Фарт. Журнальные и иные публикации разных лет

Фарт

Журнальные и иные публикации разных лет

Адриан Топоров

Редактор Игорь Германович Топоров

© Адриан Топоров, 2021

ISBN 978-5-0055-8259-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Последний рыцарь культуры ХХ века

Адриана Митрофановича Топорова (1891 – 1984) несколько раз настигала прижизненная слава. Первый раз – как педагога. Он даже избирался делегатом Первого Всесоюзного съезда учителей в Москве. Было это в 1925 году По всей державе тогда гремел его метод обучения школьников написанию сочинений по способу наблюдений. Коллеги взахлеб зачитывались его острыми и, выражаясь современным языком, креативными статьями в педагогических журналах молодой советской страны. В чем-то он был предтечей новаторских идей А. П. Макаренко и В. А. Сухомлинского. Не исключено, что их имена и сегодня стояли бы в одном славном ряду, но… Вмешался недоброй памяти 1937 год. После пребывания в ГУЛАГе к работе в школе А. М. Топоров уже больше не возвращался.

Топоров А. М. (1891 – 1984). Автор фотографии неизвестен. (ГАНО. Ф. Р-2852. Оп. 4. Д. 296. Л. 23.)

В 1930 году Адриан Топоров получил и литературное признание, так как в Москве увидела свет не имевшая и не имеющая по сей день аналогов в мире книга «Крестьяне о писателях». Двенадцать лет, не зная выходных и отпусков, молодой учитель собирал в школе им же созданной алтайской коммуны «Майское утро» практически все ее население – от мала до велика. И мастерски читал им произведения мировой и отечественной литературы – разных форматов, разных жанров. Надо ли говорить, насколько были стеснительны и молчаливы селяне в Сибири сто лет тому назад?! Однако это не остановило Адриана Митрофановича, а наградой ему и «Белинским в лаптях» стал искренний интерес к «Крестьянам» со стороны читающей публики в Советском Союзе, США, Швейцарии, Польше, Франции, Болгарии. О книге с восторгом говорили А. М. Горький, В. В. Вересаев, К. И. Чуковский, Н. А Рубакин, П. М. Бицилли, чуть позже А. Т. Твардовский, М. В. Исаковский, С. П. Залыгин, В. А. Сухомлинский и др. Но и тут дохнуло зловещим холодом из Карлага, где писатель, начиная с 1937 года валил вековую архангельскую тайгу… Гранки 2-го и 3-го томов книги «Крестьяне о писателях» были в издательстве рассыпаны, а рукопись – уничтожена…

Примерно тоже самое относится и к публицистической деятельности А. М. Топоров, бывшего в 20-е годы одним из лучших селькоров Алтая и страны в целом, автором многочисленных острых публикаций в ведущих центральных периодических изданиях СССР.

Период забвения прервался только в 1961 году после космического полета Г. С. Титова, который родился в той самой коммуне «Майское утро» на Алтае. И даже имя свое – Герман – этот герой получил в честь младшего сына учителя и друга его родителей – А. М. Топорова. «Духовным дедом» называл его космонавт и не раз навещал в украинском Николаеве, где к тому времени поселился старый педагог и литератор.

А. М. Топоров бесконечно восхищался подвигом космонавта-2. Но к новой своей известности относился с определенным скепсисом, однажды, к примеру, заявив весьма высокопоставленным партийным руководителям следующее:

– Уважаемые судари, объясните мне, непутевому старику, вот такую ситуацию. Обращался я с просьбой установить мне персональную пенсию – местную, республиканскую, все равно. Отказали. И вот идет Гоша, как депутат Верховного Совета СССР, в Министерство социального обеспечения, рассказывает сложившуюся ситуацию, и мне назначили персональную пенсию союзного значения. Вот я и думаю: за что? За то, что я долгие годы работал учителем, вел какую-то общественно-полезную работу или потому, что Гоша в космос полетел?

На дворе, кстати сказать, был, 1967-й и весьма «застойный» год.

Наше сложное время тоже, увы, не слишком способствует росту популярности подобных людей в широких массах. Стало забываться потихоньку и литературная, и педагогическая, и журналистская слава А. М. Топорова.

