Миллион алых роз

Галина была на два года старше Николая, он был её третьим официальным мужем, так что жизнь она копнула гораздо глубже.

– Ты знаешь, сколько она жрёт бензина? А где ты её будешь ставить? Под окном, чтобы у тебя в первую же ночь все колёса спёрли? А ты знаешь, сколько стоит резина? А во что обойдётся ремонт, когда ты разобьёшь её? А разобьёшь ты её в первый же день, как только самостоятельно сядешь за руль. Да и прав у тебя нет, и не получить тебе их во веки веков!

Николай вздохнул. Аминь. Галина права. Как всегда.

– Давай тогда возьмём деньгами. Квартиру купим. Кооперативную.

– Был ты пнём, пнём и остался. Какая нелёгкая угораздила меня выйти за этого идиота? Жила бы себе с Аль-Рашидом и горя бы не мыкала. Бананы ела, ананасы кушала.

– Ананасы, – взорвался Николай, злобно вращая глазами. – Дерьмо от ананасов убирала бы за его старшей женой!

Николай терпеть не мог Аль-Рашида, чьё место в широкой Галининой постели, (но, увы, не в сердце) он занимал и зверел всякий раз, когда Галина вспоминала предыдущего мужа. В такие минуты он даже забывал про детей (от первого неофициального мужа Галины) и порывался собрать в чемоданишко свои нехитрые пожитки.

– Ты знаешь, сколько стоит кооператив? – огорошила мужа Галина.

– Неужели не хватит? – усомнился Николай, вмиг забыв про Аль-Рашида.

Галина, закатив глаза, истерично затрясла плечами: послал Господь муженька.

– А мебель? Ты знаешь, во сколько она обойдётся? Или ты собираешься переезжать на новую квартиру с этими дровами? А телевизор, холодильник, посуда?

– Может дачу? – не сдавался Николай. – Есть не очень дорогие.

– У чёрта на куличках.

– Есть и не очень далеко. Представляешь: встанешь утречком, выйдешь на крылечко, зевнёшь, потянешься, спустишься в огород, сорвёшь огурчик – зелёненький, пупырчатый – и хрум, хрум его. Благодать.

– Благодать, – скривилась Галина. – А на чём, интересно знать, ты будешь добираться до своей благодати? Прикажешь трястись на автобусе? С двумя детьми да катулями.

Николай в очередной раз вздохнул, прощаясь с голубой мечтой. Вот жизнь: бросила кость, а зубов для того, чтобы разгрызть её, не дала.

– Что нам делать? – обречённо поинтересовался он. – Выигрывают же люди. Они-то что делают?

– То люди.

– Ну и что они делают – твои люди?

– Надо продать билет, ослиная твоя голова! Неужели не понятно? Такое выпадает раз в жизни (и как тебя, придурка, угораздило?), поэтому следует использовать ситуацию на все сто, а если получится, то и на двести процентов. Дошло, пентюх?

– Понял.

Не маленький. У него самого вертелась такая мысль, но Николай отгонял её из суеверия, считая, что от добра добра не ищут.

– А кому продать?

– У кого есть деньги.

– Ясно. Грузинам.

– Грузинам, – взвизгнула Галина. – Верблюд двугорбый! Откуда только ты взялся на мою голову? Да знаешь, сколько там национальностей? А тебе все грузины.

Галина не была голословной. Последние пятнадцать лет она ежегодно отправлялась на Кавказ, объездила его вдоль и поперёк, так что в вопросах национальных особенностей его электората могла любому этнографу дать сто очков форы. Впрочем, Николая можно понять, так как впечатлениями о своих кавказских вояжах Галина с ним не делилась, предпочитая делать это в узком кругу избранных подруг, таких же неугомонных путешественниц по городам и аулам Кавказа.

– Ладно, беру всё на себя.

Это прозвучало почти как: «Вызываю огонь на себя».

– От тебя толку как от козла молока.

