Дыши

О да, я ясно представляю себе музей современного искусства. Люди проходят взволнованные, ничего непонимающие, но важно делающие вид, что всё прекрасно понимают. Они смотрят на произведение, а затем читают табличку, висящую возле него, которая поясняет, что же такого глубокого задумал автор. Они делают вид, что чувствуют что-то, но не чувствуют ничего. В этих музеях автор ставит себя на первое место. Посмотрите, какой я гениальный, посмотрите, как я умён. Им не нужно величие после смерти, им нужна слава прямо здесь и прямо сейчас. Их произведения не становятся собственностью людей, они остаются собственностью этих художников. Человек поставил себя, а не картину на первое место.

Слава. Деньги. Богатство. Признание. Успех.

Современный художник умирает, а с ним умирают и его произведения.

Люди продолжают ходить с умным видом, чтобы посмотреть новых авторов, поговорить с ними, поделиться тем, что они знают и гораздо лучше других всё понимают. На самом деле всё не так.

Все лишь делают вид, что всё прекрасно понимают.

Он писал и писал, пока не засыпал прямо за столом, а я в это время гулял по району или сидел дома от скуки. Каждый день он рисовал что-то и отправлял, рисовал что-то и отправлял. Так длилось около месяца. Мы совсем перестали общаться, я постепенно подружился с длинным рыжим мальчиком, который мечтал стать гонщиком формулы – 1.

А затем одним утром мой маленький друг позвонил мне и сказал:

– Я… я ничего не вижу.

Он плакал в моей трубке.

– Ничего, – повторял он, – ничего. Тут так темно. Я боюсь темноты. Мне страшно, я не знаю, что мне делать. Я боюсь сказать родителям. Ты мне можешь помочь пожалуйста?

– Я не понимаю, – ответил я, – что случилось?

– Я проснулся утром, открыл глаза и ничего не произошло. Это странно объяснить, – он всхлипывал, – я ещё аккуратно ткнул пальцем в глаз, чтобы проверить, точно ли я открыл глаза. Пожалуйста помоги мне, я не знаю, что делать. Я боюсь.

– Тебе обязательно нужно рассказать всё родителям.

– Меня поругают.

– Тебе нужно к врачу, понимаешь?

– Я боюсь.

– Не бойся, даю слово тебе ничего не будет. Никого за это ещё не ругали, – попытался приободрить его я.

– Я не смогу рисовать, – заплакал он, – больше никогда не смогу.

Я замер на секунду, понятия не имея, что ответить.

– Не переживай, – выдавил я из себя, – нужно всего лишь показаться врачу, он тебе поможет, – сказал я, испугавшись за него.

– Меня будут ругать, скажут, что я сам виноват в этом, – плакал он в трубку.

Ему девять. Он не боится спорить со взрослыми на равных, знает, что его жизнь бессмысленна, но боится сказать родителям, что он ничего не видит.

Если бы можно было изобразить «ничего», то как бы изобразил это каждый великий художник? Какое направление в искусстве способно на это? Смог бы кто-то из посетителей музея, рассматривая «ничего», познать его и понять?

Какой-нибудь глупец или мудрец сказал бы, что это невозможно, ведь изображая «ничего» мы уже изображаем «что-то».

Катаракта, причиной которой стала амблиопия. Или же синдром ленивого глаза. Такой диагноз ему ставят в больнице.

Амблиопия – это заболевание, при котором снижается острота зрения, нарушается контрастная чувствительность и акоммодационные способности одного глаза или двух.

У моего толстенького друга катаракта, и он понимает, что ему уже никогда не стать художником. Мы стоим перед кроватью в его палате. Его родители, мои, я. Он плачет прямо в здесь и сейчас, его родители стоят и тоже плачут. У них нет денег на операцию. Они говорят ему, что обязательно что-то придумают, и уходят в кабинет к врачу. Мои родители следуют за ними и говорят, что сделают всё, что в их силах, чтобы помочь. Мы остаёмся с ним наедине в тишине, лишь звуки жизни больницы наполняют палату.

– Я должен тебе признаться, – прошептал он, успокоившись, – только не рассказывай это никому.

Я кивнул.

– Я давно заметил что-то странное со своим зрением, но не мог терять на это время.

Он шмыгнул носом и отвернулся к окну.

– Я видел мир иначе и думал, что это и есть мой дар. Я боялся, что получил дар не в то время, но не думал, что не получил его вовсе.

