Видят ли березы сны

Но вот послышался скрип половиц, и в комнату вошла низенькая полноватая женщина с маленькими, близко посаженными к переносице глазами, большим носом-картошкой и крупным алым ртом.

К облегчению Анны, Нина Терентьевна, встретила ее благосклонно и оказалась до того разговорчивой, что за час Анна узнала столько о семье Кузнецовых, что с лихвой хватило бы и на целый год.

– Моя дражайшая родственница, крайне высокого о вас мнения, как же тяжело в наше время найти человека подходящего во всех отношениях, ведь не приведешь вот так просто в дом, кого сам не знаешь, крайне опасно все это. Тем более, такой конфуз у нас случился, такая оказия, прежняя гувернантка француженка, оказалось вовсе и не француженка! Кто же мог такое подумать, такой обман, под самым нашим носом, – сокрушалась купчиха. Вас нас словно Бог послал, мы уже отчаялись для наших деток, найти добрую наставницу. И вы хотя и юны – она обвела взглядом Анну, по-видимому, оставшись довольна ее крайне измученным видом, – но производите впечатление девушки серьезной, а главное строгой. Анна и без зеркала знала, что после недельного путешествия по русской дороге, вид у нее был удручающий, темные круги под глазами, бледность и осунувшееся лицо, с сурово сдвинутыми бровями, все это сыграло, как ни странно ей на руку, ведь какая хозяйка возьмет в гувернантки пышущую здоровьем красавицу. Что ж хоть какой-то прок от ее непримечательной внешности, – подумала Анна. Способность дурно выглядеть в самый ответственный момент оказала ей добрую услугу. Словом в тот день Анна была именно той работницей, которую хочет видеть любой хозяин, а именно серая тень и немой слушатель. Эту правду жизни она усвоила уже давно.

Спустились две ее будущие воспитанницы, и хотя они были диковаты и пугливы, словно лесные птички и манерам благородным не обучены, но в целом производили благоприятное впечатление.

Что ж, если бы дети не нуждались в наставнице и были бы образцом благопристойности и безупречного воспитания, разве ж они стали бы приглашать гувернантку из другого города, да еще и в такой спешке, – подумала Анна.

Дом оказался огромным, многочисленные гостевые спальни в левом крыле и хозяйские в правом, и масса самых разных помещений пустых или забитых доверху разного рода вещами. В доме было много прислуги, помимо двух служанок, которых она уже успела увидеть, был и извозчик и конюх и просто разнорабочие, выполняющие разные мелкие поручения и еще несколько людей, которых она не запомнила. Все они хотя и ругались между собой, но в целом жили дружно, являя собой единый хаотичный, но слаженно работающий механизм.

Ее комната оказалось чуть больше комнаты обычной прислуги, но аскетична и скорее походила на келью монахини: узкая кровать, стул с письменным столиком, комод с принадлежностями для умывания вот, пожалуй, и все.

Но увидев, с какой завистью и восхищением Татьяна смотрит на ее новое пристанище, напомнила себе, что все же ее учесть хотя и гораздо хуже участи благородных дам дворянского или купеческого происхождения, но гораздо лучше участи обычной прислуги, имеющей гораздо меньше, но работу выполняющую тяжелую и грязную.

Наступило время ужина, хозяин в обозначенный час так и не пришел, и ужинать сели без него. Анна вдруг почувствовала такой голод, что желудок свело, из-за всех волнений и пережитых событий, она совсем забыла, что не ела со вчерашнего вечера. От увиденных на столе яств и пьянящих запахов, Анна чуть не бросилась на еду, забыв про нож и вилку, и благородные манеры. Чего тут только не было, и щука на пару, и кулебяка с мясом и с рисом, и щи наваристые, и расстегаи с вареньем, и квас вишневый. Лаптевы никогда не приглашали ее к столу, она скорее была уходящей и приходящей компаньонкой, так и не став частью семьи. Статус же гувернантки совсем другое, она, хотя была и не ровня хозяевам, но стояла гораздо выше на социальной лестнице, нежели обычная прислуга, разделяя быт семьи в которой жила и пользуясь многими благами наравне со всеми.

