Дыши

«Дружили бы мы, не живи он со мной на одной лестничной клетке?»

Синдром ленивой дружбы – это дружба, заведённая между случайными люди, которые просто живут рядом, работают, учатся. Основной плюс этого синдрома – экономия времени и отсутствие лишних движений. Тебе не нужно ехать в другой конец города, чтобы с кем-то встретиться, поговорить или же просто весело провести время. Тебе достаточно лишь сделать пару шагов в квартиру к другу.

Этот синдром – самая распространённая болезнь. Девяносто процентов людей в мире имеют его.

В него входят:

– общение

– дружба

– любовь

Ты дружишь и любишь, потому что это удобно. Ты убеждаешь себя, что больше ничего и не нужно. Тебе лень искать кого-то ещё.

Мы все больны. Это нормально. Это и есть синдром ленивой дружбы.

Побочный эффект этого синдрома – недолговечность отношений. Если кто-то из вас переедет, сменит работу или школу – вы перестанете общаться, либо ваши отношения сильно изменятся. Со временем ты найдёшь нового друга поблизости, а со старым будешь реже встречаться. Заведёшь друга в школе, на работе, в собственном многоэтажном доме, или в соседнем доме этой же улицы. Не нужно тратить часы на дорогу, чтобы встретиться или дожидаться неделями встречи с другом в соседнем городе. Гораздо удобнее, если твой друг живёт где-то поблизости. Обычная практика, которой бессознательно следуют все.

Этот мой маленький друг в огромных очках с роговой оправой жил скучно, как я и многие другие люди. Каждое утро он исправно заправлял постель, тщательно чистил зубы, доедал овсяную кашу до конца. Затем он шёл в школу, в которую никогда не опаздывал. Возвращался домой, обедал, делал уроки, а затем рисовал.

Писал.

Чертил.

Размазывал краску по холсту, оставлял следы грифеля на бумаге, измазывал все пальцы в чернилах и красках.

Затем он ужинал, принимал душ, чистил зубы и ложился спать.

Мы все больны. Это нормально.

Однажды, как он говорил, он станет великим художником, потому что всецело посвящает себя делу всей своей жизни. Однажды он разбогатеет и обеспечит достойную жизнь себе и своим родителям.

Он напрочь отказывается признать, что талант не делает тебя знаменитым, а хорошие картины не ведут к славе и не приносят величия, не говоря уже о деньгах. Поэтому всё свободное время он проводит за рисунками, которые копятся в толстенных папках на полках его высоченного книжного шкафа, в котором нет никаких книг. Только рисунки.

Эта история не про осуществление мечты.

Я спрашивал, почему он хочет стать великим, он отвечал, что только в этом он видит смысл своей жизни.

Ему девять. Он маленький, толстенький очкарик, который толком не научился завязывать шнурки, и он видел смысл жизни в собственном величии.

Мы часто сидели у него дома и болтали о всяком. Во время разговора он что-то рисовал, я помогал ему. Я часто собирал красивый стол для натюрморта и держал лампу для нужного ему освещения. Иногда я сидел неподвижно, пока он учился писать людей. Во время моего позирования мы часто спорили обо всём на свете. Большинство тем ему были безразличны, и он со мной во многом соглашался, но если разговор заходил об искусстве и давно умерших великих людях, его было не остановить.

– Ну вот станешь ты великим, – говорил я, пока он меня рисовал.

– Как кто? – перебил он меня.

– Не понял.

– Великим, как кто? – он посмотрел на меня и нахмурился.

– Как Микеланджело.

Он улыбнулся, кивнул и вернулся к картине.

– И что потом? – спросил я.

– Жизнь изменится, – ответил он, не отводя взгляда от мольберта, – сиди ровно пожалуйста.

– Твоя?

– Не только.

– А для того, чтобы изменить жизнь, обязательно становиться великим?

Он посмотрел на меня исподлобья, его очки немного сползли вниз, он поправил их тыльной стороной руки, немного измазал нос серой краской и сказал:

– Единственное, что обязательно в данный момент – не двигать головой.

Я неподвижно замер, он вернулся к работе.

– Великим можно быть по-разному.

– А каким великим хочешь быть ты?

– Самым величайшим, – ответил он и подмигнул мне.