Посему настало время обратиться к воспоминаниям современников и ныне действующих выдающихся деятелей культуры об этом удивительном и разностороннем человеке. Так-то появилась в конце 2021 года в издательстве «Ridero» весьма любопытная книга с говорящим названием «Баллада о Топорове» – по заглавию замечательного стихотворения владимирского художника и поэта В. А. Фильберта.

Новая книга «Фарт» – по сути дела является ее продолжением. Это тоже воспоминания о длинной, безумно интересной и подвижнической жизни А. М. Топорова. Только основаны они на текстах самого писателя, изданных в сборниках, альманахах, журналах и газетах страны на протяжении десятков и десятков лет. А некоторые из них ранее были читателю неизвестны и публикуются впервые.

Искренне надеюсь, что книга «Фарт» способна заинтересовать занятого и куда-то вечно спешащего современного человека. А кому-то поможет открыть для себя имя Адриана Митрофановича Топорова, одного из последних рыцарей культуры ХХ века.

Игорь Топоров, внук и популяризатор творчества А. М. Топорова

Отрывки из книг, рассказы, стихотворения

Однажды и на всю жизнь1

Автору этих записок сейчас восемьдесят девять лет. Он прожил долгую-долгую, насыщенную работой, трудную, удивительную жизнь. И сохранил энергию, живость ума, завидно крепкую память.

Фото Титова Г. С. с дарственной надписью Топорову А. М., 1961. Автор фотографии неизвестен. (Личный архив Топорова И. Г.)

Топоров – истинный учитель, я бы даже сказал, просветитель в самом высоком смысле этого слова. Его имя с детства было для меня памятным – так часто говорили о нем в моем родном селе.

Адриан Митрофанович уехал из Сибири, когда меня еще не было на свете, долгие годы не встречался с моими родителями. Но отец, хотя и в редких письмах, советовался со своим учителем по школьным делам, делился впечатлениями о новых книгах, музыкальных произведениях. А я, очень много наслышавшись о Топорове, еще с детских лет мечтал повидать этого замечательного человека.

Незадолго до полета в космос я разыскал и прочел уникальную книгу А. М. Топорова «Крестьяне о писателях». В ней собраны были высказывания коммунаров о прочитанных книгах. Своеобразные, но какие меткие суждения! Умели мои земляки ценить душевное слово, умели чувствовать и понимать прочитанное, принимать его или отвергать. Прочитав эту книгу, я как бы встретился с коммунарами двадцатых годов.

И вот встреча с этим замечательным человеком состоялась.

– Знакомься, Герман, – радостно улыбаясь, сказал отец, приехавший ко мне в Москву, и по его тону я почувствовал, что эта минута для него – настоящий праздник. – Наш коммунарский учитель Адриан Митрофанович Топоров.

О многом мы говорили в эту встречу, и позже, во время одной из моих поездок, – в городе Николаеве, где живет сейчас старый учитель. На фотографии, подаренной ему, я написал:

«Адриану Митрофановичу Топорову – моему духовному деду».

Для меня Топоров и сегодня остается олицетворением лучших черт, которые мы вкладываем в высокое понятие Учитель. О его записках, которые теперь перед вами, я не буду подробно говорить. Вы ведь их сами прочтете. Отмечу только, что они необыкновенно точны, достоверны, правдивы, и это составляет, на мой взгляд, их особую ценность.

Читая записки учителя А. М. Топорова, лучше осознаешь величие того пути, который пройден нашим народом за шестьдесят с лишним советских лет. Познаешь истинные масштабы перемен, потому что в этих честных, талантливых записках дана начальная точка отсчета.

Герман Титов, Герой Советского Союза, летчик-космонавт СССР

1

Пришел день, и мне выдали свидетельство на звание «учителя школы грамоты». В один из августовских вечеров 1908 года – страшно вымолвить: семьдесят лет тому назад! – я уже трясся на попутной телеге из Старого Оскола в село Лапыгино, к месту моей первой работы. Отсюда и взял начало мой наставнический путь.

Священник Иван Альбицкий, ведавший приходской школой, принял меня хмуро. Был он обрюзгший, волосатый, с лошадиными челюстями и хриплым, бубнящим голосом. При разговоре скрежетал зубами, точно никак не мог разжевать кусок недоваренного мяса. Предложил, однако, жить у него, пока не подыщу квартиру. И я согласился, не зная, чем это мне грозит.

