Фуга для Сони

Но вернемся к Сониным безобидным запискам. Рассказ о школьном питании был полон сарказма и горечи тех лет и повествовал о выдуманном счастливчике школьнике, во время обеда обнаружившем в борще ломтик картофеля и закричавшем от неожиданности: «Эврика! Она существует!», из-за чего якобы все остальные ученики собрались вокруг него, с завистью заглядывая в глаза и выпрашивая автограф. Сатирическое произведение попало к директору, и, само собой, Соне досталось. Вызвали маму, провели беседу. Но тут же предложили Соне вести школьную газету – клеймить пороки учеников. Это было очень умно: теперь все, что Соня писала, – предварительно проверялось школьной цензурой и становилось неинтересным, но политически корректным и безопасным. Но она продолжала накидывать особенное, отчасти диссидентское, местами все еще по-детски наивное – уже в стол, для себя, для своих подруг. Временами Соня задумывалась о своей некрасивости. Ей самой казалось странным, что она стала так непривлекательна. Если бы ее можно было бы рассмотреть отдельно, нос, глаза, волосы и даже ее полная фигура были очень даже ничего, но все вместе, соединяясь, оказывались нелепыми и странными. Сонина внешность болела синдромом Пиноккио, ей предстояло расцвести и полюбить себя чуть позже, к восемнадцати годам, прямо пропорционально исправлению и перестройке внутреннего города, и стать совсем красавицей после тридцати лет, когда многие ее сверстницы уже выполнят свою основную программу и начнут вянуть… Через двадцать лет она войдет в огромный зал, набитый людьми, и привлечет к себе внимание большинства мужчин всех возрастов, став обладательницей самой известной в мире литературной премии.

Но сейчас… Скорее всего, причиной Сониной неказистости была ее собственная нелюбовь к себе, словно внутри не включился особенный женский свет. Хотя появились первые поклонники, увы. Все они были так же, как и Соня, не подключены к основному электрическому жизненному питанию, без «огонька внутри», оставались скучными и неинтересными. С Соней их объединяли ненужность, отсутствие успеха везде, кроме учебы. Это были хорошие мальчики, но унылые в своей правильности. С ними Соня иногда вела беседы и понимала, что у парней, в отличие от нее самой, все ясно и понятно в жизни. Дом, хозяйство, телевизор Philips, карьера на заводе… Соне становилось еще грустнее. Все больше времени она проводила за книгами и пластинками, все больше набирала некрасивость и лишний вес.

Дамаск, 1991 год

Сейчас, по прошествии времени, София по-прежнему вспоминает свой пубертатный период с неохотой. Когда жизнь наполнена смыслом и яркими событиями, интересной работой, материнством и любовью, а во внутреннем городе идет оживленная жизнь и даже есть дворец, где в радости и счастье живет принцесса Софи, женщине жалко вспоминать свое детство и раннюю юность – время, потерянное, возможно, по ее вине. Иногда она впадает в меланхолию и грустит, вспоминая себя прежнюю, но это ненадолго… Соня думает о том, сколько времени она потратила на мечты: пустые и оттого – опасные.

Жарко… Очень жарко… Хочется пить, но не хочется вставать, тратить минуты… ведь на отдых времени немного, затем опять за работу. Все ничего, да голова очень разболелась, наверное, опять давление упало. Последний раз врач измерял ей артериальное давление пару месяцев назад, когда Джафар возил Софию на базар продавать шкуры верблюдов. Давление было очень низкое, врач даже сказал, что надо бы полечиться, прописал инъекции, таблетки, но Джафар только посмеялся, сказал, что Софи и так все время отдыхает, с чего бы ей болеть? И не стал тратить деньги на лекарства. Откуда же ему было знать, что уже в выпускном десятом классе она переболела тяжелейшей ангиной с осложнениями на сердце. Это осложнение и выражалось в том, что сердце Сони время от времени отказывалось биться в нормальном ритме, замедлялось, опять расходилось: брадикардия или дистония, что ли.

Вокруг раскинулась расхлябанная цыганская юбка полупустыни, воланы барханов перемежались зелеными лентами колючек, сбивающихся в кучки, корнями нащупав редкие капли воды. Тут же медленно, как в старом черно-белом кино времен Чарли Чаплина, передвигались верблюды, клочкастые и неухоженные, с обвисшими горбами и обреченными глазами.

