономическая программа Ельцина в его выступлении заканчивается. И кроме этого больше он ничего не предлагает.

Ельцин: «Необходимо сокращение количества министерств при этом правительстве, причем более решительное, чем сейчас». И внимание: аплодисменты вызывает следующий тезис: «Перевести оставшиеся на хозрасчет, я имею в виду аппарат, и не финансировать их из госбюджета». Министерства не финансируются из госбюджета, а переводятся на хозрасчет. Это очень интересная мера, особенно в свете будущей коррупции, с которой нам сейчас предлагает бороться Алексей Навальный.

Ельцин: «Предоставить больше политических прав, а также экономической, финансовой самостоятельности, хозрасчет каждой союзной республике. За семьдесят с лишним лет [и здесь он переходит, конечно, к главному своему тезису] мы так и не сумели продвинуть вопрос хоть какой-то социальной справедливости. Есть все основания говорить о существовании элитарного слоя в нашем обществе, строящем социализм». (Аплодисменты.)

«Начать нужно с того, – говорит Ельцин, – что учитывать дефицит, отменить все незаконные привилегии для номенклатуры. Да и вообще убрать из нашего лексикона это слово – „номенклатура“». (Бурные аплодисменты.)

Уже на этом съезде надо решить конкретно хотя бы один социальный вопрос, иначе люди не поймут. Ельцин предлагает сделать бесплатными лекарства и проезд на общественном транспорте для инвалидов и малоимущих. А также (внимание!) «перевести Четвертое главное управление Минздрава СССР на обслуживание материнства и детства». Речь идет об Управлении, которое обслуживало сотрудников номенклатуры. Работавшие в так называемой Кремлевской поликлинике врачи (в основном это были хорошие кардиологи, геронтологи) должны были бы заниматься проблемами материнства и детства.

Ельцин: «В целях контроля над широкими полномочиями главы государства принять закон о ежегодном референдуме по поводу доверия Председателю Президиума Верховного Совета СССР». То есть ежегодно должен проводиться референдум, на котором будет решаться, кто будет Председателем Президиума Верховного Совета СССР.

Ну и в конце – восклицание: «Товарищи, трудящиеся страны, пославшие нас на этот съезд, ждут от нас радикальных решений, решительных действий перестройки и реальных результатов. Мы не должны их разочаровать!» (Аплодисменты.)

Такова была речь Бориса Николаевича Ельцина на Первом съезде народных депутатов. Очевидно, что в ней предлагались очень простые решения сложных проблем. Предлагалось действовать немедленно, ни в коем случае не откладывая, ни в коем случае не взвешивая все за и против, но обязательно действовать решительно, «сократить на 30 % объем централизованных капвложений», что решит, оказывается, проблему наполнения товарами. Правда, при этом непонятно, откуда и как будет решаться проблема дефицита, если он существует.

И, конечно, лишить всех льгот. Это главный тезис на тот момент, который активно встречается улицей: главный враг – это «аппарат». Так называется некое воображаемое сообщество сотрудников госаппарата и чиновников высшего уровня. А с другой стороны, «аппарат» – это номенклатурные привилегии.

Тельман Гдлян выступил на Первом съезде народных депутатов всего один раз – совсем коротко по поводу комиссии по расследованию его же собственной деятельности в качестве следователя по «хлопковому делу». Он говорит, что «мы не должны допускать сотрудников аппарата в эту комиссию». Комиссию, кстати, возглавлял Рой Медведев. Меньше чем через год, в апреле 1990-го года, она приходит к выводу, что Гдлян и Иванов допустили нарушения в ходе следствия по «хлопковому делу». Гдлян был уволен из прокуратуры, и против него было возбуждено уголовное дело, которое было закрыто в августе 1991 года, после путча.

Можно было бы отдельным пунктом разобрать, например, выступление чемпиона по числу выходов на трибуну Гавриила Харитоновича Попова: он выступал практически каждый день по нескольку раз. Или выступление Сергея Станкевича.

Напомню, что эти люди стали мэром и заместителем мэра Москвы в 1990 году и, проработав некоторое время на этих должностях, не смогли решить ни одну из проблем москвичей.

Очевидно, что ни один из пунктов, приведенных в программе Ельцина, не был выполнен. Более того, в момент прихода Ельцина к власти и в период его радикальных реформ 1990-х годов никакой апелляции к социальной справедливости уже не было. Продвигалась идея новой элиты, номенклатура действительно была забыта, это понятие было выброшено. Но вместо номенклатуры приходит элита, которая имеет доходы, несопоставимо большие, чем представители номенклатуры. Разрыв между беднейшими и богатейшими слоями общества увеличивается в разы, и он продолжает увеличиваться, как известно, до сих пор.

На этом я бы поставил не точку, а многоточие.