– Подожди, не торопись. Ещё ничего не известно.

Он повернулся и посмотрел в мою сторону.

– Да ладно тебе, всё ясно.

– Что ясно?

Он замолчал и снова посмотрел в окно.

– Посмотри в окно.

Я сделал, как он попросил.

– Так?

– Что ты видишь?

Я понял, что он хотел сказать, и ничего не ответил ему.

– Ну же, не молчи. Скажи мне, что ты видишь?

Я молчал.

– Или вот, осмотри эту палату. Как тебе? Красивая? Какого цвета стены? А пол светло-коричневый? Я просто не знаю. Могу лишь предположить.

Я молчал.

– Нет, нет, ты пожалуйста говори. Опиши мне их, чтобы я их мог хотя бы представить. Зачем представлять, спросишь ты? Да затем, что я не вижу ничего. НИ-ЧЕ-ГО. Здорово, да?

Я молчал, потому что не каждый день приходится разговаривать с друзьями, которые теряют зрение. Он вдруг засмеялся.

– Что в этом смешного?

– Я теперь круглыми сутками любуюсь квадратом Малевича. По-моему, это огромный плюс, – он вновь засмеялся, а потом он замолчал, заплакал, а я сидел молча, и к звукам больничной жизни, доносившимся из коридора, добавились рыдания маленького толстого мальчика, который только и мечтал, что стать великим художником. Каждую ночь, что он сидел, сгорбившись над рисунком, он убивал себя. Каждый мазок кисти, каждый штрих, каждая линия выжигали его зрение. Делали его слепым.

Эта история – не про извлечение уроков из чужих ошибок.

– Тебе сделают операцию, – сказал я, – обязательно сделают, и ты будешь великим.

– Я даже холста не смогу увидеть, о каком величии ты говоришь?

– Ты не сдался, когда проиграл на конкурсе, не сдашься и здесь.

– Это другое, – заплакал он.

– Не сдашься, – громко сказал я, убеждая его, – не сдашься! – повторил я, убеждая уже себя.

– Знаешь, зачем мне всё это было нужно?

Я помотал головой.

– Я не хотел всю жизнь прожить так же уныло, как проживают её все. Один день – копия второго, затем ещё одна и ещё одна. Я смотрю, как тяжело моим родителям, и не хочу такой жизни. Ради чего всё это? Рано просыпаться, завтракать, ходить в школу или на работу, потом возвращаться, ужинать и ложиться спать. А потом ещё и ещё, и ещё, и ещё и ещё…

Он повторил это слово несколько раз.

– Я не хочу ненавидеть собственную жизнь. Да о чём я? – воскликнул он, – Это и не жизнь вовсе.

Ему девять, он боялся стоять в очереди один, но послушав его речи, могло показаться, что он гораздо старше.

– Я должен был достичь успеха. Обеспечить себе и моим родителям комфортную жизнь, стать знаменитым, остаться в истории. А в итоге… – он замолчал и вновь заплакал.

Он лежал в больнице уже неделю. Ему нужна была операция, на которую его родители искали деньги. Неделю я навещал его. Разговаривал с ним. Описывал происходящее на улице, часто он просил меня остаться подольше. Мы сидели и долго разговаривали, слушали музыку или радио. Иногда он просил включить телевизор, сидел и представлял себе происходящее на экране. По его словам, у него в голове это выглядело гораздо лучше, чем на самом деле.

Он рассказывал, что по вечерам, когда он оставался один, он плакал. Ещё он молился и надеялся, что одним утром он так же проснётся и начнёт видеть.

– Если это ещё одно испытание, – сказал он, – то я его пройду.

Через несколько дней его родители получили посылку на имя своего сына. Они принесли её к нему в палату, и вместе её раскрыли. В коробке лежали рисунки, картины, наброски. Каждое произведение, которое мой маленький друг отправил организаторам конкурса. Все они были аккуратно сложены по порядку отправления. Сверху лежало письмо от организаторов. Мама моего друга раскрыла и прочитала его вслух.

Ничего необычного, прозвучали лишь формальности с благодарностями за столь пристальное внимание к конкурсу, с извинениями за то, что не могут принять рисунки, но с пожеланиями успехов в следующих конкурсах. Снизу письма была подпись:

«Надеемся, этот скромный подарок поможет вам в вашем деле и будет небольшим утешением».