Что-то они сегодня очень медленные – наверное, давление у меня совсем низкое и я медленно осмысливаю происходящее, верблюды-то что? Они всегда в одной поре.

Голова теперь не пройдет несколько дней, будет стучать в висках и подташнивать… Софи вздохнула. Надо вставать, готовиться. Нехитрые домашние дела уже были сделаны – полы подметены самодельным веником из сухой полыни, бургуль и хобз были готовы к ужину. Еда у них незатейливая, простая, но Софи очень скучала по хорошему кофе. Вожделенный напиток был далеко не всегда, его не хватало. Забавно, что мелочный Джафар, самозванный надсмотрщик Софи, был помешан на правильном питании. Превыше всего он превозносил айран и любые другие кисломолочные продукты, а запеченному ягненку предпочитал свежие овощи с лепешкой. Что предпочитала Софи, его не интересовало. На кофе часто экономил…

Артурчик

Артур, коренной житель Дамаска, происхождением своим очень гордился, но делал это скромно, не нарочито. Внешность унаследовал мамину – антрацитовые глаза, прямой тонкий нос. Хорошие спортивные данные и высокий рост несли в себе большой потенциал. Мама, художница, всю жизнь проработавшая оформителем в столичном кинотеатре, растила сына в атмосфере поклонения, внушая ему ощущение собственной исключительности. Алия была копией своего сына – женской, уменьшенной. Его отец – Хафиз, все время пьяный и мелко драчливый, тем не менее не забывающий регулярно исполнять супружеский долг, сына не любил. Роста был маленького, некрасивый, кривоногий, с узкими раскосыми глазами и сильно прогнившими зубами. С последним недостатком боролся, ездил к стоматологу по бесплатной программе, готовил себе съемные протезы. Алия девушкой получила высшее образование, но вынуждена была выйти замуж за Хафиза по договорному браку. Родив сына Артура, не желала больше рожать никого другого, кто мог бы отвлечь ее от любимого сына. Алия не любила Хафиза, и тот платил ей за это, периодически избивая. Восточная женщина покорно сносила побои, светская – всю свою любовь и творческий потенциал отдавала сыну. Она учила Артура читать, рисовать, декламировала ему стихи – свои и не только, все время рисовала счастливые картинки его прекрасного будущего. Реальность же посылала ей испытания в виде новых беременностей. Подруга Динара, врач-гинеколог, предлагала ей тогда уже активно применяющуюся контрацепцию, но Алия отказывалась. «Богу виднее, сколько мне детей послать…» – говорила та. «Ты гробишь свое женское здоровье, будут последствия», – гневалась Динара. «А это совсем другое дело: за то, что я не согласна с Его решениями, моя цена – здоровье», – гнула свое Алия. Вот такую епитимью наложила на себя несчастная женщина, необычно тяжелым способом приобретя спокойствие в таком сложном для каждой женщины вопросе – прерывание беременности. Динара только руками разводила, но верующей подруге отказать не могла.

Артур рос мальчиком живым и сообразительным. Ощущение собственного превосходства быстро переросло в потребительское отношение ко всему его окружающему. Мальчики со двора, почти такие же бедные и оборванные, как и он сам, должны были ему хотя бы потому, что он дружит с ними, а значит, пусть приносят воду и воруют фрукты. Алия, безоговорочно верующая во врожденные таланты и особенность своего сына, быстро превратилась в слугу, дармовую в своей доброте и безотказности. Хафиз, когда все-таки случалось не употребить анисовой с самого утра, видел, что его сын подрастает настоящим мелким негодяем: ох, упустил он Артура, ох, упустил…

Вот что за мерзавец мой сынок. Вчера видел, как он старую кошку пнул, не выживет теперь, поди. А с девочками как обращается – как со слугами – жена-то, дура, чему радуется? По дому отцу не поможет ничем, носом ведет, мол, уроков много. А сам до вечера во дворе, только мать придет, сразу ужинать. А я горбачусь на них на всех, опостылело! Вот давеча мужики Алию судили, ходит рисует свои картинки, мужа совсем не почитает, колотить почаще надо, да и Артуру не помешает трепка. Старый я, руки трясутся, не от водки, нет. А если и от нее – и что с того? Жизнь совсем не удалась, не откажу себе в малой слабости.

