Видят ли березы сны

В письме было много слов любезности, благодарность за заботу и внимательный уход за ее престарелой матушкой и предложение стать ее компаньонкой, а скорее сиделкой с более чем щедрым вознаграждением, вдвое превышающем то, что она получала в школе.

По правде сказать, предложение было на редкость удачным. Тем более преподавание в школе, удовольствие и радости ей не приносило, не говоря уже о скромном жаловании, так что терять ей на прежнем месте было нечего.

Рассказав отцу и не успев, спросить следует ли ей принять предложение. Она прочла в его глазах счастье и надежду на ее согласие. Значит, так тому и быть, хотя радости ей то решение не принесло, ибо ударяло по ее и без того растоптанной гордости. Но разве бедняку гордость по средствам?

Прошло три года. События той летней субботы давно забылись. Череда будних дней, мелких проблем и незначимых событий, затянула Анну в свой водоворот, и хотя работа в доме Лаптевых была не тяжелой, и хорошо оплачивалась, но была крайне скучна и состояла в основном из трех вещей: читать старушке сказки, поправлять вовремя плед, да смотреть, как бы та, уснув, не свалилась с кресла. Впрочем, старушка оказалось крепче, чем думала Анна и чем ожидала купчиха. Все три года она пробыла в одной поре, много говорила, много спала и имела отменный аппетит, не пропускала ни завтрак, ни обед, ни ужин. Сама купчиха относилась к Анне благосклонно, но с высока, что было ожидаемо и естественно, если учесть их разницу в возрасте, социальном положении и статусе. Что касается дочерей купчихи, то вначале те не скрывали своего неудовольствия от принятого маменькой решения, и не забывали всячески это показать, но натолкнувшись на стену молчания и абсолютного принятия своей судьбы, а также места в этом маленьком мире, в конце концов, потеряли к ней интерес и перестали видеть в ней угрозу для себя. А через год и вовсе не замечали, как стул, стол или комод.

Друг за другом с разницей в год, Анастасия и Мари вышли замуж. Сколько было суматохи. Сколько слез и радости. А потом дом опустел. Перед ее глазами проходила целая жизнь, только в ней она была лишь сторонним наблюдателем. Все вокруг менялось, неизменно было только одно, ее место подле старушки. Не то чтобы она была не счастлива, но и счастьем это не назовешь.

Конечно, справедливости ради, необходимо заметить, что Анна не совсем была лишена мужского внимания, а скорее наоборот, ей нередко их оказывали.

Например, учитель музыки, который был частым гостем в доме Лаптевых и давал уроки скрипки для Мари. Персонаж по большей части положительный и не лишенный неких добродетелей. Главное, из которых было терпение, когда лишенная таланта Мари рвала конские струны и заставляла скрипку не только плакать, но и рыдать, он невозмутимо в такт музыки качал головой и говорил: – Прелестно, прелестно, без сомнения у вас талант! – Тогда как даже сама матушка говорила, что игра Мари больше похоже на вой кота, которому наступили на хвост десять тысяч раз, после чего затыкала уши платком или вовсе уходила на улицу. Но кто сказал, что воспитание благородных девиц легкий труд?

Учителя музыки звали Азарий, будто бы одного странного вида, оказалось мало и ему было даровано не менее странное имя. Он был высок, худощав и сутул, так что издали больше напоминал вопросительный знак, а волосы носил редкие, но длинные, по всей видимости, длиной компенсируя количество. Голос же имел монотонный, лишенный эмоций, а речь невнятную и неразборчивую. Толи данное обстоятельство являлось частью его натуры, толи результатом пятикратного пригубления каждые двадцать пять минут неизвестной жидкости, находившийся во фляжке нагрудного кармана, сие доподлинно неизвестно. С другой стороны, выносить музыкальные этюды, лишенных таланта барышень, в трезвом уме мало кому было под силу.

Однажды, набравшись смелости он «пылко» признался Анне в любви. Без труда сдержав столь «бурный» натиск, она ласково погладила его по руке, твердо сказав – нет. Что за грустная мелодия жизни ждала бы Анну, прими она предложение.