Этот мой маленький толстый друг, который боялся переходить дорогу в одиночестве, твёрдо верил, что его картины изменят мой взгляд и взгляды миллионов других людей. Когда я спросил, почему он так в этом уверен, он ответил:

– А почему нет?

Он сделал пару мазков кисточкой и сказал:

– Готово.

Он немного скривился, оценивая собственную работу.

– Очень красиво, – заметил я, – как живой.

Он усмехнулся.

– Эта картина не сделает меня великой, но она станет одним из шагов на пути, – он почесал голову, ещё раз осмотрел картину. – Я решил участвовать в одном конкурсе. Сегодня утром услышал в новостях.

– Это здорово. У тебя все шансы победить.

Мой друг усмехнулся и закатил глаза.

– Мне нужна будет твоя помощь.

Я кивнул в ответ. Мы молча стояли некоторое время.

– Я не хочу становиться великим, как кто-то из давно умерших, безусловно великих людей. Я не хочу, чтобы меня называли новым кем-то. Я мечтаю оставаться собой, чтобы запомнили именно моё «Я», а не новое что-то из прошлого. Понимаешь?

Он посмотрел на меня, затем вновь повернулся на картину, на которой застыло моё серьёзное лицо, задумавшееся неизвестно о чём. И в этой неизвестности было нечто прекрасное.

– Я стану великим собой. Именно это и позволит мне стать величайшим, – прошептал он.

Реализм – правда жизни, воплощённая специфическими средствами искусства, мера его проникновения в реальность, глубина и полнота её художественного познания.

Гюстав Курбе. Жан-Франсуа Милле. Диего Ривера. Мой маленький пухлый друг в очках.

На следующий день он начал усердно готовиться к конкурсу рисунков, объявленных на всю страну в одной из телепередач. Победителю, как это обычно бывает, досталось бы всё.

Известность.

Величие.

Богатство.

Я никогда не понимал конкурсы в искусстве, возможно, потому что никогда не понимал самого искусства.

Что является им, а что нет? Почему одно искусство побеждает, а другое проигрывает? И если в искусстве нет проигравших, зачем тогда определять лучшего?

Это ведь не спорт. Нельзя замерить сантиметры, засечь секунды или забить больше голов.

Мода управляет искусством и движет его, но искусство эту моду меняет, соответственно меняя самих людей и их взгляды. Направления в искусстве отражают реальность, изменяются, двигают моду, и модой же навеваются.

Они взаимосвязаны. Что-то забывается, что-то вновь возвращается. И так по кругу.

Нечто, побеждающее сегодня, завтра становится ничем, и наоборот, а всё, что остаётся – лишь надеяться на то, что тебе повезло со временем.

Для конкурса моему другу нужно было написать произведение на тему: Детство. Правил не было никаких. Ты можешь рисовать что и чем угодно, главное, рисуй на заданную тему. В любом направлении, воплощении и любыми средствами.

Рафаэль или Дали? Ван Гог или Малевич? Да Винчи или Мунк?

Живи каждый из них в одно и то же время, создавай каждый из них свои произведения, двигай они моду и переноси они реальность через собственное видение, смогли бы они стать теми, кем они являются сейчас? Смогли бы они создать те произведения, благодаря которым они и обрели величие? И был бы среди них лучший?

Он сидел сутками за столом. Его пальцы, чёрные от грифельного карандаша, держали вечно то карандаш, то кисточку и слегка подрагивали. Его руки в разноцветных каплях, а лицо в пятнах от пота и красок. Иногда он сидел перед мольбертом, который родители подарили ему на новый год, и рисовал без остановки. Что-то недовольно ворчал себе под нос, поправлял очки, а затем возвращался за стол и начинал рисовать что-то другое. Этот мой друг хотел создать нечто настолько великое, что поразило бы всех вокруг, но после каждого рисунка, он морщился от недовольства и начинал всё заново. Так длилось около недели, он рисовал, когда я звонил ему. Он рисовал, когда я приходил к нему в гости. Он рисовал, когда все вокруг уже давно спали.

В день, когда необходимо было отправлять работу, я пришёл к нему в гости, он сидел за столом, оперевшись лбом на ладони.

– Эй, – окликнул я его, – Ты в порядке?

Он тяжело вздохнул.

– Я не знаю, что мне делать. Я нарисовал семь рисунков, и я не знаю, какой из них отправить, чтобы победить.