В редкие моменты просветления начинал Хафиз колотить сынка чем под руку попало до тех пор, пока соседи не звали Алию. Быстро прибежав с работы, жена доставала заветный графинчик с арак. Хафиз беспомощно опускал руки, покорно принимал лекарство и улетал в привычный серый мир, в котором он видел себя водителем большого грузовика… Эх, не получилось, ничего не получилось… Виновата жена, побить бы ее, да сил нет… и желания тоже. Успокоившись лекарством, шел на задний двор и начинал ремонтировать обувь. Это и был его заработок – мелкая сапожная работенка, копеечная, но спокойная и знакомая. Так и жили.

В школе ситуация поменялась. Артур был не единственным в классе взращенным и испорченным материнской любовью. Даже появилась некая иерархия и Артур оказался не на ее вершине. Первым был Аббас, он ходил в школу в камуфляже, перешитом из отцовского, таскал патроны и вообще был каким-то очень взрослым, служения к себе не требовал, но, когда он неторопливо вставал и шел к доске отвечать, весь класс замирал: стояла звенящая тишина, как будто этот мальчик мог сказать что-то особенное. Учился он хорошо, почти как и все мальчики в классе.

Алим был учителем, о котором можно было только мечтать. Окончив педагогический факультет Сирийского университета, пережив в прошлом многое, приведшее его в эту государственную школу, он чувствовал себя вполне счастливым, жалования хватало на скромную жизнь. Возможность преподавать нехитрые науки мальчикам вдохновляла его в большей степени потому, что все еще оставались нереализованными его честолюбивые мечты об изменении мира. Алим ждал своего часа терпеливо, маниакально, высматривал, наблюдал, обучал, давал больше, чем требовала школьная программа. Его мальчики получали обучение более глубокое, качественное. Нещадно гонял их Алим по точным наукам, учил математике, физике, химии – нужно уметь анализировать, создавать в мозгу нейронные связи. Требовал учить наизусть поэмы, сказания, знать историю государств и мира в целом – надо уметь поддержать любую беседу. Уроки физкультуры – бег, футбол, баскетбол – быть выносливыми. По каждому предмету были свои фавориты. Первым в физической культуре был Аббас. Самый высокий в классе мальчик с мускулатурой юноши. Взгляд ясный, прямой. Плечи развернуты, ноги в неизменных шнурованных высоких ботинках всегда расставлены – уверенно стоит на ногах. Аббас никогда не отводил взгляда Алима, чем покорил его с первого класса. Фаворитом в точных науках был Артур. Можно было сказать, что он тяготел к алгебре, геометрии, физике, химии, астрономии и это было, несомненно, так. Но настоящей его страстью была история. Новая, новейшая история, особенно история Советского Союза, изучались особенно тщательно. Философия – ей тоже уделялось немало внимания, но скорее после уроков, когда собирались позже у Алима дома. Но не все. Только особенные, самые умные, самые достойные. Одноклассники в шутку называли Артура «ваше Историчество».

Алим жил в просторном доме, построенным его отцом на «русский манер»: с окнами, деревянным полом и четырьмя небольшими комнатами. Вокруг здания росли старые, в несколько обхватов – платаны, кроны которых плотно закрывали стоящие под ними дома от палящего сирийского солнца. Деревья были высажены аллеей еще прапрадедом Алима, по обеим сторонам стояли лавочки, удобные для чтения и просто отдыха. Отесанные дождями, подкопченные солнцем, временем и припудренные придорожной пылью лавочки провели здесь вечность, как и платаны. Подробно Алим помнил, как строился этот дом. Сами они жили в старом, ветхом доме-сакле, пока отец и мать неподалеку возводили их новое жилище. Отец очень гордился своим новым домом и тайно шепотом рассказывал сыну, как удалось сторговать кирпич совсем недорого – к сентябрю уже закончим его класть, какое добротное дерево нашел на рамы: настоящий платан, вот будут прочные теплые окна. Немалую гордость у отца вызывало и то, что комнат было не две, как в сакле, а четыре: одна для него, другая для его жены да двух девочек – двух сестер Алима, третья для стариков, а четвертая для гостей, ей же суждено было стать просторной кухней с камином и плитой. Отец так и не достроил один внешний угол дома, оставил его без кирпича, только с утеплителем. Незаметно угол был закрыт изнутри остатками платана. Алим удивленно спросил отца: «Зачем ты уродуешь такую красоту?» – «Затем, сынок, что соседи не должны расстраиваться из-за того, что у нас много денег. Они должны знать, что и у меня они закончились. Читай Коран». – «Но, отец, зачем нам думать об этом?» Тогда глава семейства доставал заветную книгу и находил нужную суру, подробно на примере объясняющую, как и почему нужно поступить в конкретной ситуации.