Был еще один поклонник, почтенного возраста отставной унтер-офицер. Познакомились они на масленичных гуляниях. Ах, что это были за гулянья, пожалуй, ни один праздник не проходил в России так весело и с таким широкий размахом, олицетворяя собой размах русской души, правда в ее языческом проявлении. Праздник тот был без меры: тут тебе и ледяная горка, и дед зазывала, рассказывающий о своих похождения так, что щеки незамужних девиц горели нежным румянцем, а замужних заставляли заливаться громким смехом, и масленичный столб с призовым петухом, а уж всевозможных блинов и лепешек на каждом углу было не счесть, тут тебе и со сметаной и с брусникой и с липовым медом.

А катание на санях, спрос на лошадей был так велик, что запрягали в сани, как восхитительных скакунов, так и старых грустных кляч. Украшали лошадей разноцветными лентами и колокольчиками, а ездили с такой скоростью, что и во хмелю становилось страшно.

В тот день Анна с подругой Женечкой уплетали блины с медом за обе щеки и зачарованно смотрели на высокого крепкого парня, раздевшегося по пояс, обнажив широкие ладно сложенные плечи. Оставив сапоги на снегу, под возгласы улюлюкающей толпы, он ловко карабкался голыми руками и босыми ногами на масляничный столб.

– Эк, каков молодец, много ума не надобно, лазить по столбам, – раздался сзади чей-то мужской голос. Девушки с любопытством обернулись. Перед ними стоял уже не молодой, но по провинциальным меркам все еще видный мужчина. Фигура его была рослая, но до крайней степени несуразная, в той мере, что вопреки требованиям, предъявляемым к мужской фигуре, все его части тела были одинакового размера. Плечи, грудь, торс и бедра – все едино, отчего он напоминал длинный французский багет, а глубоко, запрятанные глаза, и пышные, свисающие вниз усы, делали его похожим на немецкого дратхаара. Однако, чем больше он выпячивал грудь вперед, подчеркивая свою важность, тем более нелепым казался.

– Разрешите представиться, отставной унтер-офицер, Александр Валерьянович Фомочкин, – и по привычке встав на выправку, отдал честь. Польщенные вниманием девушки, расплылись в улыбке, наперебой называя свои имена. Не часто на рыболовецкий крючок попадает столь откормленный улов.

Приободренный благосклонностью дам, отставной военный решил продолжить знакомство и указав пальцем на блины с медом в руке Анны произнес:

– Вот, это дело для настоящего мужчины.

Увидев, что фраза не возымела успеха, а вызвала скорее недоумение, нежели восхищение, чертыхнулся про себя, а позже и вслух. В сотый раз он клял себя за неумение общаться с дамами, неизвестно откуда при виде барышень, накатывало волнение, а с губ срывались сумбурные фразы, сказанные не вовремя и не к месту. Такими темпами его и без того, затянувшееся до неприличия вдовство, закончиться не скоро, – горестно подумал он.

Но тотчас поспешил все разъяснить и пустился в пространные рассуждения:

– Я, знаете ли, барышни, – важно начал он, – занимаюсь пчеловодством. Так что может так статься, а скорее даже более чем вероятно, что мед на ваших блинах сделан моими пчелами. – Что ж, и эти слова не произвели должного эффекта, но не теряя надежды продолжил: – у меня все по-научному, я выписываю специальные журналы, пчеловодство это знаете ли целая наука, не хуже арифметики. Пчелы мои довольны, а оттого и мед сладок. Настроение пчелиное, я вам скажу, очень даже на вкус меда влияет. У меня самый лучший мед в губернии, настоящее разнотравье, стоит мне мед попробовать, я легко пойму, хорош он или нет, и с какого цветка собран акация ли это, одуванчик ли, а если попадется молочай, то мед станет густой и темный как патока, с горчинкой, отменный мед, – все это он произнес медленно, растягивая слова, перекатывая буквы во рту, будто мед смакуя.

Озорные дерзкие шутки так и вертелись на языке Анны, но увидев, с каким неподдельным интересом лекцию про пчеловодство слушает ее подруга, решила лучше занять рот блинами.

Оставшуюся часть масленицы они провели уже в компании пчеловода. Глядя на опьяненный, словно медовухой, взгляд своей подруги, внимающий каждое его слово, Анна ткнула ее в бок и с ели сдерживаемым смехом прошептала: – Не думала я, подруженька, что ты такая любительница меда. У нас в доме стоит целая банка, что ж ты не сказала то. – Но подруга, в столь важный момент, шутки не оценила и лишь гневно зашикала, а глазами метнула молнии.