На том и закончился семейный совет. И всё пошло по–прежнему. Лишь Галина всё реже стала бывать дома, да всё гуще замелькали в их квартире её подруги – путешественницы, да всё чаще слетали с их прелестных губок экзотические имена, все эти: Вано, Резо, Муртаз, Реваз, Саркис, Серго, Джохар, Вахтанг и прочие…

Так прошли две недели. И в кавказском многоголосье стал выделяться один голос: какой-то таинственный Хачик. Только и было разговоров, что о Хачике. Почти месяц безраздельно царил и властвовал в доме легендарный Хачик, как вдруг всё резко оборвалось. Галина загремела в больницу.

– Организм не выдержал огромных перегрузок и колоссального нервного перенапряжения, – деловито объяснила Николаю длинноногая и крутобёдрая Мила, консультант по вопросам Средней Азии.

– Но почему она в гинекологии, а не в психдиспансере? – недоумевал Николай.

– Чего ты хочешь? – отрезала Мила, от души презиравшая Николая за его белобрысость и отсутствие жёстких, колючих усов. – Нервы всегда выходят через самое слабое место в организме конкретного индивидуума.

То, что гинекология была самым слабым местом в Галинином организме, Николай сам прекрасно знал, а потому не стал спорить и бодро затрусил в больницу.

Роясь в платяном шкафу в поисках ночной сорочки, затребованной супругой, Николай неожиданно обнаружил злополучный лотерейный билет, и внезапно его озарила блестящая мысль. А что если самому продать билет? Что он не найдёт грузина? Вон их на базаре сколько. Зато как приятно будет утереть нос всем этим Милочкам.

Сказано – сделано.

На другой день, благо была суббота, Николай отправился на рынок. Март – не самый щедрый на фрукты месяц, и представителей южных республик СССР было немного. Покупатели в основном толпились в мясных рядах, но и торговцы фруктами не сидели без дела. Мимо них постоянно сновали люди. Некоторые останавливались, приценивались, качали головой и шли дальше.

Николай обошёл все торговые ряды, но так и не решился подойти к кому-либо. Видать, не по Сеньке шапка. Николай смирился с неудачей и побрёл к выходу.

У забора стояла небольшая группа южан, оживлённо беседуя о чём-то на своём языке. Было неясно, какой они национальности, но деньги у них, похоже, водились. Типичные базарные торгаши.

Николай остановился возле них.

– Здравствуйте, – нерешительно произнёс он.

Южане замолчали, выжидающе глядя на Николая. А он тоже молчал. У него вдруг пропала всякая охота к продолжению разговора. Чёрт дёрнул его ввязаться в это дело. Пусть бы Галина занималась, раз ввязалась, а ему самая стать смыться восвояси. Но уйти, начав разговор, казалось неудобным.

– Волга нужна? – промямлил Николай, обращаясь сразу ко всем южанам.

Те переглянулись и продолжали молчать, с любопытством разглядывая его не первой молодости демисезонное пальто и облезлую кроличью шапку.

Николай криво улыбнулся, передёрнул плечами и собрался отойти, но вместо этого почему-то суетливо полез во внутренний карман пиджака и вынул лотерейный билет.

– Волгу выиграл, – буркнул он, обращаясь к ближайшему южанину, огромному мордастому парню в новенькой дублёнке и норковой шапке.

Мордастый лениво взял билет. Долго и старательно разглядывал его со всех сторон, посмотрел на свет и, пожав плечами, передал билет соседу. Тот столь же старательно осмотрел билет и передал дальше. Таким образом, билет обошёл всех южан и вернулся к мордастому.

– Газэт ест?

Николай услужливо протянул газету.

Мордастый проверил номер, сличил серию и удовлетворённо хмыкнул. Подобную операцию проделали его приятели, и каждый из них хмыкнул. Билет вновь оказался у мордастого. Южане оживились и загалдели, изредка кивая на Николая. А ему всё меньше и меньше начинала нравиться вся эта история. Он протянул руку, намереваясь забрать билет, но мордастый что-то горячо доказывал товарищам, не обращая внимания на Николая. Оставалось ждать.