Сейчас дом изнутри выглядел по-другому, давно умерли мать и отец, не женив юного даровитого Алима, а лишь успев дать ему хорошее образование да оставить немало по тем временам денег с торговли тканями. Уже сам Алим на правах родителей выдавал замуж обеих сестер, благо обе были красавицами, не пожалел и приданого, нажитого матерью с отцом.

Второй десяток лет жил бобылем Алим: не женился, да и не хотел, настоящей его жизнью были ученики. Одна комната, бывшая отцовская, была переоборудована под библиотеку, там же стоял письменный стол и кожаный диванчик, купленный на блошином рынке несколько лет назад. Гостиная с камином в углу, который так и остался секретным, не достроенным с улицы, но утепленным платаном изнутри, за каменной кладкой, не изменила своего назначения. Использовалась редко – чаще Алим с учениками просиживал в библиотеке, обсуждая интересную тему. Такие дни обычно начинались с новой для мальчишек книги, выловленной из покрытого щербинами стеллажа, специально состаренного отцом. По тому же принципу была состарена и вся мебель в доме, являясь продолжением коллекции, начинающейся пресловутым углом.

Из новой книжицы Алим выуживал основную мысль, кидал «кость» мальчишкам. Начиналась дискуссия, кто-то бежал ставить чайник на плиту, заваривать чай, приносил в кабинет. Алим доставал чепалгаш, вкусную промасленную тонкую лепешку с творогом или картофелем, очень напоминающую русские блины. На кухне всегда было припасено с десяток.

Опять этот умник первым был. Мало ему, что обставил меня на забеге на стометровке. Я тут лучший! Я, а не этот заморыш Артурчик, маменькин сынок. Умничает, все он, видите ли, знает! Я тоже читал Маркса и могу поспорить на эту тему, слова не дает вставить. А Алим? Как будто не замечает, что я совсем замолк. Обидно, правда. Я специально изучал, почему у них этот капитализм начался, есть идеи, как здесь все провернуть. Мысли глобально, действуй локально! Я еще докажу, что я самый крутой, а не эти нытики, которых мамки до сих пор кормят. Я вот, например, давно у отца денег не беру. Сам зарабатываю, но про это пока помолчу. Хлюпики. Да и Алим этот совсем не такой, как вначале казалось, – не то что мой отец. Тот убьет и дальше пойдет. Еще посмотрим. Маркс и Энгельс… Не смешите.

Основными предметами для обсуждения были философия, обществоведение и, конечно, история. Обсуждалось разное – труды Бердяева, Соловьева… Алим тонко выводил своих учеников на споры, подразнивая их мыслями философов на тему единства верований, давал им возможность выговориться, сделать выводы. Заканчивались беседы поздно, Алим провожал разгоряченных учеников до их домов и на обратной дороге счастливо улыбался, мысленно принося благодарность отцу и матери, родившим его на свет именно таким.

Коломна. Восьмидесятые

Про школьные годы Софии нельзя рассказать ничего интересного. Все время она посвящала чтению. Читалось все подряд: Ремарк, Булгаков, Достоевский, Толстой, Беляев, Пьер Буль – в общем, все, что удавалось найти. Удавалось найти много и удачно в библиотеках, у знакомых, у подруг. В то время было заведено обмениваться книгами. Иногда они не возвращались к владельцу, и София очень переживала, потому что купить их было невероятно трудно из-за дефицита – тотального и повсеместного. Время, оставшееся от школы, чтения и небольших домашних дел, София проводила со своими подругами, их объединяла страсть к книгам. Во всем остальном подруги были совершенными противоположностями.