Анна уже порядком притомилась от этой пчелиной компании, Александр Валерьянович, не оставлял их ни на минуту, словно толстый шмель кружил над цветком, желая испить его нектар. И все говорил и говорил, и говорил, и говорил… о пчелах. Его монотонный голос слился в одно протяжное жужжание. Каково же было удивление Анны, когда она поняла, что несмотря на отсутствие с ее стороны интереса, назойливая пчелиная лекция предназначается по большей части ей.

– А знаете ли, Анна Тимофеевна, из чего самый лучший мед, из чабреца и клевера, сладкий, а цвет, цвет какой, золотой янтарь, словно глаза ваши…, – мечтательно прожужжал пчеловод.

Ну что за пчелиный Ромео, – подумала Анна, – нет, право слово, так сильно я мед не люблю.

Вот и подошли к концу народные гуляния, сожгли чучело масленицы, и, улучив момент, откланявшись перед загрустившим поклонником, Анна, молниеносно взяв сопротивляющуюся подругу крепко под руки, утянула ее в толпу, а потом и вовсе затерялась.

Стоит признаться, после той масленицы подруга две недели отказывалась видеться и разговаривать с ней.

Однако ничто в жизни не вечно, и однажды придя в дом Лаптевых и по привычке постучав в дверь, вопреки ожиданиям, дверь ей открыл хотя и тот же Никифор, но одетый в парадный траурный костюм.

Также как и три года назад она присела на краешек синего атласного стула, вышитого прекрасными райскими птицами и розовыми фуксиями. Она уже привыкла и к этой гостиной, и к молчаливому Никифору, и к старушке, и даже к самой купчихе Лаптевой, но повторюсь, ничто в этой жизни не вечно. И теперь, Анна чувствовала и свободу, и пустоту, как заключенный с одной стороны рад избавиться от тяжелых оков, но вместе с тем проведя в заточении слишком долго, не знает что с этой свободой делать.

Через минуту спустилась купчиха, с ног до головы, одетая, в заранее припасенное, уже лед дцать как, для этого случая черное траурное платье. Они обменялись короткими фразами и принятыми словами соболезнования. Больше им говорить друг с другом было не о чем.

Подали чай.

– Дорогая Анна, нет слов, чтобы выразить, как я вам благодарна за заботу о матушке, вы были ей не только компаньонкой, но и верной подругой, в ее последние годы жизни. Ничто не предвещало беды, матушка была вчера вечером в добром здравии и хорошем расположение духа. Отменно и с большим аппетитом отужинала…и… А по утру, ее не стало. Как печально и пусто будет без маменьки, особенно после того как мои девочки упорхнули из дома, – и Лаптева украдкой вытерла слезы, то были слезы скорби по себе, слезы надвигающегося одиночества и старости.

Анне и впрямь было жаль старушку, за все время, проведенное вместе, волей неволей она успела привязаться к ней, их совместный ежедневный ритуал: чтение, прогулка, обед – делал жизнь стабильной, предсказуемой, и даровал спокойствие, компенсируя отсутствие событий, которые должны происходить в жизни молодой незамужней девушки. Она посмотрела на пустое кресло, в котором еще вчера сидела Домна Федоровна, еще вчера она укутывала ее сухонькие ножки в плед, и вот, как и не было вовсе человека, он остался только памятью в сознании людей, кто знал его. Но и память не вечна.

Анна думала о своих родителях, которые были уже не молоды, о неотвратимости будущего, о предопределенности финала, когда голос купчихи прервал ход ее грустных мыслей:

– Дорогая, есть ли вам куда пойти работать?

– А, простите, задумалась, нет, не куда, вернее я не думала еще об этом, все произошло так неожиданно, – сказала вслух Анна, – хотя неожиданного в том было мало, – в то же время подумала про себя.

Ей и правда не куда было пойти, то место в школе, где она работала, уже давно было отдано другому человеку, больше свободных вакансий, соответствующих ее профессии и навыкам, в городе не было. Мало кому нужен французский, в городе, где русской грамоте то обучен не каждый.