– Сколько? – наконец, спросил мордастый, небрежно махнув билетом перед носом Николая.

У того отлегло от сердца.

– Двадцать пять, – выпалил он.

Мордастый переложил билет в левую руку, расстегнул дублёнку и вытащил толстый бумажник.

Как всё просто обернулось, умилился Николай. Сразу видно деловых людей, на всякий случай мысленно польстил он. И чего Галина возилась целый месяц? Только странно, неужели в таком бумажнике уместилось двадцать пять тысяч?

Мордастый тем временем аккуратно раскрыл бумажник, бережно вложил в него билет, не торопясь, убрал бумажник в карман. Застегнул дублёнку, пошарил в карманах, достал пригоршню мелочи, отсчитал пятьдесят копеек, подумав, добавил ещё гривенник и сунул монеты в протянутую руку Николая.

– Ыды, – сказал он, поворачиваясь к Николаю спиной.

– Как иди? – не понял Николай. – А деньги?

Его вопрос остался без ответа. Южане аккуратно взяли Николая под руки, развернули на сто восемьдесят градусов и легонько подтолкнули в задницу.

– Ыды, ыды домой, – загалдели они хором. – Ыды, дарагой, а то мылыцыю пазавём.

И Николай пошёл.

Однажды вечером

“…Видел я все дела, какие делаются под солнцем, и вот, всё – суета и томление духа! Кривое не может сделаться прямым, и чего нет, того нельзя считать… И предал я сердце моё тому, чтобы познать мудрость и познать безумие и глупость; узнал, что и это – томление духа; потому что во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь”…

Он отложил книгу и задумался.

Звонок был резким и настойчивым.

Кто бы это мог быть? Он никого не ожидал. Давно.

Он неторопливо направился в прихожую.

Женщина была молодая и привлекательная. Но видел он её впервые.

– Я от вашей жены, – произнесла она, с явным интересом разглядывая его большими голубыми глазами.

– У меня нет жены, – резко сказал он. – Вы ошиблись адресом.

– Я от вашей бывшей жены, – торопливо поправилась она. – Ведь вы – Борис Михайлович? Правда?

– Меня звать Борис Михайлович.

Он вопросительно посмотрел на женщину.

– Извините, я не представилась: Кучерова Ольга Петровна. Я работаю с вашей женой… С вашей бывшей женой.

Он молчал. Стоял и молчал, не делая ни малейшей попытки сдвинуться с места и впустить гостью в дом.

– Она умирает, – продолжала Ольга Петровна, казалось, ничуть не удивлённая холодным приёмом. – Она просила… вру… ничего она не просила… Вам надо придти к ней.

– Зачем?

– Я же сказала: она умирает.

– Вы не сказали ничего нового. Она начала умирать с первого дня нашего супружества и успешно творила сиё все двенадцать лет совместной жизни. Десять лет мы живём врозь. За это время она сменила трёх законных мужей (сколько было незаконных, не имею чести знать) и благополучно продолжает умирать. Пора бы… угомониться.

– Она действительно умирает.

Он молчал.

– Когда вы видели её в последний раз?

– Три месяца назад. Выглядела, как всегда, великолепно, расфуфырена по последней моде и… не соизволила ответить на приветствие.

– Она любит вас.

– …но странною любовью…

– Она всегда любила только вас.

– Я сыт по горло её любовью.

– Неужели вы ничего не поняли? Это всё от отчаяния. От желания доказать…

– Что?

– Такое не передать словами. Это можно выразить лишь… музыкой.

– Только музыки мне и не хватает, – скривился он. – Что вам нужно?

Женщина виновато улыбнулась.

– Скелет. Настоящий скелет. Она живёт лишь на уколах.

Он молчал.

