Утопия о бессмертии. Книга третья. Любовь и бессмертие

– Ишь, как ты за меня волнуешься, – вновь начал шутить Василич, – знал бы, давно бы больным прикинулся… – приступ боли прервал его, он сжал челюсти, и лоб его тотчас покрылся бисеринками пота.

– Ну что же ты, милый, пугаешь нас? – попеняла я. – Машу испугал, Катю, меня. Давай я свои ладошки положу туда, где у тебя болит. Помнишь, как я ладошками боль у Красавицы успокаивала, когда она ногу сломала? Сейчас и тебе немного легче станет.

Я встала перед ним на колени и закрыла глаза, концентрируясь на очаге боли. Энергия легко потекла сквозь ладони, и Василич вскоре чуть-чуть расслабился. Он положил на мои руки свою шершавую и всю в узлах мозолей ладонь.

– Легче, милый? – спросила я, открывая глаза.

– Ты, Маленькая, целитель. Я тебе это, ещё когда ты Красавицу лечила, говорил. А теперь на себе чувствую, какие ручки у тебя ласковые, как боль они унимают. И красивая ты, Маленькая, чудо чудесное какая красивая!

– Ну это ты, Василич, подкупить меня хочешь, потому и неправду говоришь, – отшутилась я. – Чудо чудесное у нас твоя Маша!

Прошло, наверное, минут тридцать, прежде чем приехала неотложка, и Паша привёл врача в гостиную. Озираясь по сторонам, тот подошёл к дивану и спросил деловито:

– Ну, что тут у нас?

Взгляд его скользнул по моим рукам на животе у Василича, потом поднялся к моему лицу и замер на моей причёске.

– Прошу, коллега, ванная комната там, – вывел его из оцепенения Стефан. Поднявшись из кресла, он навис над врачом и простёр руку в приглашающем жесте.

Они ушли, а я шёпотом предупредила:

– Василич, когда врач вернётся, я уберу руки. Боль усилится, но ты потерпи, милый. В машине я с тобой поеду и ладошки опять приложу.

Пока врач осматривал Василича, я сбегала в спальню переодеться.

Василича приняли прямо из машины и увезли на обследование, а мы дошли до приёмного отделения и застряли там, томясь в ожидании результатов. Маша застывшим истуканом сухими глазами пялилась на дверь, разделившую её с мужем, а Стефан, уже на пятый раз вымеряя ногами окружающее пространство, вполголоса гудел, выпроваживая меня и Серёжу домой:

– Зачем будете ждать? Диагноз поставят, я тебе позвоню. С врачами сам поговорю. В палату поселят, Маше помогу.

– Нет, Стефан, – вновь покачала я головой и в который раз обратилась к Маше: – Машенька, посмотри на меня, ничего страшного не произошло, верь мне! Василич поправится, опять будет весёлый да удалый! Слышишь? Сейчас его обследуют и сразу начнут лечение.

Она вдруг заморгала, жалобно скривилась в плаче и привалилась к моему плечу. Я облегчённо выдохнула. «Вот и славно, столбняк прошёл!» Стефан тут же поднялся и вновь принялся мерить помещение шагами, не терпел он женских слёз, женские слёзы побуждали его к действию, а в сложившихся обстоятельствах он только и мог, что ходить.

Вернулся из кассы Серёжа и присел по другую сторону от Маши. Постепенно ему удалось успокоить её и разговорить.

– Я сейчас… ничего уже, Сергей Михалыч… сейчас успокоюсь… – лепетала она не своим, слабым голоском, глубоко и прерывисто вздохнула и пожаловалась совсем по-детски: – Испугалась я… за Васю боюсь…

– Сегодня на дежурстве лучшие врачи Москвы, Маша. Если потребуется, они вызовут самого лучшего!

– Спасибо, Сергей Михалыч, – Маша ещё раз вздохнула, высморкалась в салфетку и, свернув её, осмотрелась в поисках урны. Ничего похожего в приёмном покое не было, и она зажала салфетку в кулаке. – Ты, Сергей Михалыч, Маленькую домой вези, – заговорила она уже окрепшим голосом: – Что вам тут? Ночь ведь. Завтра меня не будет, значит, Маленькая на кухню пойдёт. Вези домой её, пусть хоть немного поспать успеет. И Стефана забирайте. Что я, сама не справлюсь? Врачи тут, ты говоришь, хорошие…

– Хорошие, Маша! – вновь подтвердил Серёжа и терпеливо повторил: – Вот дождёмся результатов обследования и уедем.

Врач вышел в районе половины второго. Оглядев наши жаждущие успокоения лица, он улыбнулся под маской, собрав в уголках глаз морщинки, и сказал:

– А ваш Василич молодец, очень он у вас позитивный человек! Кто из вас Маша маленькая? Маша подняла руку как ученица и тут же вскочила на ноги.

– Я Маша.