Михаил Рожанский. AHO «Центр независимых социальных исследований – Иркутск»

Если говорить о судьбе популизма, о рождении отечественного популизма – тогда, в конце 1980-х годов, я бы начинал не с Первого съезда народных депутатов, а с предшествующих событий. С гласности, с политики гласности, которая началась как идея развития обратной связи – для политики преобразований, для политики реформ. С того, как сама динамика развития событий раньше, еще до Съезда народных депутатов, примерно на год раньше, в мае-июне 1988 года, привела к возникновению того, что можно назвать «внутренней холодной войной». Те, кто тогда жил и действовал, помнят историю с письмом Нины Андреевой. Это был момент, когда в политике гласности как раз наступила фаза снятия и распада различных исторических табу, табу на исторические темы. После доклада Михаила Сергеевича Горбачева в ноябре 1987 года к 70-летию Октябрьской революции началась череда публикаций по снятию «белых пятен в истории» и т. д.

Это был момент, когда, во-первых, возобладала борьба за расширение поля обсуждения. И касалось это прежде всего истории, потому что это поле было открыто первым. После событий апреля-мая 1988 года вместо необходимой общественной дискуссии возникла ситуация, которую можно назвать, как я уже сказал, «внутренней холодной войной». Усилился, обнажился тот разлом, на котором до сих пор функционируют власть и интеллектуальный класс.

В публикациях 1988 года стала формироваться власть СМИ, стали оформляться концепции «краткого курса» советской истории. Можно напомнить термин «административно-командная система». Его звездный час как раз пришелся на Первый съезд. Упомянутый здесь Гавриил Попов был автором этого термина. Можно вспомнить статьи Анатолия Бутенко о всесильной советской бюрократии, разошедшейся с народом. В конце 1988 – начале 1989 года – публикация статьи «Истоки сталинизма» Александра Ципко, где сталинизм рассматривается как воплощение ошибок марксизма. Надо упомянуть, естественно, концепцию «ухода России с магистрального пути мирового развития» Игоря Клямкина.

Была ли этому альтернатива? Когда в сентябре 1989 года вышло в свет издание «50/50. Опыт словаря нового мышления», в нем в статье Михаила Яковлевича Гефтера рассматривалась возможность десталинизации. Гефтер допускал шанс исторического компромисса и десталинизации, считая, что это последний шанс. Сейчас я смотрю на это как на запоздалый оптимизм, потому что точка невозврата была пройдена в 1988-м. То есть возникла черно-белая оппозиция действующих сил, что несовместимо с поисками исторического компромисса, необходимого как для реформирования страны, так и для общественной дискуссии.

В общем, тогда возникла ситуация, когда была утрачена возможность альтернатив, построенных не на прямой связи вождизма с массами. Была упущена возможность реформирования, основанного на демократии и свободе слова, а не на том, во что вылилась тогда гласность.

Илья Будрайтскис, Московская высшая школа социальных и экономических наук (Шанинка)

Мне кажется, у нас очень интересная дискуссия, поскольку она, с одной стороны, носит исторический характер, а с другой, очевидно, что в период перестройки уходят корнями некие особенности политической традиции, которые мы продолжаем переживать сегодня. Дискуссия началась замечательным выступлением Василия Жаркова. Слушая его, я мысленно сопоставлял сказанное со своим недавним впечатлением от посещения Ельцин-Центра в Екатеринбурге, где отдельный стенд посвящен объяснению того, почему Ельцин не был популистом.

Я настолько увлекся этим стендом, что даже сфотографировал экспликацию обвинения Бориса Ельцина в популизме. Погоня за дешевой популярностью – одно из главных обвинений в его адрес в период работы Первым секретарем Московского горкома КПСС. Но, как показано на стенде, он не популист, а первый в стране публичный политик. Ельцин изучает Москву не в кабинете, а на заводах и стройках, у прилавков магазинов, куда заходит почти ежедневно, в заводских столовых, в переполненных автобусах и троллейбусах. Московский троллейбус стал символом его политического стиля. Прямое общение с людьми, обращение к народу на долгие годы становятся для него одним из способов политической борьбы и разрешения кризисных ситуаций.

Думаю, то, что в музее Ельцина есть специальный стенд, объясняющий, почему Ельцин не является популистом, – знаковый момент. Хотя, безусловно, когда мы говорим об элементах популизма в политике, необходимо понимать, что так или иначе сама фигура, которая лежит в основе популистского дискурса, неизбежно сопровождает любую демократическую политику. То есть в любом случае политик, который рассчитывает не просто быть избранным, а мобилизовать массовое движение на то, чтобы перестроить текущее сознание граждан в момент политического или социального кризиса, – такой политик всегда прибегает к формулам: мы, они, большинство, меньшинство. К формуле, подчеркивающей, акцентирующей тождество народа и правительства, которое от имени этого народа осуществляет свою деятельность. Поэтому, естественно, в деятельности Бориса Ельцина или Гавриила Попова, или других упомянутых здесь людей был элемент популизма, популистская конструкция политики, без которой политика вообще невозможна.

Но я хотел бы обратить внимание на другой аспект перестройки. А именно на очень, как мне кажется, важный и гораздо более глубокий сентимент антипопулизма, который содержался в дискурсе перестройки, в господствующем политическом языке, причем с обоих флангов – сторонников либеральных преобразований и тех, кто эти преобразования пытался критиковать с патриотических, сталинистских, реваншистских, каких угодно позиций.