Когда все приступили к ужину, стало понятно, насколько большая и требующая терпения работа ей предстоит. Девочки не знали самых простых правил поведения за столом, не говоря об этикете. Все, включая их матушку, ели громко, нетерпеливо, не стесняясь шумных звуков, коим в семьях благородных и культурных места не было, в общем вели себя абсолютно свободно, без стеснения, и не испытывали по этому поводу ни малейшего сожаления и стыда. Пожалуй, придется начать с основ: вилки, ложки и ножа, тут уж не до французского, – подумала Анна.

Впрочем, несмотря на голод и прекрасный стол, сытость пришла быстро, а усталость еще быстрее. Ведь после пересадки даже в самую благодатную почву, первое время, любой цветок чахнет и болеет. Всему нужно время, особенно чтобы взяться за силу на новом месте.

Назавтра, встав по обыкновению рано, Анна умылась, убрала волосы в скромный валик, одела свое будничное невзрачное и уже порядком поношенное платье и отправилась будить своих воспитанниц, а затем, ожидая, когда они соберутся к завтраку, направилась в гостиную.

Несмотря на ранний час, Степан Михайлович Кузнецов уже бодрствовал и просматривал утренние газеты. Не слишком желанного, но неизбежного знакомства, было не обойти.

– Доброе утро Ваше степенство.

Купец с любопытством посмотрел на Анну поверх газеты и отложил ее.

– Доброе, доброе, барышня. Стало быть, вы наша новая гувернантка. Так, так, посмотрим, посмотрим… – закряхтел он, удобнее усаживаясь на диван.

Анна почувствовала себя снова школьницей, новые знакомства давались ей и без того с большим трудом, с незнакомыми людьми она по большей части старалась помалкивать, научившись по мастерски ловко скрывать мысли и чувства. Что ж этот талант не приходит с рождением, этому учит лишь жизнь.

Но от его пытливого взгляда, казалось, ничего не скроешь. Это был тучный мужчина, с пышными рыжими усами и бородой, с колючими, хитрыми и лукавыми глазками, глубоко спрятанными за кустистыми бровями. Лицо его имело красновато-бурый оттенок, что явно свидетельствовало о чрезмерной любви ко всякого рода пагубным привычкам. Судя по тому, как ярко сегодня пылали его щеки, не исключено что и вчера не появился он к ужину именно по этой причине. Волосы его лоснились как от масла и были зачесаны на косой пробор, в тон бороде, имея рыжеватый оттенок. Одет он был хоть и дорого, но не опрятно, предметы одежды сидели на нем либо мешковато, либо наоборот были малы. Хлопковые бежевые брюки хотя и были скроены из добротной ткани, но имели изрядно потертый вид и не отличались чистотой. Единственным предметом наряда, не вызывающим нареканий, были превосходные кожаные сапоги, начищенные до зеркального блеска, так что если бы Анна подошла чуть ближе, то смогла бы увидеть в них свое отражение. Цветастый желтый жилет едва сходился на животе, а пуговица, сдерживавшая натиск плоти, казалось, вот-вот застонет, лопнет и отлетит кому-нибудь в лоб, не справившись с непосильной работой.

Впрочем, и к дорогим золотым карманным часам на цепочке было не придраться. Они были дороги и безупречны.

По правде сказать, подводя итог увиденному, без зазрения совести, можно было бы сказать, что он почти уродлив, но уверенная манера держаться и не дюжий интеллект, скрытый за маской показной простоты, с лихвой компенсировала сей недостаток. Он походил на матерого хитрого рыжего лиса. От чего, Анна инстинктивно почувствовала опасность.

– Стало быть, вы моих дражайших дочерей этикету и французскому будете учить? – спросил он, лениво растягивая слова и с прищуром поглядывая на стоящую перед ним на выправку, словно солдат, гувернантку.

Анна подумала, что для начала не мешало бы научить их держать вилку с ложкой, а уж потом учить французскому, но испугавшись собственных дерзких мыслей, опустила глаза, боясь, что хитрый и проницательный человек, без труда прочтет, ее мысли, и что внутри, ее сильный дух, по прежнему далек от кротости и смирения. Дерзость и острый ум были явно не теми добродетелями, которые хозяин хотел бы видеть в своей работнице, будь то дворянин или купец, да хоть и зажиточный крестьянин, нанимающий батраков в помощь.

– При мне есть все бумаги, и рекомендательное письмо и диплом, позвольте показать? До работы у Ее Степенства, Надежды Григорьевны Лаптевой, я работала в школе, а еще давала частные уроки французского, – зачем то солгала Анна, по всей видимости, желая произвести как можно больший эффект.