– Врач сказал, что можно ожидать с минуты на минуту.

Он молчал.

– Вы верите в бога?

– Причём здесь бог?

– Это жестоко, – тихо сказала она. – Вы будете жалеть.

Он молчал.

Женщина развернулась и стала медленно спускаться вниз по бетонным ступенькам.

“…Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем…”

Стукачок

– Долго это будет продолжаться?

Голос начальника цеха был сух и недоброжелателен. В глазах – откровенное презрение.

Мы с Серёгой быстро переглянулись.

– Ты о чём, Фед…Фёдор Иванович? – невинно поинтересовался Серёга.

Я тихонько хихикнул. Здорово Серёга отбрил Федяя. Давно ли числился у Серёги в учениках, бегал с ведром по цеху, искал компрессию (то-то смеху было), а теперь туда же: начальник, гонор показывает.

Федяй скривился, словно лимон проглотил, отвернулся от меня и уставился на Серёгу.

– Почему пьёте на рабочем месте?

– Ты что, Фёдор?! – непритворно обиделся Серёга; бедняга аж затрясся от возмущения. – Если начальником заделался, так и людей можешь оскорблять?

– Верно, – поддержал я Серёгу. – Чем рабочих обнюхивать лучше бы вовремя зарплату платил. Забыли, как деньги выглядят. На что пить-то? Задаром никто не нальёт. А ты что молчишь? – пристыдил я Бориса, нашего мастера. – Твоих лучших рабочих оскорбляют, а ты – как партизан на допросе.

Борис никак не отреагировал на нелицеприятную критику и угрюмо молчал, вертя в руках потрёпанный блокнот.

Меня взбесил его конформизм. Правильно говорят: бойся равнодушных! Это с их молчаливого согласия происходят все преступления в мире. Я открыл рот, собираясь высказать Борису всё, что думал о нём, но осёкся под тяжёлым взглядом Федяя.

– Хорошо, – тихо, с угрожающим напором произнёс он. – Идёмте в медпункт, и если аппарат ничего не покажет, то я, – Федяй повысил голос, – публично извинюсь перед вами. Но если окажется, что вы находитесь в состоянии алкогольного опьянения, то… немедленно вылетите за ворота. По тридцать третьей. И я лично прослежу в отделе кадров, чтобы в трудовые книжки была занесена именно эта статья.

Мы с Серёгой опять переглянулись.

– Ты что, Фёдор Иванович? – Серёга примирительно вклинился между мной и начальником. – Ну, выпили… немного… вчера… после работы. Конечно, аппарат покажет. Но мы же работаем. Или, ты думаешь, бригада держится на молодых? Вспомни, кто тебя учил работать?

– Хватит мне лапшу на уши вешать, – жёстко отрубил Федяй. Я тоже вчера перед ужином принял сто пятьдесят и тоже дыхну. Покажет, ваша правда. Я сниму своё обвинение.

– Ну, опохмелились маленько, – забормотал Серёга. – Какая работа с больной головой?

– Не нужна мне пьяная работа. Садитесь, пишите объяснительные. Лишаю вас премии на сто процентов. Ещё одна такая… опохмелка, и вы автоматически оказываетесь за воротами.

Мы молча сели за стол, написали объяснительные и тихонько вышли из кабинета.

– Круто, – сказал Серёга.

– Куда уж круче. – Я согласно кивнул головой. – Откуда узнал? Не иначе, заложил кто. Может мастер?

– Нет, – поморщился Серёга. – Какой ему резон? Себе хуже. Это кто-то из своих.

– Кто?..

В курилке мы поимённо перебрали всю бригаду, но так ни на ком и не остановились.

– Из молодых, наверное, – сказал я Серёге.

– Пожалуй, – согласился он.

Я глянул на часы. Обед ещё не скоро. Пошарил в карманах, хотя отлично знал, что там ничего нет. А вот у Сергея нашлась пятёрка.

– Мало, – сказал он, задумчиво разглядывая бумажку.