Первый учебный день прошел быстро. Я познакомился с детьми, спросил, что они знают, хор даже успел собрать, проверил голоса. Поздним вечером вернулся со спевки, а ворота на замке. Стучу – не открывают. Влезаю на забор, чтобы спрыгнуть во двор. И тут выходит на крыльцо пьяный поп:

– Полкан! Тягай! Урза! Бери его, сволочь такую!

Собаки с яростным лаем прыгают на забор, пытаясь меня достать. Кричу:

– Это я, учитель!

– Ату его! Взять!

Пришлось ночевать в школе. Сторож Семен объяснил мне причину травли:

– У бати попадья-то умерла. Он, вишь, и живет с молодой свояченицей. А ты тоже молодой. Ну, ему и помстилось, как бы она с тобою не спуталась. Теперя, знай, почнет тебя глодать.

Предсказание сбылось, хотя я сразу же перебрался в одну из крестьянских изб. Через ночь отец Иван требовал меня в школу и, пьяный в дым, кричал:

– Учитель, значит? А подай сюда грифельные доски!

Подаю.

– Клади обратно в шкап!

Кладу.

– А подай сюда грифели! Считай! Сколько их?

– Восемьдесят три.

– Клади обратно!

Терпел, сколько мог, но как-то в декабре прихожу на занятия и вижу, что мои ученики почему-то толпятся в сенях. Класс был один на три отделения. Иду туда, а там к стене прилажена длинная жердь с толстой жильной струной. Кустарная волнотёпка. И весь пол завален хлопьями уже пробитой шерсти.

– Что такое? Кто разрешил?

– Тпрундило, – объясняет всё знающий сторож. – Отец Иван приказал волнотёпу Акимке в школе быть. Он сейчас завтракает у бати на кухне.

Любопытные детские глаза смотрели на меня. Как ни мал был опыт, а я понял, что если и тут смирюсь, то окончательно рухнет мой учительский авторитет. Сорвал со стены «тпрундило», вышвырнул на снег, шерсть ногами вытолкал из класса. И начал урок.

Вскоре примчался разъяренный священник. Всклокоченный, пьяный, орал на меня страшно, я тоже не остался в долгу, и он пригрозил:

– Завтра же сам вылетишь вон!

И точно: я «вылетел» из Лапыгина. В городе у попа оказалась сильная рука – шурин, влиятельный протопоп. И пришло мне предписание от Старооскольского отделения Курского епархиального училищного совета:

«Учителю школы грамоты Топорову А. М.

С 1 января 1909 года Вы увольняетесь с занимаемой должности, ибо не обладаете характером, достойным звания учителя церковноприходской школы».

Первое возмездие, полученное за строптивый нрав… Все же перевели меня в другое село, в Покровское. Священником здесь тоже служил отец Иван, но этот был невредный, робкий. А попечителем школы и ктитором состоял богатый помещик, ротмистр Арцыбашев. Во время богослужений стоял в алтаре, в нише, специально сделанной для него. Был всегда в полном военном обмундировании, становясь на колени, звякал шпорами.

Хор он любил и, видимо, мои труды заметил. В первый день пасхи в школу прискакал его гонец и вручил мне конверт, в который был вложен 25-рублевый кредитный билет. Жил я, надо сказать, нищенски, жалованья получал всего десять рублей в месяц. Гонорар за искусство взял, поделился с певчими, и им это понравилось. А к следующему празднику он денег не прислал, мои хористы взбунтовались, не стали петь. Ротмистр пришел в возмущение:

– Почему молчал хор?

– Не желает петь бесплатно.

– Виноваты вы!

– Певцы не в моей воле.

Он вынул из кошелька две золотые монеты:

– Видите?

– Вижу.

– Вы их лишаетесь. Идите!