– Ну, полно, полно, как говорится, бумаге верь, а сам проверь. Я толку в этой затее признаться, вижу мало, грамоте и чтению научить можно и с наименьшими затратами, но коли Оне желают, – видимо имея ввиду свою супругу, – чтобы дочери, Па разные под пианино вытанцовывали, да по-французски разговаривали, когда по грибы в лес ходят, значит так тому и быть, я возражать не стану, – с этими словами он тяжело встал, давая понять, что разговор окончен.

– Премного благодарна, Ваше степенство, – и уловив намек тотчас скрылась. Она была невероятно рада, как все быстро и легко устроилось, все самое дурное позади, словно камень с души. Теперь жизнь пойдет своим чередом.

Постепенно жизнь и правда вошла в привычное русло, дни сменяли недели, недели месяцы. Потребовалось, конечно, немало времени, чтобы прижиться в чужой семье, понять царившие в семье нравы и характер домочадцев, приноровиться к их ритму жизни. Купеческая семья с традиционными патриархальными нравами, с властной фигурой отца во главе семейства и слабой фигурой матери был так не похожа на ее собственную, где отец был мягкий и интеллигентный, а мать сильная и стойкая. Женское же слово здесь имело значение лишь в той мере и до той поры, пока не противоречило мужскому.

Нина Терентьевна оказалось не худшей из возможных хозяек, но в настроении была крайне переменчива, и если дочери точно угадывали настроение матери, так, что чувствуя беду, они будто исчезали, да так ловко, что было и не сыскать, то Анна, поперву, с трудом улавливала эти знаки. Сколько же времени потребовалось, чтобы это понять, сколько ошибок сделать и сколько раз побывать под градом гнева хозяйского. В те дни, отчаяние Анны было так велико, что не раз и не два она порывалась уехать домой, а собранная дорожная сумка наготове лежала под кроватью. Когда же купчиха была в добром расположении духа, в доме было тепло, весело и уютно, то и дело раздавался детский смех, да и прислуге «дышалось» легче. Позже и Анна приноровилась, переняв привычку детей, исчезать, когда хозяйка была не в духе.

Другой частью противоречивой натуры хозяйки была вера во Христа, мирно уживающаяся с верой языческой. С одной стороны существование единственного христианского Бога не подвергалась ей сомнению, с другой стороны не подвергалось сомнению и существование разного рода домовых, леших, водяных, чертей, вера в сглаз, порчу, заговоры и привороты, в общем, во все, что существовало в язычестве. Поэтому перекрестившись, она неизменно плевала через левое плечо для усиления эффекта. Кроме того купчиха принимала на веру, все то, что отвергал здравый смысл, но ставила под сомнения все, что имело научные доказательства, чем правдивее были факты, тем больше они вызывали в ней недоверие, но чем сильнее была ложь, тем больше было в нее веры.

Еще одной страстью купчихи Кузнецовой были всякого рода страшные криминальные истории, будь то грабеж средь бела дня, пропажа младенца или загадочное исчезновение жены ямщика, благо город был полон такими историями. Татьяна потчевала хозяйку ими с завидной регулярностью, с удовольствием смакуя самые страшные и душещипательные подробности. Купчика не пропускала ни одной детали, охала, ахала, вскидывала к небу руки, а потом садилась обедать с удвоенным аппетитом. Правда к вечеру, двери и ставни закрывались пуще прежнего, а ночью ее неизменно начинала мучать бессонница, отчего она слонялась по дому как привидение, а Татьяна спешно заваривала то зверобой, то мяту, то ромашку, то еще какой успокоительный отвар. Назавтра хозяйка сказывалась больной и спала до обеда. Затем ругала Танюшку, строго настрого наказывая ей не рассказывать более страшных историй, но не проходило и недели и все повторялось вновь.