– Да, совершенно с вами согласна, кто бы мог подумать, – и купчиха снова начала пересказывать события вчерашнего вечера и утра, пока закольцевав разговор, не вернулась к тому, с чего начала: – Ах да, я вот что хотела сказать, – спохватилась Лаптева, – сестра моего покойного мужа, ах, какой замечательный был человек, все его уважали, справедлив он был и к слугам и к крестьянам, такого человека уж теперь не сыщешь. Так о чем это я, ах, да, вспомнила, сестра моего мужа, ищет гувернантку для своих дочерей семи и восьми лет, сейчас надежный человека с безупречной репутацией, и высокими моральными принципами, такая редкость. Молодые люди в больших городах, в погоне за деньгами давно их утратили, только в провинции сохраняются исконные и «правильные» традиции. Сейчас все хотят гувернанток француженок или англичанок, но знаете ли, книжку читают не по обложке, или как там говорят, ну да не важно, у моей родственницы по мужу, был печальный опыт, знаете ли, они вынуждены были уволить гувернантку француженку, в виду произошедшей пикантной ситуации, – сделав театральную паузу купчиха многозначительно посмотрела на Анну, но в подробности пикантной ситуации вдаваться не стала, по всей видимости, та должна была догадаться сама, о чем идет речь, – но вы моя дорогая, в ваших моральных принципах я уверена, вы образец добродетели и высокой нравственности, – заключила Лаптева. Странное дело, но столь высокая оценка ее моральных качеств из уст купчихи не только не польстила ей, но и вызвала в сердце горечь. Как будто из этого следовало, что грешить это удел лишь красивых и богатых, а остальным остается лишь хранить и оберегать добродетель.

Но вслух лишь ответила: – Боюсь, вы слишком добры.

– Правильно ли я понимаю, что ты согласна, Анна?

– Да, конечно, для меня будет честью и превеликим удовольствием учить двух ваших племянниц, я приложу все усилия, дабы не разочаровать вас и оправдать ваши надежды, – не раздумывая ни минуты, ответила Анна. Да и раздумывать было не над чем, такой шанс для провинциальной, хотя и образованной бедной девицы выпадает только раз. Обеспеченные дворяне и состоятельные купцы все больше предпочитали гувернанток француженок или англичанок, в общем, любой иностранец казался им кандидатурой более подходящей, нежели соотечественник.

Вопрос был решен, так что пора было прощаться, Анне был выдан расчет и рекомендательное письмо, и адрес купца Кузнецова, с подробной инструкцией как добраться, чтобы не заплутать.

Возвращаясь домой, и сжимая в руках письмо – пропуск в новую жизнь, Анна едва ли понимала на пороге каких перемен стоит, как кардинально изменится ее жизнь, в тот день когда она выпорхнет из под родительского крыла. Она будто цветок в зимнем саду хотя и выращенный в любви, заботе и неге, но своими листьями неизменно тянущийся на живой свет. Пришло время испытать и зной солнца и шквалистый ветер и проливной дождь, словом все, что и является жизнью, ибо как бы не было хорошо в зимнем саду, любое растение или другое живое существо, должны жить на воле.

Сколько слез радости и печали принесло родителям известие о ее скором отъезде.

Время, отведенное до отъезда, Анна находилась в приподнятом настроении, в эйфории, в ожидании новых впечатлений, новой жизни, но когда пробил час, на нее напала такая свинцовая тоска и стали одолевать такие тревожные сомнения, уж не ошиблась ли она, приняв данное решение, рискуя потерять все, отправившись в пугающую неизвестность.

Но менять что-то было уже поздно. Все как в ремесле писателя, вначале ты пишешь повесть своей жизни, уверенно чувствуя себя властителем судьбы, но следом быстро понимаешь, что скорее судьба ведет тебя теми тропами, которые были тебе предначертаны, а твой удел, лишь следовать им. А все что в твоих силах, так это держать свет в руках, чтобы не упасть, плутая в потемках жизни.

Прощание было тяжелым, слезы родителей, объятия, и снова слезы. Тщетно пытаясь их утешить и успокоить, она как никогда соглашалась со всеми наказами: и одеваться теплее, и хорошо питаться, и быть осторожной, не забывать молиться и еще много-много других. Но час расставания настал. И со словами «долгие проводы, лишние слезы» они простились.

Решено было ехать на перекладных, так что до станции она отправилась одна. И когда багаж был погружен, а лошади тронулись Анна, наконец, дала волю чувствам и горько заплакала.

