Видят ли березы сны

Наталья Гончарова

Видят ли березы сны

Посвящается моим родителям, которые всегда

верили в меня и поддерживали… даже тогда

когда не верил никто.

Уездный город Б, N-ской губернии. 1906 г.

Июнь, послеобеденный летний зной, солнце не греет, а печет так, будто только что вынутый из горнила, добела, раскаленный, медный шар, сухой колючий северный ветер, рой мошкары, неразборчивый гул насекомых и пыль кругом – беспощадное сибирское лето. На улице никого, Анна любила бродить по окрестностям одна, предаваясь мыслям и мечтам. Она чувствовала себя пчелой, застрявшей в патоке, медленный и нерасторопный ритм жизни убаюкивал и притуплял все чувства. Да и какой прок пытаться выбраться, если как бы ты не старался и не перебирал лапками, подобно пчеле, неизменно будешь погружаться все глубже и глубже. Неторопливая, монотонная скучная и скудная на события, провинциальная жизнь парализует не только тело, но и душу.

Устав шагать по пыльной дороге и вконец разморенная от жары и ветра, Анна повернула домой. Отец уже вернулся из школы, его крапчатая лошадка, привязанная подле забора, неторопливо переминалась с ноги на ногу, лениво пережевывая сено. Куда ни посмотри – всюду провинциально-ностальгическая атмосфера, и меланхоличная лошадь, и вылинявший на солнце, бледный скудный сибирский луг, и полчища всякого рода мошкары, и их маленькая, словно пряничный домик избушка с нелепыми яркими ставнями, и флюгером в виде петушка на крыше, чей задорный клюв и грустный хвост с тихим скрипом поворачивались то влево, то вправо – все это навевало ту самую русскую тоску.

Во дворе сидел большой косматый серо-коричневый пес, будто тоже вылинявший на солнце, увидев хозяйку, он, было, громко гавкнул, когда та ласково потрепала его за ухом, но тотчас умолк, то ли испугавшись, что нарушил сонную тишину, то ли и его разморила июньская жара, Анна ушла, а он так и остался сидеть подле крыльца. Россия страна разноцветных ставней, плакучих берез и грустных собак.

За столом сидел отец и неторопливо, растягивая удовольствие, пил чай. Он то дул на него, то пригублял из блюдца, то сокрушался, как горячо, то вновь с шумом втягивал в себя – то была целая церемония. Ее батюшка, так любил чай, что мог за вечер выпить целый самовар, и даже если к утру его ноги отекали и были похожи на два сдобных расстегая, никакие наказы, не могли его отучить от этой исконно русской привычки – жевать пряники да пить чай из блюдца. Увидев ее, он так обрадовался, что не смог скрыть возглас счастья, ему уже порядком наскучило сидеть в тишине. Супруга не любила разговоры без дела, ведь каждое слово по ее разумению должно было быть сказано за чем-то и для чего-то. Вдобавок, она по делу и без дела бранила его за каждое лишнее слово, отчего он ждал Анну почти с отчаянием, так как она оставалась его последним и единственным верным и терпеливым собеседником. Как только она зашла, он с энтузиазмом пьяницы после долго воздержания, наконец попавшего в кабак, взахлеб принимался говорить.

Он говорил и говорил, начав с рассказа о волнениях в Москве, о переселении крестьян в губернии, затем перешел на черносотенцев, большевиков, левых и наконец, закончил эсерами. Все это он говорил тихо и монотонно, как человек всю жизнь, привыкший учить детей, история для которых была не более чем череда скучных дат и ничего не значащих имен, совсем не ожидая увидеть интерес в ответ. Вот и сейчас Анна слушала отца вполуха, мысли ее витали далеко, она думала, уж не показалось ли ей, что старший сын священника Еремина смотрел на нее вчера с интересом, когда они с матушкой возвращались из мясной лавки. А в это же время, до нее доносились лишь обрывки фраз отца: «сохранить…во имя царя…русский дух…». Она посмотрела на него, на его бородку клинышком, на добрые сухие, глубоко посаженные, будто выцветшие на солнце голубые глаза, на его тонкие кисти руки, свидетельствующие о том, что его предки разночинцы были так далеки от физического труда, а в руке держали лишь перо и писчую бумагу, и на свою мать, Александру Никифоровну, в девичестве Круглову, которая монотонно месила тесто своими большими крестьянскими руками. Она видела лишь ее прямую спину, широкую, с чуть квадратными плечами, будто вылепленными для того, чтобы удобнее было носить на них коромысло. Она была сильна и надежна как сама земля, и как сама земля молчалива, сурова и скупа на ласку. Хотя, все в этой жизни создано для равновесия, так что если бы не мать, отец уже давно пошел бы по миру, а с голоду съел бы в доме все просвиры. В общем божественное ли проведение, злой ли рок, но на счастье отца, или на его беду он женился на этой сильной и приземленной женщине, ставшей ему больше матерью, чем женой, опорой взвалившей на себя бытовые тяготы и не давший ему ходить по улицам грязным, босым и голодным.