– Мало, – вздохнул я.

Для очистки совести мы обошли всех «кредиторов», но ни одного не удалось расколоть. Удивляться нечему – всем должны.

– Пойдём к Людке, – подмигнул я Серёге.

Людка – наш последний шанс. Все надежды на неё.

Мы зашли в кладовую.

– Какие деньги?! – набросилась Людка на Серёгу. – У самой двадцатка осталась. Дома жрать нечего, а у вас одно на уме.

Серёга молча запустил руку в карман Людкиного халата, вытащил бумажник, отсчитал пятнадцать тысяч и засунул бумажник обратно.

– Перебьёшься, – пробасил Серёга, поглаживая широченной ладонью Людкину задницу. – Хлеба с картохой пожуёшь.

Он дал мне деньги, и я опрометью бросился в гараж к знакомому слесарю, который торговал «бензухой». Взял бутылку и, не спеша, направился в наш любимый уголок. Куда торопиться? Бутылка в кармане, а Серёга когда ещё управится.

Но Серёга был на месте.

– Чего с ней рассусоливать, – отмахнулся он. – В кладовую так и ломятся: это им надо, то подай. Помешались на работе. Никакого удовольствия. Зато и не люблю ходить к ней. Вечно всё на скоростях.

– Да уж, – я раскупорил бутылку, морщась от едкого запаха не то бензина, не то керосина, – в таких делах спешить – хуже некуда.

Серёга взял бутылку, провёл ногтем черту, приложился к горлышку и за один заход ополовинил содержимое. Ровно по черте. Шумно вздохнул и густо срыгнул керосином.

– Зажевать есть что-нибудь?

Я нашарил в кармане заветный сухарик, отломил половину. Серёга сел на корточки и, прислонясь спиной к батарее, активно заработал челюстями. Я выпил свою долю и, посасывая сухарик, примостился рядом с другом.

– Да, – задумчиво проговорил Серёга, – высоко Федяй взлетел. Давно ли в цех пришёл? Маленький, тощенький.

– Зато теперь жопа шире плеч. Года нет, как стал начальником, а уже джип купил, коттедж строит.

– Сосут гады рабочую кровь, – мотнул головой Серёга. – Но кто нас всё-таки заложил?

Мы вновь перебрали всех ребят и опять ни на ком не остановились.

– Узнать бы падлу, – Серёга сжал кулак, – всю бы морду разворотил.

– Морду, – хмыкнул я. – Таких убивать надо. Сколько в тридцать седьмом из-за таких вот стукачей народу полегло.

– Много, – согласился Серёга.

– Сорок миллионов! Или сто сорок?

– На войне меньше погибло.

– Какое меньше! – Всем хорош Серёга, но туповат. – В два раза больше!

– А мы ещё чего-то хотим, – вздохнул Серёга. – Эй! – вдруг встрепенулся он. – Ты чего здесь делаешь?

Я привстал, вглядываясь, кому это кричит Серёга.

Молодой. Из нашей бригады.

– Так обед же, – оправдывался молодой.

– Рано ты заговорил про обед, – поддержал я Серёгу. – Сначала повкалывай с наше, а потом думай про обеды.

Молодой исчез…

Меня как будто током дёрнуло. Я открыл глаза и глянул на часы. Ого – уже три. Через полчаса начнут давать пропуска, а мы ещё не мылись.

Я растолкал Серёгу, и мы потащились в раздевалку. По дороге зашли на участок. Ребята помаленьку закруглялись.

– Рановато кончаете, – заметил Серёга бригадиру.

Тот буркнул в ответ что-то невнятное, но Серёга не слушал его.

– В бригаде стукачок завёлся, – сказал Серёга, оглядывая столпившихся ребят.

– Не может быть, – побледнел бригадир.

– А откуда Федяй узнал, что мы с Андрюхой накатили? Не успели закусить, как ему всё известно. Факт, кто-то настучал.