Снизу под пачкой рисунков лежала книжка об искусстве с яркими иллюстрациями и пояснениями.

Я взял пачку аккуратно сложенных рисунков, начал их разглядывать и откладывать. Эти рисунки были разложены в порядке отправления.

Примитивизм.

Я перебираю рисунки, разглядываю их, что-то чувствую.

Реализм.

Какие-то из них мне нравятся, какие-то нравятся чуть меньше, некоторые не нравятся вовсе. Но это ничего не говорит об уровне произведений. Это лишь говорит что-то обо мне.

Импрессионизм.

Я смотрю на пейзажи, на портреты людей, на натюрморты, на наброски улиц, на чертежи выдуманных домов.

Экспрессионизм.

Я смотрю на яркие мазки красок, на изменения в цветовой палитре, на строгие линии и жирные пятна.

Ташизм.

Все рисунки отличаются. Разные темы, разные вопросы, разные манеры письма, разные направления в искусстве. Каждый рисунок всё более и более размыт, менее чёток, менее реалистичен, но от этого не менее прекрасен. Я что-то чувствую. Что-то понимаю.

Абстракционизм.

Какой-нибудь критик посмотрит, оценит качество картин, и отметит как постепенно менялся стиль и взгляд на мир этого художника. Как он пробовал писать в разных направлениях, как молодой талантливый художник искал себя.

Я же перебирал эти картинки, раскладывал их по порядку, и слёзы появлялись на моих глазах. Путь от одного направления к другому. Я смотрел на рисунки, потом на моего маленького пухлого слепого друга и спрашивал себя. Он искал себя или же это прогрессировала болезнь?

Ответа нет.

Эта история про маленького толстого мальчика, который только и делал, что мечтал, и пытался воплотить мечту в реальность. Эта история про тот самый случай, когда мечта может вас погубить.

Его родители продали квартиру, чтобы оплачивать лечение и переехали с ним жить к родственникам.

Мы редко с ним созванивались. Ему так и не сделали операцию, потому что не смогли собрать денег на лечение, и вряд ли уже сделают. Денег от продажи квартиры не хватило.

Затем и моя семья переехала, а я так и не встретился с ним ни разу за это время. У меня появились новые знакомые, те самые ленивые друзья, живущие поблизости, а дружить с теми, кто живёт очень далеко, я имею в виду, дружить по-настоящему, ни у кого не выходит.

Это и есть синдром ленивой дружбы.

III

Голоса вокруг меня всё такие же мутные. Они где-то там вдали на фоне. Схожее чувство бывает, когда ты засыпаешь, а люди в темноте так близко, но так далеко продолжают неспешно и монотонно разговаривать. Только я не засыпаю, а краснею, пыжусь и борюсь за свою жизнь. Я стою на асфальтной дорожке, оперевшись о небольшую металическую ограду, и пытаюсь вдохнуть. Где-то там далеко, но прямо рядом со мной стоит Лили. Она ничего не говорит, а лишь молча ощупывает мои карманы. Она что-то взволнованно ищет, но не может найти. Незнакомые мутные голоса людей вокруг всё никак не смолкают, глухой хрип вперемешку со свистом вырывается из моего горла. Лили продолжает ощупывать меня трясущимися руками. Это всё тянется бесконечно долго. Так долго, что я успеваю вспомнить истории жизней моих друзей.

Наконец, она что-то достаёт из моего внутреннего кармана, трясёт, вставляет мне в рот, затем раздаётся пшик… И ничего не происходит.

Она нажимает ещё раз. Раздается пшик…

Никакого эффекта. Совсем ничего. И жизнь красочным фильмом на огромном белом экране проносится перед моими глазами, пока я пытаюсь расслабиться и вдохнуть. У тебя ещё есть время. Считай.

Кто такая Лили? Если коротко, то это девушка, из-за которой я здесь оказался.

Однажды кто-то из моих одноклассников пошутил:

– Ты как-то неровно к ней дышишь.

А я ответил:

– Это нормально, я ведь астматик.

Начну сначала.

Всю свою жизнь я, как и двести миллионов людей в мире, болею бронхиальной астмой.

Болею бронхиальной астмой.

Болею бронхиальной астмой.

Астма – это когда у тебя отек и спазм бронхов с приступами удушья. Когда тебе тяжело выдохнуть, но ещё тяжелее вдохнуть. Незаметная глазу инвалидность, которая может убить тебя в любой момент, если ты не будешь следовать бесконечному списку правил.