К слову сказать, когда-то давно Тимофей Павлович Лемешев сделал иной выбор и женился на юной красавице, жившей по соседству, в которую был влюблен с ранних лет и со всей юношеской пылкостью. Но брак был недолог, невеста оказалось безумна, и через несколько месяцев после свадьбы помещена в бедлам, где и умерла в том же году.

Помыкавшись с лихвой, без угла и копейки, к выбору второй невесты Тимофей Павлович подошел обстоятельно, и, отведав, однажды наваристых щей, да с ватрушками, в семье Кругловых, в скоростях женился на их дочери Александре. Семья хотя и была из вольноотпущенных крестьян, но благодаря прижимистости и бережливости, а точнее скупости и жадности, скопила небольшое состояние. Так, руководствуясь на этот раз в большей степени, здравым смыслом, нежели чувствами, Тимофей Павлович женился на Александре Никифоровне. Вместе они покинули северную столицу, отчий дом, своих родных и друзей и отправились в далекий сибирский уездный городок, где Лемешеву предложили место учителя в школе, а главное жалованье и кров.

– Анна, ты меня не слушаешь, – совсем не злясь на нее, пожурил отец. – Но я знаю чем привлечь твое внимание, – заметил он, лукаво улыбаясь, – сегодня видел купчиху Лаптеву, ах, время над дней не властно, – мечтательно сказал отец, но спохватившись, замолчал, и испугавшись, искоса посмотрел на жену, затем прокашлялся и продолжил: – Так вот, ее дочери устраивают завтра пикник, и она, дай Бог ей здоровья, святой человек, была так любезна, что пригласила тебя к ним присоединиться. Она так добра и великодушна, хотя мы, конечно же, являемся уважаемой семьей, и я учил ее двух дочек, и ты Анна, – он ласково посмотрел на дочь, – всегда была образцом добродетели и послушания. – Мать Анны что-то буркнула, а потом закашлялась, чтобы скрыть свой смех.

Воистину, отцовская любовь слепа, а материнская видит насквозь, – подумала Анна, но вслух лишь сказала: – Папенька, вы меня право слово перехвалите, но я очень этому рада! – Она и правда была рада, такая возможность вырваться в другой мир из серых будней, прикоснуться к другой жизни, жизни о которой всегда мечтал, выпадает не часто. Столько раз она прогуливалась мимо этого великолепного особняка и столько раз в мечтах представляла себя в нем барыней. Дом был, сказать по чести, и впрямь великолепен, говорили даже, что чертежи усадьбы, делал французский архитектор. Так что для такого провинциального городка дом купца и купчихи Лаптевых выглядел невероятно помпезно и роскошно.

Весь вечер Анна находилась в приподнятом расположении духа, и когда никто ее не видел, начинала кружиться по дому, предвкушая завтрашний день, визит к Лаптевым и пикник в парке, буйное воображение рисовало прекрасные картины и сказочные сюжеты. Что ж, не пристало в таком дом идти в будничном, к такому событию надобно подготовиться обстоятельно. Она решила накрутить свои волосы на папильотки. В старых модных журналах, а также в мечтах Анны, настоящие красавицы непременно спали на папильотках, а настоящими модницами были только те, чьи лица обрамляли кокетливые колечки волос, выбивающиеся из под огромной шляпы. В тот сезон шляпы были действительно на пике моды, столичные барышни, если верить журналам, украшали их всевозможными цветами, лентами, перьями, а размер, размер их потрясал, некоторые экземпляры были величиной с саму корзину для пикника.