Всю долгую изнурительную дорогу Анна перебирала в памяти свою жизнь, а в особенности день отъезда. И милый дом и пес на крылечке, и глупые куры, не замечающие ничего вокруг, и мать с отцом стоящие у калитки, смотрящие на ее удаляющуюся фигуру, когда поднявшись на горку, она обернулась им в след. Слезы матери, и растерянность отца, горечь расставания с детством и запах сирени, скрип ржавого флюгера и лай собак, все это, и цвет и звуки и запахи, слились воедино, то был ее дом.

Теперь же, то мерно покачиваясь в экипаже, то сотрясаясь на ямах, кочках, да ухабинах, Анна вспоминала те события, которые, казалось бы, уже стерлись из памяти, и не были на первый взгляд значимыми, но если память скрыла их в глубине сознания и бережно хранила столько лет, являя их в минуты крайнего отчаяния, значит именно они и стали для нее определяющими, именно они стали плотом для ее сознания, не дающем утонуть в пучине тревог, напоминающим ей кто она и откуда, и что привело ее сюда.

Вот ей пять лет, и она с отцом идет к реке, высокая трава хлещет ей по ногам, где то стрекочут кузнечики и свистит коршун, солнце такое яркое, что почти белое и слепит глаза. Отец крепко держит за руку, рассказывает сказку про Телесика, она с трудом понимает ее смысл, но его голос и надежная рука, и солнце и луг и глухое мычание, пасущихся неподалеку коров, все это делает ее такой счастливой. А вот ей девять и она заболела краснухой, тяжелый жар и мать, не отходящая от ее постели, в комнате душно и пахнет свечным воском, мама тихонько молится о ее выздоровлении. На ее лице тревога и безграничная любовь, от нее пахнет выпечкой и каким-то лекарством, и хотя жар не спадает, пока мама рядом, Анна знает, с ней ничего не случиться, пока мама рядом она, своей любовью сокрушит любую болезнь и одолеет самых страшных демонов из преисподней. С мамой она в безопасности.

Десять дней ехала Анна из города Б. в город N. Так любившая природу Анна, в начале пути наслаждавшаяся с детским восторгом первым в своей жизни большим путешествием, каждым лугом и каждым лесом, в конце пути загрустила и совсем приуныла. Долгая тяжелая дорога, короткий отдых, нелюбезность станционных смотрителей, теснота, дурные харчи и грубость попутчиков, – все это сделало путешествие истинной пыткой. Тело болело и стонало, голова трещала так, будто была набита ржавыми гвоздями, пейзаж не то что не радовал, а приводил в еще большее уныние, казалось ее раздражает все вокруг, но она то знала, что злилась на саму себя. В глубину ее души закралось сомнение, и она корила себя, и за то, что приняла неверное и не до конца обдуманное решение. Сидя в экипаже, она уже начала подсчитывать деньги, хватит ли ей их на приличный стол, постель и обратную дорогу.

Но путь подходил к концу, лес неожиданно оборвался, а вдали показался город.

Как же она была удивлена, когда оказалось, что город N точная копия ее родного города Б, только в два раза больше. Все было также, только улицы были шире, извозчиков было больше, больше церквей с небесно-голубыми куполами и больше грязи. Ноги в ней просто утопали, и если бы не деревянные настилы, то в центре дороги, можно было утонуть в грязи как в топях болот. Мимо нее с необычайной скоростью пролетел грязный оборванный рыжий кот, а вслед за ним с громким лаем не менее грязный и оборванный пес. Шумная компания чуть не сбила Анну с ног, – Да, все и впрямь как дома, – подумала Анна.

Но никаких омнибусов, ни конок, ни изысканных дам как с обложек Петербургских журналов, ни щегольских денди расхаживающих с моноклем, ничего, что она представляла себе в мечтах, не было. Ожидание и впрямь наделяет объект несуществующими чертами, приукрашивает, преувеличивает, а то и вовсе придумывает то, чего нет. И чем дольше длится ожидание, тем дальше воображение от реальности, тем большее разочарование ждет человека, особенно если знания он черпает преимущественно из газет и журналов, а не путем опытным.

Зато такого количества кабаков, питейных и увеселительных заведений, сомнительных нумеров и вообще домов явно с дурной репутацией, она не видела никогда. И хотя все это для Анны было не в новинку и с избытком имелось в ее родном городе, но как оказалось в гораздо меньшем количестве и не с таким размахом.