Илона, в отличие от Софии, была настоящей красавицей. Высокая, стройная, с большим ртом и полными губами, необычно круглыми глазами и немного квадратным носом. Все по отдельности делало Илону похожей на пучеглазого лягушонка, которым она и являлась долгое время, но в тринадцать обернулась красавицей. Неожиданно для всех несочетаемые детали ее лица сложились в красивое и довольное необычное личико. Асимметричную внешность дополняли длинные, очень густые каштановые волосы и пушистая челка. Фигура удалась тоже: высокий рост, стройные ноги и первые намеки на большую грудь – все вместе заставляло мужчин, начиная с сопливых первоклассников, заканчивая совсем взрослыми, заглядываться на нее. Илонина мама занимала высокий пост в городе, и недостатка в деньгах в семье не ощущалось. У любимой дочки были все возможные доступные наряды того времени. Тихий и незаметный отец Илоны в воспитании дочери участия не принимал, тихонько проживал свою жизнь в дальней комнате, почитывая газетку и выполняя по дому хозяйские дела: почистить канализацию, выкопать картошку, сходить в магазин. Был он человеком незначительным и казался всем недостатком. Теоретически он существовал в жизни Илоны, но вмешиваться в события ее жизни панически боялся в силу природных скромности и пугливости, частенько переходящих в нервозность. Иван, застенчивый и неамбициозный, на фоне искрящейся Лидии давно и незаметно потерялся для себя и других еще до рождения Илоны. Сократили с шахты, где он работал мастером смены, и он тихонечко зажил как таракан за печкой, обожая и любя своих девочек. Заслуженно понимая, что ничего, кроме объятий и пары добрых слов, дать им не может, отказывал себе и в этом, ругая и проклиная за собственную застенчивость. Илона давно привыкла к этому и, можно сказать, вообще не чувствовала недостатка отцовской любви. Он существовал в ее жизни номинально, обеспечивая необходимый гигиенический уровень отцовского присутствия. Зато Лидия любила свою дочь неистово, крепкой, безусловной материнской любовью, старательно компенсируя незаметное присутствие отца. Не последнее место в этой уютной половине финского дома занимали уважение, такт, взаимопомощь и красота. Красота была необыкновенная, скрытая от окружающих, доступная к просмотру только избранным, пускаемым в этот необыкновенный мирок.

Лидии и ее семье принадлежала половина финского дома с небольшим собственными садиком и огородом. Дом был неновый, требовал ухода и мужской руки. Черепичная крыша зияла выбитыми зубами, бережно прикрытыми кусками рубероида, промазанными битумом – чтобы лучше держался. Облупленная голубая штукатурка дважды в год обновлялась стараниями Ивана, но год от года делалась все менее годной. Дом снаружи и внутри напоминал молодящуюся старуху, неумело накладывающую толстым слоем макияжа глубокие морщины, а нелепым париком, слишком неподходящим для ее возраста, – лысеющую голову. Маленькая кухня со старым гарнитуром, обветшалыми обоями и дырявым линолеумом на полу была весьма к месту в общей композиции, а вот большая комната хвастала новыми переливчатыми обоями и огромным кожаным диваном, занявшим почти три четверти свободного пространства. Три маленьких окна комнаты были безжалостно раздеты и стояли бедными родственниками в ожидании заказанных штор. Не к месту и времени роскошные, имитирующие роскошный барокко бронзовые гардины уже были закреплены к потолку. Остальные комнаты были жалкими и постаревшими и дому вполне подходили.

Каждый вечер семья вместе ужинала, рассказывая друг другу о событиях уходящего дня. Лидия почти всегда приходила с работы вовремя, вечерний ритуал был обязательным. Иногда они ужинали девичьей компанией: Лидия, Илона, София и Лиля – о ней рассказ пойдет чуть позже. Все четверо были остроумными, хорошо знающими друг друга, вовлеченными в общие и не только события. Иван обычно отмалчивался или быстро исчезал, когда приходили Илонины подружки. Те же наперебой делились новостями, говорили в основном о школе, о новых предметах, одноклассниках. Начинали появляться первые новости про мальчиков, Лидия осторожно задавала вопросы, советов не давала, чаще старалась отшутиться. И слушала. Мальчики интересовали в основном ее дочь, а вот Соня и Лиля лишь невыразительно поддерживали беседу. Совместные посиделки были интересными и насыщенными, искрились веселой девичьей энергией, летающей от одной девчонки к другой. Все, включая Лидию, молодую яркую женщину, насыщались флюидами, в которые вплетались взрывы смеха, ойканье, все, что непреложно и обязательно бывает в девичьих разговорах. Расходились довольные и счастливые. Лидия замечала, как не торопится каждый раз домой Соня, и вместе с девочками обычно шла провожать ее до дома. Подходя к ее дому, в который раз женщина замечала, как лицо девочки приобретает маску равнодушия и замкнутости. Но она не знала, как помочь ей, и очень переживала. Даже один раз почти решилась поговорить с ее мамой, но почему-то передумала.