– Давай вместе выберем, – предложил я.

Он снял очки, потёр глаза.

– Нет, извини, но я сам должен решить.

– А посмотреть можно? – спросил я, разглядывая комнату в надежде увидеть их.

– Нельзя, – отрезал он и вновь закрыл лицо руками.

Я присел рядом с ним и неуверенно похлопал его по плечу.

– Это всё очень сложно, – прошептал он, – я не знаю, какая из них лучшая, я не знаю, какая из них больше подойдет судьям и нынешнему времени. Понимаешь? Многие великие умерли от голода в нищите, и только после смерти получили своё заслуженное признание. Кто-то сказал, что Господь давал им дар в неподходящее время, – он замолчал, глубоко вдохнул. – Мне не нужно такое величие после смерти. Я должен стать великим сегодня.

– Но ведь ты красиво рисуешь, – ответил ему я, – люди в жюри увидят это, и всё будет хорошо.

– Этого может быть недостаточно! – закричал он, закрыл лицо ладонями и заплакал. – Я не могу в данной ситуации быть собой. Чтобы писать так, как я хочу, мне необходимо сначала подстроиться под реальность. Нужно играть по дурацким правилам.

Ему девять, он не умеет пользоваться газовой плитой, но знает, по каким правилам ему нужно играть.

– Послушай, я уверен, что ты зря так сильно переживаешь. Я видел, как ты рисуешь, и уверяю тебя, что не могу припомнить никого из знакомых в школе, кто мог бы рисовать хоть наполовину так же здорово, как ты.

– На конкурсе будут ребята не из нашей школы, – всхлипывал он.

– Да, не из нашей. Но из точно таких же школ, где учатся точно такие же ребята, которых ты одним наброском сделаешь.

– Ты думаешь?

– Я абсолютно в этом уверен. Просто выбери тот, который на твой взгляд им больше понравится.

– Я боюсь не победить, – шептал он. – Я боюсь остаться никем.

– Этого не произойдёт, – сказал я ему, и мы крепко обнялись.

На следующее утро он отправил рисунок, и уселся возле телефона ждать звонка, хотя до объявления результатов оставался месяц.

Импрессионизм – направление в искусстве, стремящееся естественно и непринуждённо запечатлеть окружающий мир в его изменчивости, передавая свои мимолётные впечатления.

Огюст Ренуар. Эдуард Мане. Гюстав Гайботт. Мой маленький пухлый друг в очках.

Эта история – не про упорство, которое обязательно вознаграждается.

Шли дни, и мой друг смог добавить немного радости в унылую обыденную ежедневность. Он начал жить в ожидании звонка. Он завтракал, умывался, чистил зубы и ждал звонка. Он возвращался со школы и первым делом спрашивал у мамы, не звонили ли ему по поводу конкурса. Он размазывал краску, чертил восковыми карандашами, рисовал тушью и каждый раз поглядывал на телефон. Все наши разговоры с ним сводились к его размышлениям о смысле проводить эти конкурсы. Порой он впадал в отчаяние и твердил, что выбрал не ту картину.

Вечером того самого дня, когда должны были сообщить результаты, мы вновь сидели у него дома. Он рисовал мой ещё один, уже четвёртый по счёту, портрет. Каждый раз новый портрет отличался от предыдущего.

Раздался звонок, мой друг бросил всё и побежал к телефону.

Через минуту он вернулся расстроенный.

– Что случилось? – спросил я его. – Сообщили результаты?

Он помотал головой.

– Звонила моя мама, узнать пообедали ли мы, – он расстроенно сел за мольберт.

– Не волнуйся, всё будет хорошо.

Мы продолжили.

Через некоторое время звонок раздался вновь. Мой друг убежал, затем вернулся. Это звонил его одноклассник, спрашивал домашнее задание на завтра.

Затем звонок раздался снова.

И ещё раз.

Звонки продолжались, и не сказать бы что их было гораздо больше, чем обычно. Просто в этот день они звучали иначе. Больше приковывали к себе наше внимание, они звучали на порядок громче обычного, сотрясая звоном всю квартиру.

После одного из этих звонков, мой друг вернулся в комнату, и по его лицу я понял, что это тот самый звонок.

– Ну что там? – спросил я, затаив дыхание.