О консервативном сантименте в перестройке писалось много. Есть прекрасная книга Артемия Магуна[99], в которой он обращает внимание на этот аспект; есть недавняя статья Тимура Атнашева[100], где он также говорит об этом. Но тем не менее, как мне кажется, этот момент не вполне изучен и недостаточно обсужден, как он того заслуживает, в том числе и для понимания того, с чем мы имеем дело сегодня.

Недавно мы с моим коллегой Ильей Матвеевым делали на тему перестроечной публицистики большой доклад в Европейском университете в Петербурге на конференции, посвященной наследию перестройки. Наш основной тезис состоял в том, что и у сторонников перестройки, и сторонников преобразований, и у консервативно-патриотического крыла можно найти один и тот же глубокий антидемократический сантимент по поводу неподлинности того народа, который есть в наличии. Имеется в виду следующее: кто такие советские люди, кто такой народ в конце 1980-х годов? Это какое-то сборище людей, которое не может вызывать никакого доверия в силу того, что оно имеет искусственный характер, является результатом чудовищных трансформаций человеческой натуры, произведенных большевиками. Достаточно вспомнить некоторые эссе Фазиля Искандера про идеологического человека.

Яркая демонстрация этого дискурса проходит через сотни и сотни других публикаций про вечного приходящего хама, про манкуртов, про людей, забывших собственные исторические корни, про искусственный продукт революционного или советского социального эксперимента, который прервал процесс преемственности. Это противопоставление сегодняшнего актуального, неполноценного, искусственного народа и некоей подлинной связи с историческим прошлым, которое может ему вернуть историческую субъектность, но уже в каком-то воображаемом отношении. Условно народ действительный, хамоватый, с неправильным сознанием, идеологизированный – против народа утраченного, народа, который, по всей вероятности, жил в том храме, к которому была потеряна в какой-то момент дорога.

На самом деле ту же тенденцию мы обнаружили и у противоположного фланга. Например, я в своем докладе в Европейском университете сосредоточился на анализе контекста знаменитого «Слова к народу» июля 1991 года, которое, как вы знаете, было опубликовано в газете «Советская Россия» и подписано Зюгановым и другими уважаемыми людьми. Его считают программным заявлением, предварившим создание ГКЧП. Иными словами, это единственная зафиксированная попытка обнаружить какую-то связь между лидерами этого провалившегося переворота и народом, к которому они апеллировали, к той социальной коалиции, которая предположительно должна была бы их поддержать. То есть это единственный политический момент, который существовал по ту сторону всей этой истории с ГКЧП.

Что мы там обнаруживаем? Мы там обнаруживаем ту же самую идею, что есть массы. Кстати, очень важное понятие для перестроечной публицистики – массовый человек, утративший свою индивидуальность, утративший способность к самостоятельному принятию решений, безличностный, лишенный личности. Но эта же фигура удивительным образом используется противоположным лагерем. То есть существуют какие-то утратившие личность массы, поверившие Ельцину, потерявшие разум. И необходимо вернуться к сегментированному обществу, к обществу, дифференцированному на сословия, обществу, которое именно в таком разобранном состоянии, в разобранном народе, не слепленном в массу, способно услышать то послание, которое пытаются сообщить Зюганов и его друзья, подписавшие это заявление.

Поэтому бо́льшая часть «Слова к народу» представляет собой перечисление тех сословий, тех элементов народа, к которым апеллируют его авторы. Из этого следует, что в том и в другом варианте – в либеральном антипопулизме и консервативно-антилиберальном антипопулизме – определяющим является момент политической пассивности народа. Он следует за практиками того спектра российской политики, который породил господствующий антипопулистский дискурс перестройки.

Роман Евстифеев, Владимирский филиал Российской академии народного хозяйства и государственной службы при Президенте РФ

Популистский регистр российского политического языка: современные практики и тенденции развития

Тема популизма тесно связана с политическим языком, и сегодня мы атрибутируем этот популизм по выступлениям лидеров, по тем словам, которые ими говорились. Это совершенно не случайно. Тот аспект, который я рассматриваю, касается популистского регистра современного политического языка.

Два небольших эпиграфа к этому выступлению. Первый из известной книги Умберто Эко звучит так: «Утопия совершенного языка была наваждением не только для европейской культуры». Хотя книга Эко о европейской культуре, но поиски совершенного языка – не только политического, любого языка – продолжались и, наверное, продолжаются и сегодня.

Второй эпиграф уже современный. На конференции полтора года назад Сергей Кириенко одной из задач обществоведов объявил создание нового политического языка. А это ведь та же утопия совершенного языка. Очень интересно было бы поговорить с Сергеем Владиленовичем, что он имел в виду. И что значит создать? Видимо, действительно, нехватка какого-то языка ощущается. Я над этим подумал и за эти полтора года попытался представить, что из этого может выйти.