Степан Михайлович же оказался именно таким, каким показался при первой встречи, грубоватым, неотесанным, властным, хитрым и лукавым дельцом. Казалось, если бы сам черт сел играть с ним в карты, то проиграл бы ему не только деньги, но и хвост с рогами. Главным смыслом жизни и единственным, что он любил искренне, трепетно и нежно были деньги. И если что-то нельзя было превратить в монету, то сие явление тотчас теряло для него интерес, надо отдать должное, любовь та была взаимна, деньги любили его не меньше чем он их, и словно сами текли к нему в руки. Второй любовью была игра в карты. Третьей – выпивка. И уж только четвертой женщины, хотя данное обстоятельство доподлинно неизвестно. Дом всегда был полон слухов, так что из рассказов прислуги Анна поняла, что предыдущая гувернантка-француженка, оказалось вовсе и не француженкой, отчего и была позорно изгнана из дома. Однако из города не уехала, а позже была замечена в Михайловских номерах, аккурат в том месте, где располагалась одноименная ресторация и игорный дом, завсегдатаем которого был Степан Михайлович, но и данное обстоятельство доподлинно неизвестно.

И хотя с Анной, Кузнецов был неизменно любезен, а дистанция между ними никогда не сокращалась, порой она ловила на себе его тяжелый мужской взгляд. В те моменты она вела себя еще холоднее и чопорнее чем обычно, а взгляд ее был суров и недружелюбен. Еж, выпустивший иголка, пожалуй, в те дни и то выглядел добрее.

Что касается детей, то задача перед Анной стояла не из легких, не сказать, чтобы воспитание в семье Кузнецовых отсутствовало, но носило оно преимущественно фрагментарный и не системный характер. Если говорить попросту в семье царил вавилонский хаос. В чем не было греха – было под строжайшим запретом, чтобы следовало запретить – разрешалось, а то и поощрялось. Купец в воспитании был строг и суров, за столом, за отказ есть, поданное, мог и ложкой по лбу треснуть. Но к счастью для детей, дома он бывал редко и не по долгу, предпочитая находиться в конторе или находясь в разъездах по делам. А потому запреты существовали лишь до той поры, пока за ними следил отец. Вне его поля зрения ничто не мешало им проказничать и озорничать, как и положено детям их возраста.

Между собой сестры, родившиеся с разницей лишь в год, вели себя будто щенки с одного помета, без конца дразнились, щипались и толкались. Мир их никак не брал, когда же дело доходило до слез, отец строго кричал им: – Обнюхайтесь! Вы же сестры! – После этого целый день они ходили по дому, хоть и надувшись друг на друга, но соперничество прекращали, правда, лишь на время.

Вера, как и положено, в купечестве имела огромное значение. Но сам купец, хотя и соблюдал церковный обычай, и не пропускал ни одной службы, но молился по большей части для вида, мысли же заняты были делами мирскими.

Нередко на ужин или к обеду приходили гости, в основном купеческие жены. Мало кто из них был грамотен, так что нередко устраивали вечера с чтением вслух. Часто к Нине Терентьевне, наведывалась жена купца Сычева, испытывающая особую страсть к чтению книг зарубежных, но без разбора. Любила она и всевозможные иностранные слова, употребление которых в обыденной речи считала особым шармом. Значение же сих слов часто не знала, отчего употребляла их по большей части не к месту. Каждую неделю – новое слово фаворит. На этой недели, например, было слово «иллюминация», его она употребляла ежеминутно, для связки слов в предложении или просто так, отчего и стол и обед и небо и пар в бане неизменно «иллюминировали».

Приходили в гости и к самому Степану Михайловичу, но не часто, пустые хлопоты он не жаловал, так что чести быть приглашенными, удостаивались лишь крайне важные для него, а скорее для дела, люди. В те дни стол ломился, а хозяйка одевала свою самую лучшую, почти в человеческий рост, пуховую шаль, и редкий жемчуг, а гувернантку садили напоказ за пианино, как предмет гордости, атрибут достатка и благополучия.

Прошло лето, потом осень, наступила длинная сибирская зима. Мороз стоял такой, что и носа высунуть нельзя было, минус сорок, да с ветром, Степан Михайлович уехал в Петербург, дома осталась лишь женская половина семьи. Скука была такая, что хотелось выть, читали столько, что к началу декабря перечитали все книги в доме, так что пришлось заказать в местном магазине новые, по специальному каталогу, много и подолгу играли в карты, так что рисунок на них затерся, а дама пик и вовсе, осталась без головы.