Промаявшись не меньше часа, накручивая волосы на папильотки, пыхтя и обливаясь потом в этот жаркий летний вечер, Анна уговаривала себя, что красота требует жертв, и что завтра, уж завтра то она наверняка будет красавицей, ну или, по крайней мер, прелестной. Она знала, что период «гадкого утенка» для нее не только не закончился в положенные шестнадцать, но и затянулся до двадцати четырех и к величайшему горю даже не собирался заканчиваться. Все девушки ее возраста, расцветали как майские розы, свежесть и нежность, присущая молодости, сочетались с налившимися женственными формами, округлыми плечами, и покатыми бедрами. Тогда как Анна оставалась худым подростком, с непропорционально длинными руками, выпирающими сквозь ткань блузы ключицами и такими острыми локтями, что на них можно было вешать бублики как на крючок. А лицо, ну что это за лицо, все по отдельности выглядело вроде бы не так уж и плохо: огромные карие глаза, чуть крупноватый нос, густые темные брови и крупный алый рот, но если все это соединить вместе, право какой несуразный и нелепый человек получается, – с горечью и досадой думала Анна. Но этим вечером она твердо решила, во что бы то ни стала, завтра проснуться красавицей.

Но чуда не произошло, фея не принесла бальное платье, тыква не стала каретой, мыши остались мышами и по-прежнему копошились за комодом, живя своей мышиной жизнью, а башмачки, имели все тот же грустный и поношенный вид. В довершении всего, она ужасно не выспалась, оказалось, на папильотках было крайне неудобно спать. Всю ночь ее преследовало ощущение, будто на голову она накрутила не папильотки, а деревянные коклюшки для плетения кружева, они врезались в нежную кожу головы, ушей и даже шеи. Не раз, не два, и не три она хотела сорвать все это сооружение с головы и бросить попытки стать красивой, мол, будь, что будет, но каждый раз Анна останавливала себя, шепча в ночи, что поутру, ей за мучения воздастся. Идея, посеянная в детский разум, что за мучения непременно воздается сполна, греет и вселяет надежду даже в самые отчаявшиеся души. Каково же было ее удивления, когда в отражении, вместо ожидаемых кокетливых завитков, на нее смотрело не выспавшееся опухшее лицо, с головой похожей на нестриженого барашка. Но внутренний голос вновь подбодрил: рано отчаиваться! И превращение бедной служанки в принцессу продолжились. В тот год в моду вошли чайные платья со свободным силуэтом, что позволяла ослабить корсет, Анна же с упорством мула, застрявшего с плугом в грязи, еще сильнее зашнуровала его, отчаянно пытаясь добиться столь вожделенных форм, так будоражащих воображение сильного пола. Под корсет была одета коротенькая тонкая сорочка, и только потом, белая кружевная блуза с высоким воротником, образ завершала длинная юбка в пол из шерстяной, теплой не по погоде ткани. Но выбора не было, что поделать, это была ее выходная и самая нарядная юбка.

Да, это было платье не от прославленного столичного кутюрье, однако даже этот наряд обошелся ее бедному учителю отцу в целых десять царских рублей, при зарплате всего в восемьдесят.

– Ах, сколько можно было купить свинины на эти деньги, – сокрушалась рачительная матушка.

Оглядев себя в зеркало, Анна упала духом, вместо ожидаемой красавицы, с пленительным силуэтом, к чьему образу должны были быть прикованы все мужские взоры, перед зеркалом стоял какой-то несъедобный гриб, на длинной и тонкой ножке. Огромная непропорциональная шляпа скрывала благородный овал лица, а туго затянутый корсет, не только не сформировал округлых форм, но приплюснул и отутюжил даже те, что были. И этот немодный крестьянский румянец, будто сама природа натерла щеки клубникой, тогда как в моде была аристократическая бледность.

Горько было признавать, но до приложенных усилий выглядела Анна гораздо лучше. В своей простенькой летней соломенной шляпке и неброском хлопковом платьице, со свободно ниспадающими волосами, собранными лишь шелковой лентой, она была чудо как хороша. Ах, если бы результат в жизни всегда зависел от желания, силы и количества прилагаемых усилий.

Но менять что-то было уже поздно, часы пробили полдень, и время оставалось лишь на дорогу.

В гостиной ее ждали две пары любящих глаз, отец уверял, что красивее нет никого на белом свете, а мать, прижав руки к груди, восхищенно охала, то поправляя ленты на шляпке, то руками разглаживая подол юбки. В общем, вела себя так, как всякая другая мать, увидев свое нарядно одетое чадо. Несмотря на восторг в родительских глазах, внутренний голос шепнул ей простую народную мудрость: «хороша дочка Аннушка, хвалит мать да бабушка». Но восхищение родителей, будто окрылило ее, вселяя уверенность, и, махнув рукой, словно отгоняя дурные мысли, как назойливых мух, Анна отправилась в дом Лаптевых.