Он ничего не ответил, лишь сел молча за мольберт и взял кисточку в руки. На его лице не читалось ничего, кроме опустошающего безразличия. Его стеклянный мёртвый взгляд устремлялся не на картину. Его взор не был обращён на что-то конкретное. Мой друг поправил огромные роговые очки на носу, что-то подрисовал кисточкой и затем отложил её. Он ещё несколько секунд смотрел в пустоту. Я не мог ничего сказать. Мы так и сидели в тишине.

– Твой портрет готов. Ты можешь идти, – спокойно сказал он.

– Но что там с конкурсом?

Он повернул на меня голову.

– Пожалуйста, тебе надо уйти.

Я хотел было что-то сказать, но он повторил:

– Пожалуйста.

Я встал, подошёл к двери, посмотрел на него и сказал, что мы поговорим с ним завтра. Затем окинул беглым взглядом портрет. Этот, как и прошлые, отличался.

На картинах изображён один и тот же человек. Картины написаны одним и тем же художником. Но все они абсолютно разные.

Экспрессионизм – направление в культуре, которое имеет довольно широкое понятие. Им обозначают совокупность разнообразных явлений в искусстве, выражающих тревожное и болезненное мироощущение. Основным выразительным средством экспрессионистов стала экспрессия, которая проявлялась в деформации пропорций, экзальтации образов, кричащей цветовой гамме.

Эдвард Мунк. Эгон Шиле. Франц Марк. Мой маленький пухлый друг в очках.

Я вышел из квартиры в соседнюю, к себе домой. Меня терзали мысли о том, что лучше мне остаться и поддержать его в этот сложный для него период, но также я понимал, что ему хотелось побыть одному. Хоть я и ушёл, а мой маленький друг остался совсем один в пустой квартире, я всё равно был рядом. В этом и есть главный плюс синдрома ленивой дружбы.

Утром за завтраком мы с родителями смотрели новости. Сначала ведущие рассказывали о внешней политике, затем о достижениях наших учёных, новости спорта, прогноз погоды и в конце небольшим блоком – новости культуры. Одна из новостей была связана с конкурсом, в котором мой маленький пухлый друг принимал участие. Ведущий сказал, что объявлены результаты прошедшего недавно международного конкурса молодых художников. Мои опасения подтвердились, мой маленький друг не победил. Победу одержала девочка из крошечного городка, расположенного в паре сотен километров от нашего дома.

Ей пять, она жила в детдоме, и она рисовала лучше моего пухленького друга.

Сама новость длилась не больше минуты. Ведущий сказал, что эта девочка сможет учиться в лучшей художественной школе, а многие уже сейчас готовы удочерить её.

В конце, буквально на пару секунд, показали и сам рисунок. Два чёрных очень худых и высоких силуэта людей с неестественно длинными головами на сером фоне. По крайней мере, это то, что я успел разглядеть.

Я никогда не понимал этих конкурсов, и до сих пор не знаю, как определить победителя в искусстве. Даже после оглашения результатов, перед всеми стоит лишь один вопрос: «Почему?».

Проигравшие пытаются понять, почему не они. Победитель думает, почему именно он.

Это произошло в субботу. Я зашёл в гости к этому маленькому художнику, но его мама сказала, что он закрылся в комнате и ни с кем не хочет разговаривать. Я уселся возле его двери.

– Эй, – крикнул я в дверь, – ты тут?

Никто не ответил.

– Ты хотя бы подай знак, что ты жив, – пошутил я.

– Пожалуйста, не отвлекай меня. Я занят, – раздражённо ответил голос из-за двери, – завтра поболтаем.

– Но…

– Пожалуйста, – повторил он.

Я ушёл, а следующим утром вернулся и застал его в кресле гостиной. Он сидел с телефонной трубкой у уха и весело помахал, когда заметил меня. Из его ответов я понял, что он разговаривал с кем-то из организаторов конкурса. Он договорил, положил трубку, обернулся на меня:

– Я это так не оставлю, – сказал он, вернул трубку к уху и набрал номер.

Ему девять, он боялся спать без ночника, но не боялся разговаривать со взрослыми по телефону на равных.

Все его попытки оказались тщетными. Ему отвечали:

Это всего-навсего конкурс.

Организаторы не несут ответственности за выбор жюри.