Лиля была самой маленькой девочкой в классе. Впрочем, рост – это единственное существительное, к которому можно было присоединить слово «маленькое». Еще будучи совсем девочкой, она обещала быть красавицей и уже к тринадцати годам ею стала. По крови досталось богатое женское приданое от красивейших родственников. Аккуратная брюнетка с идеальной фарфоровой кожей, присущей большинству женщин избранного народа, вишневыми глазами от мегрельских и украинских родственников. Само собой – с русским недостатком веры в собственные возможности. По стечению сложных житейских обстоятельств мама Лили обладала только тремя наборами генов, мегрельскую часть обеспечил отец Лилии – Рафик. Воспитывали девочку тремя разными методами: мама – добрым русским способом, поругивая и критикуя, дедушка – по-еврейски мудро: восхищаясь и нахваливая внучку за все, бабушка – ласковым сердцем украинской женщины, умудрившейся прожить жизнь замужем как за «каменной стеной» – особо не вмешиваясь в дела, не касающиеся экономики семьи. Скромная, тихая Лилечка чаще слушала и мало говорила, обожала Илону, но про себя осуждала ее за слишком резкие высказывания в сторону одноклассников и учителей. Жалела Соню за ее неприметную незаслуженную скромность, внутреннее сиротство и одиночество. Успевала везде: в учебе, театральной студии при школе, английском, игре на скрипке и даже немного в изучении родного иврита. Конечно же, прекрасно училась. Учителя соревновались за Лилю, когда речь шла о ее участии в олимпиадах школы.

Три подружки: София, Илона и Лилия, были странно, прямоугольно не похожи друг на друга, но, сошедшись своими острыми углами единожды, образовали прочный треугольник, став подругами до конца всех трех своих интереснейших жизней.

Третий год жила София в Малуке: то ли прислуга, то ли наложница. Два года ничего не знали про нее ее родные и близкие… Иногда, глядя на себя в зеркало, София задумывалась, как же такое могло произойти с ней, ну почему именно с ней… «Как больно, – поморщившись, думала она. – Интересно, что это так болит – душа или уже сердце? К врачу надо бы…»

Весна 1988 года

– Почему Ленинград? Это же далеко! В Москве есть хорошие институты.

– Какие, мама?

– Медицинский! Ты же хотела стать доктором.

– Ну, ты вспомнила! Я давно уже готовлюсь на журфак. Ты вообще мной не интересуешься! Хоть что-нибудь прочитала из того, что я в последние два года писала?

– Ты сама ничего не хочешь о себе рассказывать, а потом меня винишь во всем! Тебе только твои подруги и нужны!

– Ты и не спрашиваешь!

Как и все разговоры между матерью и дочерью, этот тоже закончился громкой ссорой. К семнадцати годам София превратилась в полную девушку с серьезным лицом и нетрадиционным, с точки зрения банального, по мнению Сони, окружения, взглядом на жизнь. К тому же она все еще обладала вспыльчивостью и упрямством подростка. Пубертатный период был в самом разгаре и весьма успешно подогревал многоцветную радугу Сониных эмоций. С родителями, да и вообще с окружающим миром, как-то не заладилось, исключение составляли две закадычные подруги – Илона и Лилечка. Илона терпела старую подругу, обожая ее с детства и прощая ей все неровности поведения, Лиля же была чистым ангелом и вообще в споры и конфликты ни с кем не вступала, старательно обходя частые эмоциональные всполохи Сони, по-особенному хорошо влияя на нее – успокаивая, вводила в состояние равновесия и покоя. В школе Соня нажила себе великое множество врагов не только среди учителей, но и учеников. Начитанная девочка владела искусством сарказма, много и тонко подшучивала. Часто только подруги понимали какую-нибудь Сонину шутку, сидели втроем, давясь от смеха, раздражая окружающий волнующийся социум, такой же нервно-пубертатный.