Моё детство отличается от твоего, как и любовь моих родителей отличается от любви твоих. Каждое утро моя мама корит себя и просит у меня прощения. Ежедневно мой отец говорит, что обязательно всё исправит. За завтраком, за ужином, во время вечернего киносеанса. Если мы разговариваем о чём-либо, то мы непременно заговорим и об астме.

В моём доме три кондиционера. В каждой комнате стоит увлажнитель воздуха. Никаких домашних животных, никаких контактов с аллергенами и постоянная…

Непрерывная…

Строгая…

Гипоаллергенная диета – это питание, исключающее из себя почти всё, что ест обычный человек, а жизнь с астмой – это жизнь, включающая в себя почти всё, чего обычный человек не делает.

Ограничения – это самое подходящее слово, чтобы описать нашу с тобой жизни.

Ограничения сопровождают каждого на протяжении всего существования. У кого-то их больше, у кого-то меньше, и причины могут быть самые разнообразные.

Ожирение. Цирроз печени. Родительский запрет заводить домашних животных.

Разница между мной и тобой в том, что твои ограничения носят лишь рекомендательный характер.

В детстве тебе нельзя много сладкого, потому что у тебя сгниют зубы. В юности тебе нельзя плохо учиться, потому что ты не найдешь хорошую работу. Ты взрослеешь, и тебе нельзя быть несерьезным, ведь ты взрослый. А постарев, тебе нельзя волноваться потому что слишком для этого стар. Ограничения меняются на протяжении всего твоего времени.

Это твоя жизнь, и проживёшь ты её в вечных ограничениях.

Девять. Десять. Одиннадцать.

Дыши.

Мы переехали в этот город из-за местной клиники, которая по словам моего отца «даже мертвеца вылечит». Мне тогда только исполнилось тринадцать, родители купили большой дом, а меня устроили в престижную школу. Отец нашел хорошую работу, и они с мамой были уверены, что наша жизнь улучшится.

Мне пятнадцать, но до встречи с Лили так ничего и не изменилось. Я не вылечился и не нашёл друзей. Школа, в которую я хожу – действительно престижная, но она для обычных (здоровых) детей. Поэтому хочу того или нет, я выделяюсь из толпы ребят. Я всю жизнь был «особенным», но чем старше становишься, тем сильнее это становится заметно и тем меньше это начинает нравиться.

Только сейчас, согнувшись пополам и осознав, что вот-вот умру, я понимаю, чем родителям пришлось пожертвовать, чтобы спасти меня. Оставить работу, друзей, хорошую жизнь. Выйти из зоны комфорта ради какого-то там дурачка, который просто не умеет дышать, и уже никогда не научится.

Пока я стою, скрючившись, мне вспоминается анекдот:

– Сколько нужно астматиков, чтобы вкрутить лампочку?

– Один, при условии, что у него с собой есть ингалятор.

Если у тебя есть ингалятор, который помогает избавиться от приступа, ты выделяешься из общего числа людей. Если тебе опасно для жизни контактировать с аллергеном – ты выделяешься из общего числа людей. Один контакт, и ты забываешь, как дышать.

Хотя нет, не так. Ты прекрасно знаешь, что всё очень просто. Вдох. Выдох.

Ты стараешься изо всех сил сделать то, что миллиарды людей делают на автомате, но дыханием это сложно назвать. Ты пыжишься, краснеешь, напрягаешься изо всех сил. Ты прикладываешь максимум возможных усилий для такой простой вещи. И хрип вырывается из тебя.

Непереносимость лактозы. Наследственность. Вектор развития государства. Астма.

Ты стоишь, оперевшись на поручни или скамейку, твоя спина непроизвольно округляется, пока ты сам через усилие пытаешься сделать то, на что способен даже младенец.

И свист сотрясает твои уши.

Основная причина приступов у большинства астматиков проста – аллергия. Аллерген вызывает реакцию, слизь выделяется, трахеи сужаются. Кислороду сложно проходить через столь узкие каналы, и ты задыхаешься. Избавься от аллергена, и никаких приступов. Погаси аллергическую реакцию антидотом (ингалятором), и никаких приступов. Никаких проблем.

Моим аллергеном оказалась лаванда. Ещё мёд и цитрусы. Это не так страшно. У многих астматиков аллергия на пыль. И жизнь их похожа на вечную уборку.