Будет ещё много интересных соревнований, и мы желаем вам удачи.

На следующий день я пришёл, чтобы позвать его гулять и увидел, как он сидел в кресле совсем опустошённый.

– Ничего не выходит. Они не хотят говорить, они боятся признать, – хныкал он.

– Может, ты слишком серьезно воспринял просто…

Он закрыл лицо руками.

– Подожди, ты же видел, – воскликнул он так, словно его осенило, – да, точно. Ты видел эту картину. Ну вот скажи мне, скажи, как обычный человек…

– Что сказать?

– Понравилась ли она тебе? Картина! Понравилась или нет?

– Ну, – замялся я.

– Вот именно! – воскликнул он.

– В ней что-то было.

– В каждой картине, книге или мелодии есть что-то. Что же теперь, все будут везде побеждать? Даже в ослином крике есть что-то. Вопрос не об этом. Скажи мне, понравилась или нет?

Я задумался на секунду.

– Вот видишь, если бы понравилась, ты бы не сомневался.

– Не всё искусство должно нравиться…

– Это не объективно и несправедливо! – возмутился он и вскочил с кресла. – Я от них не отстану. Я буду писать, звонить до тех пор, пока они не объяснят мне, почему какая-то мазня победила, а мой рисунок нет.

Он ушёл в свою комнату, вернулся с одной из работ в руках и крикнул:

– Я буду отправлять им по одному рисунку в день, чтобы они поняли, что ошиблись.

– Это что-то изменит?

– Возможно, а может и нет. Но если я буду молча сидеть, то точно ничего не изменится.

Он отправил им рисунок, на следующий день ещё один. Он продолжал жить обычной жизнью: заправлял постель, чистил зубы, завтракал, ходил в школу, возвращался домой, обедал, делал домашнее задание, рисовал, отправлял рисунок по почте, ужинал, чистил зубы, принимал душ, ложился спать.

Эта история не про способ достижения успеха.

Он отправлял им рисунки, которые создал простым карандашом, тушью, акварелью. Он писал маслом, восковыми карандашами, гуашью. Он писал людей и изображал события, которые уже совсем не относились к теме конкурса.

Ташизм – направление, при котором картины создаются методом «психической импровизации». Мазки краски наносятся на холст быстрыми движениями руки без заранее обдуманного плана. Живопись действия – спонтанное энергичное нанесение краски исключительно под влиянием психических или эмоциональных состояний.

Жорж Матьё. Антонио Саура. Асгер Йорн. Мой маленький пухлый друг.

Шли дни, ничего не менялось. Любой бы уже забыл про этот конкурс и жил бы дальше, но только не этот маленький художник из соседней квартиры. Я спрашивал его, в чем смысл так убиваться из-за какого-то соревнования, а он отвечал, что это его единственный шанс, что если он сдастся тут, то никогда ничего не достигнет.

– Я не могу понять причину, а потому и принять само поражение, – ответил он, пока рисовал мой новый портрет. Шестой по счёту.

– Ты же знаешь, что жизнь не зацикливается на одном лишь конкурсе? Их ещё будет столько в твоей жизни.

– Ты не понимаешь, – он отстранился от холста, – дело не в конкурсе. Точнее в нём тоже, но это не главное. Важнее всего две вещи. Первая, почему отдают победу не за талант, а из жалости? Разумеется, я не утверждаю, что именно я должен победить, но уж точно не рисунок, накиданный за пять минут.

Я пожал плечами.

– И вторая вещь. Если я не смогу сейчас ничего доказать, если я сдамся в начале пути, если я позволю несправедливости торжествовать, чего я тогда вообще смогу достичь в этой жалкой жизни?

Ему девять. Он не ел манную кашу с комками и боялся гулять в соседних дворах, но он уже считал свою жизнь жалкой и стремился чего-то достичь.

– Ты либо лучший в своём деле, либо делаешь всё, чтобы стать лучшим. Всё просто, – сказал он и вернулся к портрету.

– Ты действительно считаешь, что нет третьего варианта?

– В моём мире нет, не двигай головой пожалуйста.

– А если он всё-таки есть?

– Какая разница? Я в него всё равно не верю.