В тот день Николай проснулся от такой жуткой головной боли, что с трудом разлепил глаза. После вчерашней попойки голову будто набили сеном, сквозь шум в ушах, даже мысли то разобрать было невозможно, не то, что услышать другого. Он с трудом понимал кто он, где он и что здесь делает. Когда он отправился в уездный город Б., со своим университетским другом Анатолем Цебриковым, то был уверен, что сполна погрузится в прелести провинциальной жизни далекого сибирского купеческого городка, а именно: будет отменно кушать, разумеется, исключительно здоровую пищу, будет гулять, непременно по часу в день и не менее десяти километров, делать гимнастику и наконец, допишет свою повесть. Но, что-то пошло не так. В городе они были уже вторую неделю, но он не написал ни строчки. Про пешие прогулки и здоровую еду и вовсе пришлось забыть, вчера он семь часов недвижимо просидел на стуле за игрой в карты, а после водки и кислой капусты в животе шли ожесточенные бои.

Все вечера и ночи напролет они проводили в Егорьевских номерах, самой дорогой и разгульной гостинице города. Он вспомнил, как вчера до утра играли в карты, много пили, иии…, в ушах всплыл отчаянный и надрывный шум оркестра, крики и смех, и то, как поутру еле стоявший на ногах и проигравший целое состояние, купец Афанасьев, отобрав телегу у извозчика, на спор гонял гусей, стараясь передавить как можно больше. Но пьян был без меры, так что разбил лишь бричку, а гуси остались целы.

От всех этих воспоминаний Николаю стало тошно и, уткнувшись лицом в матрас, накрыв голову подушкой, он застонал. Ему нестерпимо захотелось домой. И властная маменька с назиданиями и нравоучениями, уже не так страшила его. А может это пошло бы ему даже на пользу.

Размышления нарушил стук в дверь. Не дожидаясь ответа, в комнату ввалился Анатоль. Он был свеж и чист, и выглядел так, будто вовсе и не пил всю ночь напролет. Воистину, бесценный дар, – с завистью глядя на цветущий вид друга, подумал Николай.

– Оооо, мой друг, вид у тебя неважный, – окинув взглядом Николая, весело заключил тот. – И дух тяжелый, – произнес Анатоль, поморщившись, и кинулся открывать окна настежь.

За окном пели птицы, но для Николая, звук был, что звук ржавой не наточенной пилы на заброшенной лесопилке.

– Ты разве забыл, сегодня у нас пикник с дамами-с, прелестные сестры Лаптевы, уже ждут нас!

Николай, с ужасом посмотрел на Анатолия, на его восторженное лицо и глаза полные энтузиазма и простонал: – О, нееет! Иди один! Я как видишь, не в состоянии и с кровати то подняться. И Лаптевы, верно говорящая фамилия. Боюсь, я не возлагаю на встречу больших надежд, хотя точнее сказать БОльших, чем возлагаешь их ты.

– Ты, друг мой, просто не в духе, оттого что не умеешь пить по-сибирски. Но еще недельку, и научишься. В этом деле, знаешь ли, нужен навык. Так, что пойдем, пойдем, собирайся. Если б я мог пойти один, но сестер то две, так что мне нужен компаньон. Не могу же я один заявиться. Собирайся. Через полчаса я тебя жду, – безапелляционно заявил Анатолий и вышел.

Николай вопреки желанию начал приводить себя в порядок и одеваться, но находился в крайне дурном расположении духа, что сказать по чести, не редко случалось с ним.

Дорога от дома Лемешевых до особняка Лаптевых занимала пешком около получаса и прорезала город как нож многослойный пирог. Сначала шли деревянные избы с резными наличниками, и ватагой босых и чумазых детишек, гоняющих гогочущих гусей. Затем покосившиеся деревянные бараки рабочих с окнами, похожими на черные беззубые рты, и колеи разбитых дорог, по которым человек то с трудом мог пройти, что уж говорить о застревающей после каждого дождя телеге.

Дальше шла, провинция каменная: двухэтажные дома из красного кирпича, украшенные художественной кладкой, как в столице.