Двенадцать. Тринадцать. Четырнадцать.

Обычному среднестатистическому человеку, такому как ты, не нужно задумываться о простых вещах. Всё происходит само собой, тут даже делать ничего и не нужно.

Пошевели пальцем. Взгляни в окно.

Даже не задумываясь, ты делаешь то, на что не способны миллионы людей.

Скажи что-нибудь. Подними ногу.

Вещи, о которых толпы людей могут лишь мечтать.

Дыши.

В отличие от моего рыжего друга, от моего друга-художника и в отличие от Лили, я всю жизнь такой. Я родился с астмой, а теперь живу с мыслью о том, что в любую секунду я перестану дышать и умру. Мои лёгкие перестанут работать, и я всеми силами буду стараться вдохнуть, но не смогу. То, что обычно мы делаем, не задумываясь, становится мне не по силам.

Это возможность всё переосмыслить. Это твой шанс взглянуть на собственную жизнь иначе. Иллюстрация, созданная специально для тебя.

Пошевели рукой.

Как бы это странно не звучало, но до встречи с Лили мне даже нравилась моя жизнь. Кроме минусов в ней так же были и плюсы.

– По крайней мере, – шутили одноклассники, – ты всё ещё жив.

Родители делали всё, о чем я их просил, а учителя относились с пониманием и ничего от меня не требовали. Одноклассницы не прочь были поболтать с мной хотя бы из жалости, а какие-нибудь школьные хулиганы не связывались, потому что им не нужны были проблемы.

Посмотри на звёзды.

Однажды я не сделал домашнее задание. Я сказал учительнице, что у меня был сильнейший приступ, и я весь вечер провёл у врача. И всё, никаких проблем. Никаких двоек в дневнике или вызовов родителей к директору. Если я не хотел идти в школу, я частенько говорил родителям, что неважно себя чувствую. Мама начинала волноваться, и конечно же я оставался дома. Смотрел телевизор, развалившись на диване с шоколадным печеньем и стаканом тёплого молока.

Вдохни.

Я частенько наблюдал за моими одноклассниками и их родителями. Я замечал, как много им запрещают, как сильно их ругают, сколько всего от них требуют и как мало их любят. Я же напротив постоянно окружен вниманием, любовью и заботой просто потому что я могу умереть.

Словно для того, чтобы тебя любили, тебе нужно быть смертельно больным. Будто бы для того, чтобы по-настоящему жить, тебе нужно почти умереть.

Многие мои одноклассники смотрели на мою жизнь и мечтали о возможности задохнуться в любую секунду. Я же всю жизнь мечтал не переживать из-за какой-то там ерунды, как дыхание.

Скажи что-нибудь.

Я не просил об особом отношении, внимании, вседозволенности или бесконечной любви. Точно так же я и не просил никого об астме. Но я, как и ты, как каждый в этом мире, считаю, что глупо не получать то, что ты можешь получить.

Дают – бери.

Хочешь ты того или нет, но в любом случае ты начинаешь пользоваться своим положением. Мы все извлекаем выгоду там, где её можно извлечь, но только спустя время осознаем, что выгода была сомнительная.

Конечно, конечно, всё было бы совсем иначе в других ситуациях.

Если бы я не получил наследство, я бы не спустил все деньги в казино. Если бы я не выпила в тот вечер, я бы не убила собственного мужа. Если бы астмы не было, я бы конечно..

Естественно…

Определённо…

Я бы, разумеется, жил по-другому. Как и каждый из нас изменил бы свою жизнь в случае неких обстоятельств. Я бы занялся спортом, вот только если бы не это долбанное больное колено.

Или.

Я бы выучил второй язык, если бы у меня было побольше времени.

Мы все разные, индивидуальные и уникальные, но такие одинаковые, ведь есть ещё кое-что, что мы все делаем, даже не задумываясь об этом. Я. Ты. Каждый из нас. Мы все пользуемся положением и извлекаем выгоду там, где её можно извлечь. Это нормально, это словно вдохнуть, моргнуть или пошевелить пальцем на ноге.

Кому-то разрешают целыми днями смотреть телевизор, тратить кучу денег на всё, что душе угодно, ложиться в любое время.

Моя выгода во вседозволенности. Моё счастье в болезни, которая автоматически обнуляет все мои грешные деяния. Но есть кое-что, что перекрывает все плюсы моего положения.