В эти дни Анна сильнее обычного тосковала по дому, и хотя письма от родителей, приходили неизменно, раз в месяц, этого было мало, как бы не была роскошна и сытна жизнь в купеческом доме, чужая семья никогда не заменит свою. Казенный дом, оставался казенным домом, чужие люди не стали родными. Она и в прежние времена, не очень любила праздники, именно в праздники, наваливались все тяжелые мысли, от которых в будние дни ты по обыкновению отмахивался, скрываясь за ворохом проблем. Порой, лежа в своей келье без сна, переворачиваясь с бока на бок, на узкой по-девичьи кровати, она думала о будущем, и мысль, что ей суждено вот так, состариться в заботе о чужих детях, в чужом доме в чужой постели, пугала и страшила ее. Но судьбу не выбирают, и она решила воспользоваться отцовским советом, смириться и постараться быть счастливой с тем, что есть, находя приятное в каждом моменте, в каждой минуте, в мелочах, что окружали ее: в крепком кофе по утрам, в чашке чая после полудня, в интересной книге, в голубом весеннем небе, в злом морозе, кусающем щеки, хрусте снега под ногами – в самой жизни и в прелестях каждодневной рутины.

Подходил к концу декабрь. Как то воскресным вечером, в самый лютый мороз, когда все уже отчаялись дождаться хозяина к рождеству и по обыкновению чаёвничали в гостиной, подпирая руками подбородок, лениво перекидываясь короткими фразами, дверь с треском отворилась, и в дом, на ходу стуча сапогами, отряхивая шубу и впуская холод, вошел купец. Шуба его стояла колом, борода покрылась снегом и инеем, щеки горели от мороза, а в руках он держал бесконечное количество коробок, мешочков и свертков. Нина Терентьевна сцепив руки от радости и волнения, тотчас бросилась помогать мужу.

– Степанушка, родной! Зачем же ты поехал в такой холод, ты же околеть мог в пути, что же ты не остался на станции, обождать, глядишь дня через два мороз бы и спал. Вот так сюрприз, а мы уже тебя и не ждали. Родной! – причитала и радостно сокрушалась купчиха, вытирая, невольно выступившие слезы, слезы счастья.

– Вот глупая, чего теперь о том говорить, коли жив и невредим. Лучше помоги снять шубу. И неловким движение плеч, пытаясь скинуть с себя верхнюю одежду, заснеженные коробки, уронил с грохотом на пол.

– Кузьма! Куда запропастился, неси из брички еще коробки!

Дети радостно визжали от счастья, то подбегая к отцу, то к коробкам, крутились и вертелись волчком, не зная с чего начать.

– Татьяна, подкинь еще дровишек, да ставь самовар, да неси чего покрепче, не видишь, хозяин взмерз, да ужин на стол, да поживее, – весело покрикивал он, стряхивая с себя подтаявший снег.

– Неси первым водочки, чаем то разве согреешься, – перебила, несущую самовар Татьяну купчиха.

Дети словно, завороженные северным сиянием, не отрывали глаза от вороха холодных и переливающихся от влажного снега разноцветных коробок и кульков.

Увидев горящие глаза детей, вопреки порядку, Степан Михайлович разрешил распаковать подарки до срока. Какой прок в правилах, если их нельзя нарушить. В одно мгновение клочья бумаги и блестящей фольги разлетелись в разные стороны.

– Принесите вон ту маленькую коробочку, которая выпала из свертка, – велел он старшей дочери.

По всей видимости, в ней хранилось, что то ценное и важное. Он гордо вручил ее жене: – Открой-ка, открой-ка, женушка моя. – Крестьянское косноязычие не давало ему возможности выразить переполнявшие его чувства красочно, как бы он того желал, так что предпочитал он их показывать скорее делом, а не словом.

Та, с благоговением взяла в руки подарок, быстро и по-женски ловко, освобождая его от упаковки. На свет явился бархатный бордовый футляр, глаза ее в предвкушении тотчас засверкали, и если потушить свет, то горели бы ничуть не хуже чем у черной кошки, что спала на печи. Радость осветила ее, она бросилась к мужу на шею, расцеловав его в обе щеки, а потом показала всем восхитительную бриллиантовую брошь. Купчика сразу сколола ею шаль, гордо вышагивая то туда, то сюда по гостиной.

Дочкам же достались две немецкие фарфоровые куклы, почти в человеческий рост. Одеты они были в кружевные платьица, и белые шелковые чепцы, и даже ноги и руки у них сгибались как у человека. Анна с завистью смотрела на это семейное счастье. Но большую зависть у нее вызывали те самые фарфоровые куклы. Как они были не похожи на ее куклы детства, из тряпочек и соломы, а то и вовсе из трех, связанных между собою, веток.