В центре города, в двух шагах от бедности и грязи, друг против друга стояли пассаж купца Филиппова и пассаж купца Фетисова. Два здания, словно два петуха с ярмарки, нахохлились и распушили свои разноцветные хвосты, сияющие на солнце всеми цветами радуги, в немом поединке. Два великолепных образчика архитектуры не случайно расположились друг против друга, о соперничестве Филиппова и Фетисова судачил весь город, и ведомые старым, как мир инстинктом, инстинктом борьбы за первенство, явили на свет двух эклектичных гигантов, не вязавшихся с убогой атмосферой царившей вокруг. Тут и купола на православный манер, увенчанные остроконечными шпилями, и пилястры в два этажа и колонны оплетенные листьями буйно растущего аканта. Фронтоны главных входов были украшены экзотическими пальмовыми листьями, ковры лепных цветов, декоративные кронштейны и замысловатые карнизы в стиле модерн яростно вытесняли друг друга. Казалось, архитекторы страдали скорее избытком идей, нежели их недостатком. И хотя оба здания должны были стать олицетворением власти, богатства и мужской силы, была во всей архитектура какая-то девичья женственность, собственно как и во всей России.

Путь был недолог, но под полуденным зноем, в шляпе, туго зашнурованном корсете и шерстяной юбке, Анна чувствовала, как начала таять, словно сливочное масло на блинах. Нижняя рубашка промокла насквозь, пот стекал по ключицам вдоль спины, влажные капли, будто роса выступили над губой и на лбу. И без того румяные щеки стали красными как августовский переспелый томат, шляпка сдвинулась налево, а ее полы грустно свисали над ухом, летний зонтик больше мешал нежели защищал от солнца, ноги под теплой юбкой зудели без меры. И к тому времени как Анна дошла до особняка Лаптевых, от приподнятого настроения ни осталось и следа.

Постучав в деревянную дверь, Анна приготовилась ждать долго, однако старый дворецкий был на удивление расторопен. Анна иронично заметила, что между ней в съехавшей на бок шляпе и дворецким с криво одетым париком есть немалое сходство. Он проводил ее в гостиную и попросил подождать. С заднего двора доносился женский смех и приглушенные мужские голоса. Присев на краешек стула обитого синим шелком с рисунком из экзотических желтых птиц и розовых фуксий, Анна наслаждалась прохладой и богатым интерьером. Как не похожа была эта гостиная, на простое убранство ее дома. Тут и мягкий персидский ковер вместо самотканых дорожек, картины и рисунки с изображением хозяйки дома и других членов семьи, развешены по стенам тогда как в ее доме были лишь скромные иконки в уголках. Тут и мягкий диван с тем же рисунком что и стулья, и горчично-желтое кресло с кистями, и кукольный столик с фарфоровыми миниатюрами. Этот мир был так не похож на ее собственный, и был так пугающе красив, что первым малодушным порывом было сорваться и сбежать пока еще не поздно. Конечно, это был не первый господский дом, который посетила Анна, но такой роскоши она не видела никогда.

Вдруг голоса стали приближаться, и пестрая шумная компания вбежала в гостиную с заднего двора. Отступать было поздно, оставалось лишь принять удар. Это были двое молодых людей и две юные прелестницы. Один из них, голубоглазый блондин, в коричневом цилиндре, хорошо скроенных полосатых брюках, приталенном бежевом сюртуке и рубашке, с вшитым пластроном, был высок и хорош собой. Его ловко подкрученные усы и пышный галстук, скрепленный, хотя и вышедшей из моды, жемчужиной булавкой, делали его настоящим щеголем, пусть и провинциальным.

Второй же напротив, был, хотя и одет слегка небрежно, но вместо вычурного галстука ворот накрахмаленной рубашки скрепляла простая лента с маленьким плоским бантом, брюки были однотонными, а сюртук темно-синим. Образ был сдержан, но вместе с тем элегантен. Он не носил ни щегольских усов, ни модной бородки, лицо его было гладко выбрито, темно-каштановые волосы, напротив, чуть длиннее, чем того позволяла мода. Тонкие черты лица, чуть квадратная челюсть, мужественная чувственно-изогнутая линия рта, глубоко посаженные глаза под прямыми густыми бровями и хищный ястребиный нос, делали его лицо красивым, но высокомерным. А с каким пренебрежением он смотрел на всех и вся.

Что касается дочерей купчихи Лаптевой, то они были чудо как хороши, в своих легких чайных платьях, в шляпках похожих на воздушный зефир, с лентами и цветами они были словно райские птицы. Тогда как Анна, в своем невзрачном платье, больше походила на воробья, минуту назад искупавшегося на дороге в песке.