А к Покрову передал мзду самим певчим. Меня и в селе не было. Вышло распоряжение учителям школ грамоты, чтобы держали экзамен на звание учителей начальных школ. И я отбыл в Старый Оскол. По обычаю, в праздник по всем деревням шла большая гульба, и мои хористы пропили помещичьи деньги. Попойку устроили в школе, а назавтра, как на грех, прибыл ревизор. Да какой! Действительный статский советник из самого священного синода. Вот как об этом позже рассказывал мне сторож Федор:

– Утресь к крыльцу подкатила бричка, а из нее – генерал, весь в заслугах. «Почему школа на замке?» – «Учитель, говорю, на экзамене в городе. – «Открой!» Я открыл. А в классе вся срамность от гулянки певчих. «Кто заведует?» – «Батюшка, говорю, отец Иван». – «Позвать!» И как я его привел, генерал в крик: «Кто повинен?» Батюшка весь затрусился: я, мол, ни при чем. «А кто?» Учитель, мол. «Как фамилия?» – «Топоров». Генерал велел записать – и айда из села. Только пыль за бричкой…

Объяснений моих никто не спросил, помещик, конечно, не вступился, поп дрожал – меня не только выгнали из села, но лишили права учительствовать сроком на год «за недопустимое отношение к обязанностям и безнравственное поведение». Второй крах за первый год службы. Не зря, однако, говорено было, что единственное спасение от дурных российских законов заключено в чрезвычайно дурном их исполнении. Я перебрался в соседний Тимской уезд и нашел место учителя в селе Старый Лещин. За что меня отрешили от должности, тамошний священник Солодовников даже не спросил.

Тоже был тип в своем роде. Здоровый увалень, сильный, как бык, но безответный, занимался он в основном своим хозяйством. Таких немало было среди сельского духовенства. Пахал и сеял вместе с мужиками, а служил между делом, с прохладцей. Вдобавок сильно шепелявил и вместо «благославен еси» произносил «благошлавен еши». Трудно было сдержать улыбку, слушая его «гошподи, помилуй», – возглашать-то это полагалось сорок раз!

Все село знало, что в церкви верховодит не он, а попадья Анфиса, баба жадная и взбалмошная. Село делилось на две части, лежавшие на противоположных сторонах реки. Поехал как-то поп на Заречье собирать рожь новину. Взял полный воз, тут хлынул дождь, дорога расхлюсталась, а к попову дому вел крутой взлобок. Некованая лошаденка, как он не подхлестывал ее кнутом, не могла вытянуть тяжелый воз. Увидела это матушка и принеслась:

– Что надрываешь кобылу зря? Выпрягай!

Он выпряг.

– Лезь в оглобли сам!

И что вы думаете? Впрягся поп и вытянул-таки воз на взлобок. Мне, божась, рассказывали об этом очевидцы. А звали батюшку Иваном. Третий подряд отец Иван на моем пути – это уж слишком!

2

Учитель я, конечно, был еще никакой. Мог передать детям лишь то, чему самого обучили с грехом пополам. Опыта жизни не накопил, а без этого нет педагога. Детей любил, но был полузнайкой, как и большинство учителей приходских школ. По этой причине об учительской работе не буду писать до поры. Не то беда, что мало я знал, а то, что был убежден, будто иначе и быть не должно. Такими нас готовили, такие мы и нужны были церкви и властям.

Богданов-Бельский Н. П. Сельская школа. (Источник: открытые источники)

Как старый пень обрастает опёнками, так и село Старый Лещин обсели помещичьи усадьбы. Снова я видел то же, что и у себя в Стойле: лучшие луга, пашни, леса, сады, пруды, мельницы принадлежали барам. С востока подступали обширные владения гордого пана Сверчевского, с запада – угодья богача Афросимова, их соединяло ожерелье мелких поместий Лебедевых, Ешиных, Киреевских.

Я, понятно, не был к ним вхож. Куда там! Вижу себя тогдашнего – кургузого, неловкого, тощего, плохо остриженного, одетого по-мужичьи, да и речью мало чем отличающегося от мужиков. Вам не понять сегодня, как держались и выглядели учителя приходских школ – те самые, которым вверено было мелкое лукошко российского просвещения, кто должен был учить крестьянских детей, то есть подавляющее большинство народа. Приличные господа с нами не якшались. Я не знал, как и подойти-то к ним, как с ними заговорить.

Но к седовласому, усатому магнату Сверчевскому я обязан был являться «по должности». Жил он бирюком, в гости не ездил и к себе соседей не звал, считая, по-видимому, что во всей округе нет ему ровни. Однако под рождество весь причт с певчими служил всенощную в этом мрачном доме. Отец Иван тушевался; магнат с ним обращался фамильярно, под благословенье не подходил, жал священнику руку и называл его Иваном Ипполитычем. Прочих умел вовсе не замечать, хотя дьяки и учителя приглашались за общий стол.