Аллергическая реакция. Удушье. Повышенное потоотделение. Изменение цвета кожи рук и лица. Хрипы.

Приступ астмы.

Когда он случается, все мои мысли связаны лишь с тем, как сделать глоток воздуха. Если у обычных людей в голове мысли о хорошей учёбе, семье или успешной карьере, то у меня в эти моменты всё немного по-другому. Если простой здоровый человек думает о покупке нового автомобиля, смене работы или какой экзамен он будет сдавать после школы, то у меня всё немножечко…

Самую малость…

Капельку…

По-другому.

В эти моменты я не думаю о любимых родителях, об уроках или проблемах. Я не думаю о будущей профессии, о престижном доме и красивой машине. Единственное моё желание – один жалкий маленький глоток воздуха.

Пока я стою и пытаюсь вдохнуть, а люди вокруг о чём-то говорят, мне вспоминается видео, которое я смотрел в больнице. Там парень с девушкой обсуждали оказание первой помощи во время приступа астмы.

Тридцать три. Тридцать четыре.

Мне семь, я сижу на стуле перед телевизором. Я один в кабинете доктора, пока он в коридоре разговаривает с моими родителями. На экране три человека, один из них стоит спиной к камере, согнувшись с округлённой спиной, и пытается вдохнуть.

– Как помочь задыхающемуся от приступа астмы человеку? – спрашивает девушка, рядом с которой вот-вот умрёт мужчина.

– Дать ему ингалятор, – говорит парень и показывает его в камеру.

– А если у него нет ингалятора? – спрашивает она, выхватывает его из рук у парня, прячет в карман и ждёт заготовленного по сценарию ответа.

– Вызвать скорую, – отвечает парень и набирает номер по мобильнику.

– И всё? – слишком удивлённо спрашивает она, пока человек на заднем плане хрипит, свистит и сопит.

– Ага, – с улыбкой отвечает парень во время разговора со скорой.

– Стоять и просто смотреть? – уточняет она с глупым выражением на лице.

Парень откладывает телефон к плечу и говорит:

– Дожидаться скорой, – а затем возвращает телефон к уху, – Да, приезжайте скорее.

Затем он кладёт трубку, и они оба поворачиваются в камеру, снизу появляется красная надпись: «Не медлите. Вызывайте скорую помощь».

К задыхающемуся подбегают люди в халатах, надевают на него маску, ставят укол, и человек, готовый умереть пару секунд назад, поднимает два больших пальца вверх.

Сорок один. Сорок два. Сорок три.

Я так и не рассказал, кто такая Лили.

У нас в школе устраивали небольшую вечеринку по случаю начала нового учебного года. Наша школа – одна из лучших в городе, поэтому там должно было быть весело. По крайней мере так мне говорили родители, пока уговаривали сходить развлечься с одноклассниками.

– Ты ничем не отличаешься от других ребят, – сказала мне мама, а через секунду добавила, – только ингалятор не забудь.

Ограничения.

Я пришёл, уселся на один из стульев и начал наблюдать, как танцуют и веселятся мои одноклассники и ребята из других классов. Люди, которым не нужно задумываться о такой ерунде, как дыхание. Эти ленивые друзья, которые исчезнут из моей жизни, когда переедут или переведутся в другую школу.

Я сидел, смотрел на них, думал о всяком, а затем случайно увидел её. Она сидела через три стула слева от меня и просматривала фотографии в фотоаппарате. У неё длинные каштановые волосы и изумрудные глаза. Я смотрел на неё, а когда она повернулась и поймала на себе мой взгляд, я неловко отвернулся, осознав, что несколько минут так и сидел, уставившись на неё. Когда я вновь повернул на неё голову, она продолжала на меня смотреть, словно ждала. Я неловко улыбнулся и помахал ей, поджав губы. Она улыбнулась и помахала в ответ. Моё сердце бешено стучало. Я отвёл взгляд, разглядывая такие интересные танцы людей. В эту секунду я готов был сделать вид, что мне интересно смотреть даже на спаривание жуков, настолько мне было неловко. Затем справа подсел кто-то из ребят, я обернулся и слегка испугался, когда осознал, что это она подсела рядом со мной. Незнакомка улыбнулась, протянула мне руку, которую я неловко пожал, и показала пальцем на бейджик, прикрепленный к её зеленой футболке.

Лили. Фотограф.

У неё на губах блестела гигиеническая помада. Лили пахла ванилью и корицей.