– Может чужой кто? – засомневался бригадир.

– Кроме наших никто не знал. Не Борька же?

– Мастеровой не станет. А что Федяй?

– Премии лишил. На сто процентов.

– Ишь ты, – вздохнул бригадир. – Придётся ваши деньги раскидать по бригаде. Оставим самую малость.

– Только на меня не вздумай закрывать, – высунулся Титок.

– Это почему? – удивился бригадир.

– Надоело.

– Что значит: «Надоело»? Надо ребят выручать.

– А я не желаю их выручать.

От такой наглости у всей бригады рты пооткрывались. От кого-кого, но от Титка подобного не ожидали. Самый старый в бригаде, скоро на пенсию. В цехе лет тридцать отмолотил. А из себя – плюгавенький. Вся чёрная работа ему доставалась. Не пил, не курил и пахал как заведённый. За смену ни разу не присядет. Молодые липли к нему. Чуть что неясно – к Титку. Всегда поможет, подскажет. Я сам к нему не раз обращался.

Но если Титок и был чем знаменит, так это молчанием. Всё делал молчком. За весь день слова не выговорит. Да что день, я десять лет бок о бок проработал с Титком, а много от него услышал?

И вдруг – на тебе, заговорил. Да ещё как.

Первым пришёл в себя Серёга.

– Так это, может, ты нас заложил? – недобро прищурясь, поинтересовался он у Титка.

– А если я? – спокойно ответил Титок. – Тогда что?

– А то, гнида, что я сейчас морду тебе раскурочу.

Сергей схватил Титка за грудки.

Я закрыл глаза. Не люблю крови. Страшно подумать, что сейчас будет с Титком. Но… за дело. Не стучи. Стукач – не человек. С ним и разговор соответственный.

Время шло. Ни шороха. Ни звука.

Я открыл один глаз. Затем другой.

Серёга всё держал Титка за грудки, а тот даже не шевелился. Не брыкался, не рыпался. Смотрел Серёге в глаза и, по обыкновению, молчал.

Это и сбивало Серёгу с толка. А может, руки не хотел марать. Отпустил он Титка и отошёл в сторону.

Молодые недоумённо переглядывались. Никто ничего не понимал.

– Зачем ты их заложил? – прервав неловкое молчание, обратился к Титку бригадир.

– Надоели, – кратко ответил Титок.

– Чем они тебе надоели?

– Ишачить на них надоело.

– Не нравится, так ты в глаза им скажи. Зачем закладывать? В одной бригаде работаем.

– Это они работают?

– Ну, это ты зря. Выпивают, конечно, не без этого, но и,.. – бригадир запнулся, – работают, – неуверенно добавил он. – Так что ты это дело кончай. Нам стукач в бригаде не нужен.

– А идите вы!.. – выругался Титок и смачно сплюнул. – Что с вами говорить? Разве вы люди? Хуже скотов. Только и разговоров: кто сколько выжрал и в какой канаве валялся.

– Ах ты, гнида, – очнулся Серёга. – Марш отсюда!

Он схватил Титка за шиворот и дал пинка в его тощий зад. Титок кубарем покатился по бетонному полу.

Больше мы его не видели.

Седина в бороду

Седина в бороду, а бес в ребро. Это про меня. Влюбился старый дурак. Да как влюбился-то. Жить без неё не могу. Ночей не сплю, белого света не вижу.

В кого, спрашиваете, втюрился? Да в соседку, Марью Евграфовну. В кого же ещё?

Но, с другой стороны, как не влюбиться? Сами посудите: отдельная приватизированная квартира на третьем этаже кирпичного дома, сталинка, пять комнат, огромная кухня, два туалета, кладовая, балкон и две лоджии, в прихожей хоть на велосипеде раскатывай.