Грустные размышления прервал голос купца: – Анна, и тебе есть подарок, вот возьми сверток, – и он второпях протянул его ей.

Анна с опаской развернула упаковочную бумагу. Платок. Нежный, ласкающий кожу, невесомый, словно перышко, с черными пушистыми кистями и с выбитыми кроваво-красными маками. От радости и восхищения у Анны на мгновение перехватило дыхание. Никогда прежде и ни у кого, даже у самых богатых купчих она не видела платка такой красоты. Но мимолетное чувство радости остыло за секунду, словно жар, засыпали свежим снегом. Восхищение мгновенно сменилось страхом и тревогой. Так чувствовала себя серая шейка, плавая по узкой полынье, когда из леса явилась лисица.

– Спасибо вам, Степан Михайлович, право не стоило. Не по статусу такой подарок. Она хотела было вернуть подарок и бесстрашно взглянула ему в глаза, намереваясь дать отпор. Но то, что она увидела в них, остановило ее, и промолчав, Анна прижала платок к груди.

На рождество пили шампанское, ели пастилу и яблоки, подавали рождественского гуся, и много чего еще, всего и не счесть. Все были счастливы, кроме Анны. Тревога поселилась в ее душе, словно холод, пробравшийся в тот день через дверь, да так и оставшийся там.

Она и сама до конца не могла понять почему, купец ни словом, ни взглядом больше не тревожил ее спокойствие. Она сама начала искать его взгляда, пытаясь понять его замысел, но не находила более ни одного проявления его греховных намерений, ни подтверждения своих страхов. Все было как обычно, но от этого ей становилось только хуже. Порой ожидание страшнее самого дурного.

После рождества, решено было идти в театр, Анна осталась с детьми, а купец с купчихой одевшись во все самое нарядное вышли в «провинциальный свет». Казалось все идет своим чередом без изменений. Изменилась она, навеки потеряв покой.

Всю неделю, при каждой возможности, Анна, делая вид, что следит за детьми, кидала опасливые взгляды на купца, изо всех сил пытаясь понять его мысли. Прожив здесь почти два года, она только сейчас по-настоящему рассмотрела его. Светло-голубые холодные колючие глаза, выгоревшие на солнце брови, светлые с рыжиной волнистые волосы, чуть ниспадающие на лоб, густая борода, крепкая фигура, словно вытесанная из березняка и широкие крупные руки. Теперь она не считала его уродливым, но и красивым назвать его было нельзя. Кроме всего прочего, было в нем что-то пугающее, какая то разрушительная сила, что-то дикое и необузданное. Его жесткость, скрытая за маской добродетели, вселяла в Анну скорее страх, нежели приятный трепет, который должен вселять мужчина в сердце барышне ее возраста.

Однако чем пристальнее она всматривалась в его поведение, тем меньше находила подтверждений своих страхов. Казалось, он и вовсе перестал обращать на нее внимание. В итоге, Анна пришла к мысли, что все страхи не более чем плод ее воображение, учитывая ее впечатлительность. Недаром, даже в детстве, сказки со страшным сюжетом, пугали ее настолько, что и жар поднимался. А подарок, по всей видимости, всего лишь подарок, благодарность за те труды, которые она вкладывала в его детей.

Списав все на мнительность, она и вовсе успокоилась, дни сменяли ночи, а ночи дни, ничего не происходило, сердце погрузилось в привычную дрему, но все бывает до поры до времени.

Накал зимы потихоньку спадал, прошли крещенские морозы, отгремели февральские метели. За окном пришла весна.

Кузьма, по привычке, так натопил в конторе, что и дышать было нечем. В последнее время он много курил, в перетопленном и без того помещении, дым стоял такой, что глаза жгло. Он подошел к окну и открыл его настежь, вдыхая всей своей мощной грудью свежий и влажный весенний воздух. Пахло растаявшим снегом, грязью, влажным деревом, потом лошадей и навозом. Знакомый запах жизни. Он первый раз за все это время испытал хотя бы подобие счастья, хотя последнее время его раздражало буквально все. Вот и сейчас глядя сверху вниз на своего приказчика, выходившего из брички, он испытал знакомое чувство ярости и раздражение, так что захотелось со всей силой дать ему по морде, как только тот переступит порог.