С одной стороны город был самобытен и восхитительно красив: пассажи, дома и церкви строились с такой щедростью купеческой души, что достойны были украшать улицы столицы, но при этом был суров, грязен, разгулен, и в целом выглядел по-разбойничьи. Эффект от его красоты, во многом зависел от месторасположения. Как если бы роскошный императорский дворец в одном мгновение переместился в дебри непроходимой тайги. Величественные здания с вычурной и претенциозной архитектурой, эдакое русское барокко, контрастировало с абсолютно дикой, девственно чистой природой.

Дом купца Кузнецова был огромен, и хотя располагался всего на двух этажах, но в длину занимал почти половину улицы. Постучав в дверь, Анна с волнением ждала, что принесет ей будущее. Дверь открыла приземистая тщедушная девчушка, одетая в простое домотканое платье и фартук. Ее крохотное рябое лицо было по детски открытым, но по взрослому уставшим. С первого взгляда, тяжело было понять сколько ей лет, что-то между шестнадцатью и тридцатью пятью.

– Чего изволите, – спросила та и добродушно улыбнулась, обнажая скученный ряд крупных желтоватых зубов.

– Здравствуйте, я Анна Лемешева, мне бы увидеть Степана Михайловича или может Нину Терентьевну, я по поводу вакансии гувернантки, письмо от Надежды Григорьевны Лаптевой должно было уже прийти, но если нет, то при мне рекомендательное письмо имеется, – стараясь держать спину прямо, отчеканила Анна, но уверенность покинула ее, отчего голос стал предательски дрожать.

Девица не торопилась пригласить внутрь и с любопытством и недоверием рассматривала Анну, в ней не было враждебности, впрочем, и дружелюбия тоже.

Анна хотела было уже просить впустить ее и обождать в гостиной, до того она чувствовала себя униженно, стоя вот так на пороге дома, будто прося подаяние, как вдруг из-за угла показалось лицо мордастой и косоглазой девицы, по всей видимости тоже служанки. Увидев ее, приземистая и рябая девчушка, тотчас ретировалась.

Анне вновь пришлось повторить свой рассказ. На сей раз ее впустили, хотя и с неохотой. Единственно смотрящий на Анну глаз, с любопытством оглядел ее с головы до пят. Оказалось служанку звали Татьяной, но она просила называть ее Танюшкой. Не скупилась она и на расспросы. Бесцеремонно спрашивая и сколько ей лет, и отчего это она сорвалась с места и вот так решила уехать, и не водилось ли там женихов, за которых можно было бы удачно выйти замуж и не идти абы к кому в услужении. Однако натолкнувшись на нежелание отвечать, тотчас поменялась в лице, сменив милость на гнев, уже недружелюбно заключила:

– Барыня еще спит, так что вам придется обождать, барыня сегодня дурно спали, так что не велено будить, – и даже не предложив присесть с дороги, удалилась.

Кажется за пять минут пребывания на новом месте, Анна уже умудрилась нажить себе врагов.

Пока никого нет, самое время было осмотреться вокруг, ведь многое можно понять о людях, лишь основываясь на том, как устроен их быт. Такого количества красного Анна не видела нигде и никогда. Конечно, какой русский не любит красный, но эта гостиная пылала словно пожар. Красные шторы, красная обивка на стульях, красный восточный ковер, красный диван. Кроме того бесчисленное количество салфеток, кружевных накидок, платочков украшало каждое свободное место. Там же стоял многочисленный фарфор: чайнички, соусники, мелкие фигурки, словом все это больше походило на праздничную ярмарку, нежели на жилой дом. Тут и двигаться было страшно, не задев какую-нибудь очередную фарфоровую безделицу.

Неужели ей предстоит здесь жить, было ощущение абсолютной нереальности происходящего, как будто она покинула свое тело, и теперь взирала на все сверху вниз, в том числе на себя в этом сером пыльном платьице в ярко красной гостиной. Еще несколько дней назад в абсолютно другой гостиной, она пила с папенькой чай, а теперь она здесь, в чужом городе, в чужом доме, с чужими людьми, будто вырванный ветром из благодатной почвы полевой цветок, принесло в совершенно незнакомое и враждебное место. Она с тревогой перебирала пальцами подол своего платье, и чем больше ждала, тем больше волновалась.