Как устоять перед столь впечатляющими достоинствами? Тем более, возраст у Марьи Евграфовны самый подходящий. Восемьдесят семь лет. Замечательный возраст. Ещё понимает, где требуется подпись поставить. И на свете не заживётся. А если учесть, что мне шестьдесят семь… Целых двадцать лет можно пожить по-человечески. Студенток на постой пускать. Дармовые денежки закапают, и всё такое… Что и говорить, радужные перспективы наклёвываются.

Купил я у Никаноровны (это другая соседка, самогонщица) бутылку первача, взял в супермаркете банку килек в томатном соусе и – хвост трубой – к Евграфовне. Свататься. Как положено. Мы, люди старой закваски, знаем, как такие дела вершить полагается.

Марья удивилась поначалу. Чего я к ней припёрся? Да с первачом. И банкой килек в томатном соусе. Но долго объяснять ей не пришлось. Женщина с опытом. И немалым. Четырёх мужей в землю закатала. Быстро скумекала, что к чему. Засуетилась. Закудахтала.

Накрахмаленную скатерть вытащила из комода. Красного дерева комод. Немалые деньги можно получить. Если продать с умом. Хрустальные рюмки притащила. Хороший хрусталь. Старинный. Дорогущий. И тарелки не из дешёвых. Тех ещё времён. Вилки серебряные. Всё как полагается. По первому разряду. Так что мои кильки в томатном соусе смотрелись достойно.

Как иначе? Женитьба – дело серьёзное. Невеста первостатейная. И жених не завалящий. С богатым житейским опытом. Вся грудь в куполах. Это вам не какое-нибудь хухры-мухры.

Сели мы с Марьей за стол. Разлил я самогоночку. Хлопнули. Закусили килечкой в томатном соусе. Хорошо!

– Хорошо живёте, – говорю я Марье Евграфовне. – Богато. И откуда у вас, позвольте спросить, этакое великолепие? – И руками обвожу вокруг всех драгоценностей. – Вроде никогда не работали.

– От мужей досталось. Хорошие люди попадались. С достатком. Жалко, жили недолго.

– От чего же они померли, сердечные? Какими такими болезнями страдали? И как вы, столь мудрая и видная женщина, польстились на таких болящих? Неужели здорового мужика не смогли найти?

– А я на больных и не клевала, – Марья Евграфовна поджала губы. – Все мужики были видные. Ядрёные! Как боровики.

– Чего ж им не жилось, таким ядрёным?

– Таковая планида им выпала. Помирать во цвете лет.

– А от чего конкретно померли сии ядрёные боровички?

– От живота. Покушает вечером сердечный, ляжет спать, а утром, глянь, холодный.

– И все от живота померли?

– Все. Как один.

– А вскрытие было? Чего врачи говорили?

– Какое вскрытие? Чего зря утруждаться? В кишках копаться. И так всё ясно. Религия моя не позволяет делать вскрытие.

– Хорошая у тебя религия.

– Не жалуюсь.

И опять губы подобрала.

Однако самогон мы выпили, кильку в томатном соусе съели. Пойду-ка я домой. От греха подальше. Пока не поздно.

Но вот, обидно. Такая любовь была.

Такая любовь!

Чужая боль

Пятого марта мне стукнуло шестьдесят. В отделе кадров напомнили, что в стране безработица, молодые здоровые парни вынуждены болтаться на улице, занимаясь чёрт знает чем, вместо того, чтобы честно трудиться. Я всё понял и оформил пенсию.

Ребята с нашей бригады скинулись, я малость добавил, и мне купили цветной телевизор “Юность”.

– Смотри телик, Федотыч,– сказали ребята, прощаясь,– и не скучай. Все там будем.

Оно, конечно, верно. Беда в том, что я уже “здесь”, а вы когда ещё будете.

Но как бы то ни было, пришлось мне осваиваться с положением пенсионера. Вырос я в детдоме, родных – ни души, семьёй не обзавёлся, дачи нет, газеты дорогие,– вот и слонялся целый день по комнате из угла в угол: не будешь же вечно торчать у телевизора.