Не зная правил великосветского этикета, я однажды протянул пану руку. Рука моя осталась висеть в воздухе. Его аж передернуло! С интонацией, какой, наверное, надо очень долго учиться, бросил, глядя мимо меня:

– А вы, молодой человек, не суйте руку вперед. Подождите, пока вам подадут руку-то!

И отвернулся.

«Ах ты, чертова фря!» – подумал я. И к следующей всенощной в его дом не пошел. Испуганный поп долго пенял мне на это, говорил, что барин мое отсутствие заметил, и теперь моя карьера кончена, поскольку он к губернатору вхож и к архиерею вхож. Как же можно – такое неуважение! Но мне к тому времени начихать было на магната, а заодно и на губернатора с архиереем: наметился крутой поворот в моей жизни.

В том же Старом Лещине я познакомился в 1910 году с человеком в своем роде замечательным – Леонидом Петровичем Ешиным. С ним и его прекрасной семьей. Тоже были дворяне, но совсем не такие, каких я видел прежде. Все их имущество состояло из нескольких десятин земли, простых надворных построек, двух лошадей, одной коровы и десятка кур, которых держали ради детей. А главной ценностью, заполнявшей весь небольшой, но уютный дом Ешиных, была старинная фамильная библиотека.

Они тщательно сберегали тысячи томов художественной и научной литературы, хранили полные собрания журналов «Отечественные записки», «Вестник Европы», «Русское богатство», «Русская мысль», «Былое» – всего мне не перечесть. В их семейном архиве я видел позже и читал письмо Л. Н. Толстого боевому товарищу по Крымской войне – майору Петру Ешину, отцу Леонида Петровича. По своему недомыслию не понял ценности реликвии, копию даже не догадался снять, а она где-то погибла.… Но как бы то ни было, прослышав о богатой библиотеке, я однажды преодолел робость, постучался в дом Ешиных и был принят, обласкан, да так и прилепился к этой семье.

Тогда Леониду Петровичу уже перевалило за полвека, но вся его стройная корпулентная фигура дышала энергией и бодростью. Большие серые близорукие глаза в очках излучали неотразимо привлекающий свет. Едва произносил он несколько слов, как новый собеседник оказывался во власти его обаяния. В сущности, этот мелкопоместный дворянин был первым истинным русским интеллигентом, которого мне посчастливилось близко узнать.

Поражала его энциклопедическая эрудиция. Он хорошо был знаком с В. Г. Короленко, Н. Г. Михайловским, П. Л. Лавровым, П. Ф. Якубовичем-Мельшиным, С. Я. Елпатьевским и многими другими известнейшими литераторами, учеными, художниками. По образованию был юрист и, готовясь к адвокатуре, проштудировал речи выдающихся судебных и политических ораторов. Сам блистал красноречием, изумительно декламировал и читал, играл на сцене, мог петь, танцевать, отменно рисовал, писал картины акварелью и маслом.

Как сейчас помню ешинские вечера. Вся семья, дети, гости собираются в садовой беседке. На столе большая лампа под зеленым абажуром. Поблескивают очки хозяина, в круге света появляется книга, наступает хрупкая тишина… Тогда принято было читать книги вслух, и слушатели были совсем не то, что нынешние молчаливые читатели. Переживалось все совместно, сообща, и оттого, мне кажется, особенно сильно. До смерти не забуду, как слушали мы пьесу А. П. Чехова «Дядя Ваня». Когда Леонид Петрович дошел до последнего монолога Сони, то сам задохнулся от слез, и тихо плакали мы все.

Чтение книг в дворянской усадьбе. Автор картины неизвестен. (Источник: открытые источники)

Только в этой семье я понял, для чего на свете писались и пишутся книги. Здесь только начали меня по-настоящему просвещать, очищая мою голову от того мусора, которым набили ее две церковноприходские школы. Постепенно стал я сознавать, что мало «выбиться в люди», добиться чего-то хорошего лишь для одного себя, а надо болеть бедами и обидами всего народа. Открылось мне, что пугающие «бунтовщики» и революционеры, мелькавшие прежде передо мной, как в тумане, – это и есть смельчаки, бьющиеся за свободу народа, готовые во имя этой светлой цели идти на муки, на каторгу, на самую лютую казнь.