Вся компания, только что щебетавшая в саду, увидев Анну, сидевшую на краешке стула, сразу замолчала и устремила на нее вопросительные взоры. Мысленно съежившись, и чувствуя, как от смущения кровь предательски заливает лицо, она встала, и уже хотела было представиться, как в комнату вплыла сама Надежда Григорьевна Лаптева, правда не одна, а со своей старой матушкой. Они были похожи как две капли воды, словно матрешки, отличающиеся друг от друга лишь размером. Но если купчиха была еще полна жизненных соков, то матушка была ее лишенной жизни копией.

Купчиха Лаптева была одна из богатейших женщин своего города, и хотя состояние сколотил ее ныне покойный муж, после его смерти, вопреки ожиданиям многих, она не только не пустила по ветру наследство, но и умудрилась его приумножить. В общем, женщиной она была хваткой, жесткой, хитрой и смекалистой, но грубоватой и малообразованной, так как сам характер ее бизнеса – торговля спиртным, высокие материи, увы, не подразумевал.

– Ах, Анна, почему же мне не доложили! Долго ли ты тут ждешь!? – драматично воскликнула купчиха, и, подойдя к ней, театрально взяла за руку, потом тут же выпустила и закричала: – Никифор! – и снова поменяв ход мысли, обратилась к веселой компании, – дети мои, познакомьтесь, это дочка моего дражайшего друга, Анна. А это мои дочери Анастасия, Мари, друг нашей семьи Анатоль Цебриков, – она с нежностью и почти материнской любовью посмотрела на блондина, – и его, стало быть, друг, а наш гость Николай Иевлев, – взгляд же устремленный на заносчивого брюнета, выражал гораздо меньшую симпатию, если не сказать обратное. Потом всплеснув руками снова воскликнула: – Никифор, ну где же чай! Ах, да Бог с ним с чаем! – И снова обратилась к компании: – Я пригласила Аннушку, составить вам компанию, помните ли вы ее батюшку, он был прекрасным учителем французского моим дочерям, и мы безмерно ему благодарны, – затем вновь, обращаясь, толи к Анне, толи в матушке, толи и вовсе к молодым людям: – французский Анастасии и Марии превосходен, даже сам француз бы не отличил! Ах, да и возьмите Матушку, Мама?! – повернувшись на сто восемьдесят градусов, чуть наклонившись к уху старушки, прокричала: – Мама-а-а-а, вы меня слышите?! Прогуляйтесь с молодыми! – Старушка же сделала вид, что ничего не видит и не слышит, тогда как цепкий колючий взгляд говорил обратное.

Через минуту, купчиха уже давала указания принести корзину для пикника, а потом и вовсе исчезла так же внезапно, как и появилась. От всей этой оперетты Анна почувствовала легкое головокружение. Впрочем, дочери и матушка купчихи воспринимали это светопреставление с видом равнодушным, привычным и даже скучающим.

Одна из дочерей графини, по-видимому, старшая, подошла к Анне и заключив ее ладонь в свои, крайне любезно, но с чувством превосходства заверила ее: – Мы так рады вас видеть, ваш батюшка был моим самым любимым учителем, был всегда неизменно терпелив ко всем нашим с Мари шалостям. За это мы ему крайней благодарны. Не так ли Мари? – спросила Анастасия. Сестра как по команде охотно кивнула. Сразу стало понятно кто главный в этом дуэте, а кто играет вторую скрипку. – Анатоль и его университетский друг Николя, уже завтра возвращаются к себе в Петербург, как это нехорошо с их стороны навестить нас всего лишь за день до отъезда, просидев всю неделю до этого, в усадьбе словно отшельники, – укоризненно покачала головой Анастасия, лукаво глядя на смутившегося Анатоля. Прекрасная кокетка была раскована и уверена в себе, взирая на всех словно с пьедестала, ловко жонглируя словами и людьми. Черты ее лица были, бесспорно, приятны, а в купе с уверенностью в себе делали Анастасию почти красавицей. Она знала свою сильную сторону и без зазрения совести эксплуатировала ее. Младшая же, по-видимому, находилась в тени старшей, но была также хороша собой и в не меньшей степени высокомерна. В общем две девушке были типичными представительницами провинциальной знати, были невероятно важными и заносчивыми, но все эти качества были актуальны лишь до той поры, пока указанные выше героини находились в рамках обитания своего ареала, как только провинциалки выезжали в большие города они сразу чувствовали, как ситуация менялась с противоположной точностью. Оттого видимо и не любили путешествовать.