Я сидел, смотрел, как увлеченно и завороженно он наносил мазки. Как он с трепетом выводил линии, как старательно он вглядывался в картину, практически вплотную приближаясь к ней, словно пытался разглядеть каждый миллиметр полотна. Он не собирался заниматься чем-либо кроме рисования, он не хотел ненавидеть будущую работу, и всю свою жизнь. Именно поэтому он сидел, аккуратно делал каждый мазок по холсту, освещённому тёплым светом настольной лампы, и стремился создать нечто уникальное. То, чем будут все восхищаться. То, что принесет ему славу.

Успех.

Богатство.

То, что запишет его в историю на века.

Как и все предыдущие, этот портрет отличался. Да и в целом, каждый его новый рисунок, который он рисовал, отличался от прошлых. Краски становились ярче, границы менее различимы, а люди и животные всё меньше и меньше походили на самих себя. Когда я спрашивал у него, почему так, он говорил, что всё именно так и задумано.

– Смысл картины, – говорил он, – заключается не в копировании реальности. Главное, перенести на лист бумаги своё видение. Потому что каждый из нас… – он сделал паузу, глубоко вдохнул, – Мы все видим по-разному одни и те же предметы.

Абстракционизм – направление в искусстве, в котором структура произведения основывается исключительно на формальных элементах – линиях, цветовых пятнах, отвлечённых конфигурациях. Произведения отрешены от форм самой жизни. Беспредметные композиции воплощают субъективные впечатления и фантазии художника, порождают свободные ассоциации, движение мысли и эмоциональные сопереживания.

Каземир Малевич. Пит Мондриан. Йозеф Альберс. Мой маленький пухлый друг в очках.

Я заходил к нему в гости, он практически не обращал внимания на моё появление, и если раньше, он хоть как-то просил меня о помощи, то теперь же он молча рисовал в углу тёмной комнаты, освещённом тёплым светом настольной лампы. Я просто сидел и листал книги, смотрел телевизор или играл в шахматы сам с собой.

Он сидел и рисовал. Рисовал. Рисовал. Его мама рассказывала, что иногда он просыпался ночью весь мокрый, тяжело дышал, вскакивал с кровати, садился за стол, включал настольную лампу и рисовал. На его руках появлялись мозоли, а глаза были красными, от лопнувших сосудов. Каждый раз, когда родители просили его отдохнуть и прогуляться, он отказывался и запирался в комнате. Мы с ним почти не разговаривали. Я больше не позировал для него, он сказал, что перестал писать портреты. Он сказал, что ему не нужно на что-то смотреть, чтобы это создать. Он говорил, что всё и так уже было в его голове.

– Я хочу показать этому миру то, как я его вижу. Я даю возможность посмотреть на всё моими глазами.

Его рисунки становились всё больше и больше похожи на работы известных современных художников. Яркие краски, пятна, линии, круги.

– Именно так я всё и вижу, – отвечал он, когда я начинал говорить, что желтое пятно не очень похоже на тигра.

Он говорил, что однажды я всё пойму.

Я смотрел на его работы. Я сидел и от безделья перебирал рисунки в толстенных пыльных папках, пока мой друг что-то водил карандашом по листу бумаги, размазывал жирную густую краску по холсту, растирал тушь. Я смотрел, сравнивал и ничего не понимал. Его картины постепенно менялись. Его взгляд на этот мир менялся, менялся и он сам. Становился ли он лучше, как человек или художник? Было ли в последних работах больше того самого пресловутого искусства, или в них было больше того, что современные люди хотели увидеть? Поддался ли он моде или решил просто играть по правилам?

О да, я ясно представляю себе музей. Люди проходят заинтересованные и заворожённые. Они останавливаются возле одной картины, смотрят на неё. Они пытаются понять, что художник хотел им сказать, стараются его услышать, посмотреть на мир его глазами через запечатленное им мгновение на холсте. Мгновение, у которого есть прошлое и будущее. Стоп-кадр, рассказывающий целую историю. Мгновение, которое длится вечно. Они смотрят на картину и пытаются что-то почувствовать. Если они не чувствуют ничего, они проходят дальше. Люди ищут того, кто даст им это неизвестное ощущение чего-то прекрасного.

Художник, написавший картину, перестаёт быть её владельцем. Картина переходит в собственность общества, и она уже живёт вечно и делает художника великим. Все люди умирают и оставляют после себя что-то. Это что-то и делает их либо великими, либо никем.