А когда мы сошлись с Леонидом Петровичем поближе, когда он присмотрелся ко мне, поверил, то рассказал однажды, что и сам был на каторге, что и сам он – революционер…

3

Через много десятков лет после описываемых событий я ввязался в одну дискуссию. Ее начал в «Литературной газете» один из моих любимых учеников, прекрасный алтайский учитель Степан Павлович Титов. «Если не любить…» так называлась его статья о формальном преподавании литературы в школе. Я не удержался, откликнулся, и моя статья – «Когда есть любовь» тоже была помещена в газете. Теплым благодарным словом помянул в ней Леонида Петровича Ешина и его семью: они были моим подлинным университетом.

Дальше было вот что. «Литературная газета получила телеграмму, адресованную мне:

«Недавно с большим волнением всей семьей читали твою статью. Сообщи адрес. Крепко обнимаю – Андрей Леонидович Ешин».

Писательница Екатерина Лопатина опубликовала очерк «По следам телеграммы», в котором рассказала о встрече с ее автором. А я ведь дружил с Андреем, старшим сыном Леонида Петровича, начиная с 1910 года! Связь с ним прервалась в бурные годы гражданской войны, и после никак не мог его разыскать.

Теперь, найдя друг друга, мы завязали оживленную переписку, очень хотели встретиться, но, к прискорбию моему, вскоре Андрея Леонидовича не стало. Сын его Валерий Андреевич, заведующий кафедрой Ростовского финансово-экономического института, увлекшись историей, сумел основательно познакомиться в архивах с «процессом 21-го», по которому проходил в царском суде его родной дед, а мой незабвенный наставник Леонид Петрович Ешин.

В бытность свою студентом-юристом Харьковского университета, он вступил в организацию «Народная воля», стал одним из сподвижников знаменитого революционера Германа Александровича Лопатина. Как известно, Лопатин вел непримиримую борьбу с самодержавием, его схватили, он бежал из ссылки, сблизился за границей с Карлом Марксом, был избран в Генеральный совет 1 Интернационала, стал первым русским переводчиком «Капитала», тайно вернулся в Россию, пытался организовать побег Н. Г. Чернышевского, снова был схвачен – история его жизни читается, как роман! По «процессу 21-го», проходил в 1887 году Ешин вместе с Лопатиным, поэтом Якубовичем, Кирсановым, Яхонтовым, Петровым и другими.

Отбыв каторгу, Леонид Петрович попал на вольное поселение в Сибири, надолго там застрял, женился по любви, но через несколько лет овдовел, имея четырех малолетних детей. Вот и привез их, как это только было дозволено, в село Старый Лещин, к своей младшей сестре Александре Петровне на воспитание.

Есть семьи, которые притягивают к себе окружающих. Такой семьей-магнитом были Ешины. В нее вошла старинная подруга Александры Петровны, учительница Евгения Георгиевна Карпова, прекрасной души человек. Поселилась в этом доме, да так и не захотела вернуться к родственникам – богатым аристократам. Членом семьи стал веселый студент Макарий Животовский, приглашенный готовить Андрюшу Ешина к экстернату в курской классической гимназии. Приняли они и меня, как родного, и я увидел, какая чистая может быть жизнь, какие бывают споры без ругани и веселье без водки.

Книги, беседы, чтения, игры, вся атмосфера этого дома сослужила мне в будущем великую службу. Я ведь и сам учил впоследствии не только детей, но и взрослых, тоже читал книги вслух, тоже ставил с крестьянами спектакли. Издавался у Ешиных и рукописный иллюстрированный журнал «Мозаика», редактором которого был Андрюша, а сотрудниками все, начиная от Леонида Петровича и кончая младшими детьми Ленчиком, Лизой и Верой. Стал корреспондентом «Мозаики» и я, пробуя свои силы в стихах и прозе.

Заботясь о моем серьезном образовании, Леонид Петрович говорил:

– Ты бедняк. Средств у тебя нет для продолжения учебы в гимназии, реальном или городском училище. Ты не клерикального рода-племени. Значит, и в духовные семинарии вход тебе закрыт. Да и возраст не тот. Остается для тебя один путь: самообразование, а дальше – народный университет Шанявского. Туда тебе и надо держать курс.