Окинув её статную женственную фигуру весёлыми глазами, врач сказал:

– Василич просил вам передать, Маша маленькая, чтобы вы ни в коем случае не плакали и не волновались. Сказал, прощаться с ним ещё рано, он ещё надеется получить от вас ваши нежные поцелуи, – передав послание, врач утратил улыбку и, стащив маску на подбородок, обратился к Серёже: – Больного мы уже отправили в палату. Осложнений нет. Язва небольшая и уже рубцуется. Кислотность желудка нормальная, ПЦР-анализ мы сделаем. Лечение консервативное, пять-семь дней у нас полежит, и выпишем.

Огласив всё это он вновь оглядел нас в ожидании вопросов. Мы лишь вразнобой выразили благодарность. Врач кивнул и, открывая дверь, вновь улыбнувшись, уведомил:

– А за вами, Маша маленькая, я сейчас сестру пришлю.

Маша засуетилась, засобиралась, заспешила прощаться.

– Машенька, я завтра сразу после завтрака приеду, – пообещала я. – Дай я тебя поцелую!

Мы не успели с Серёжей уйти, когда дверь отделения вновь распахнулась и появилась сестра. Оставаясь в проёме и придерживая дверь вытянутой рукой, юная девушка безучастно посмотрела на заплаканную Машу и остановилась взглядом на сумках в руках Стефана.

– Вы тоже к больному? – спросила она, подняв к нему лицо.

Стефан утвердительно кивнул. Девушка скользнула взглядом по мне и быстро, но цепко посмотрела на Сергея.

– Пойдёмте, – пригласила она и, пропуская мимо себя Машу и Стефана, ещё раз посмотрела на моего мужа.

Я тоже взглянула на Серёжу. «Вот как, милый, ты находишь женщин? Вовсе не утруждаясь поиском?» Впрочем, мне тут же сделалось стыдно. Воистину, ревность дураком овладевает стремительно, стоит лишь дать ей волю, так сразу найдётся к кому ревновать!

От Серёжи не укрылся приступ моей внезапной ревности, он повернул меня к себе и, не задерживаясь взглядом на полыхающем от стыда лице, посмотрел на причёску. Я вспомнила, что, переодеваясь второпях, совсем забыла про заколку, и воинственная пика до сих пор торчит в моих волосах. Я подняла руки снять заколку, но Серёжа опередил – вытащил пику и, наблюдая, как высвобожденные из плена волосы падают на мои плечи, потянул носом воздух.

– Поехали, Маленькая, – хрипло сказал он, – домой поехали.

В машине мы снова молчали, и я снова тягуче-неспешно копалась в своих мыслях – одних и тех же, об одном и том же.

«Раньше мне казалось, что даже когда мы молчим, мы всё равно общаемся, а сегодня не так, сегодня между нами стена. Разговариваем – стена исчезает, замолчали – появляется вновь. Кто её воздвиг? Я? Он? Или оба, каждый со своей стороны? Выстроенная однажды, стена теперь всегда будет между нами? И что за кирпичи складывают её? Непрощённые обиды, недоверие, уязвлённое самолюбие, желание быть правым и нежелание принять правоту другого – эти кирпичи. Серёжа не может простить мне поцелуя со Стефаном. Я, в свою очередь, решила, что он мне изменяет, раз не ответил на мой вопрос, и стремительно теряю доверие. А пустот не бывает – на смену исчезающему доверию спешит подозрительность. Всего за один день наши отношения изменились. Мы двадцать два года вместе… Боже мой, как с Костей! – вдруг осознала я. – Там мучительные двадцать два года, тут упоительно счастливые и тоже двадцать два года! Эта цифра что, фатальная для меня?»

Я взглянула на профиль Серёжи. Глубоко задумавшись, он смотрел прямо перед собой на дорогу и не почувствовал моего взгляда.

«Я по-прежнему его люблю… я не стала любить меньше. Что же тогда изменилось? Почему обида застит любовь? Может, не бывает вечной любви, и, как всё в этом мире, любовь имеет свойство стареть, дряхлеть и разрушаться? Прежде я была уверена, что любовь не имеет измерения во времени, я твёрдо знала: любовь либо есть, либо её никогда не было. А сейчас нет. Сейчас я всё больше склоняюсь к мысли, что бессмертная любовь – это мечта, иллюзия, за которой я побежала двадцать два года назад, но теперь мудрая жизнь иллюзию мою развенчивает. В очередной раз очередную иллюзию. Серёжа… – позвала я мысленно и вновь безрезультатно. – Не слышит, не чувствует моего взгляда, занят своими мыслями. А может, он и не любит меня вовсе, и не любил никогда, и, как говорил Андрэ, использует наш брак в качестве ширмы, скрывающей его многочисленные сексуальные связи? Семья, как основа респектабельности! – я поёжилась, холод пробежал вдоль лопаток, а в сердце, в который раз за сегодня, воткнулась игла страха, и стало больно дышать. – О-ох… неужели так… и тело подтверждает наконец-то осознанную истину? – не обращая внимания на боль, я медленно набрала воздух в легкие, а достигнув предела, задержала дыхание и потом так же медленно выдохнула. Стало легче, и я подумала: – Как бы там ни было с любовью, непреложным является главное, я была счастлива все двадцать два года жизни с Серёжей. Счастлива и сейчас. Я не одинока, меня любят Андрей и дети, а я люблю их и Серёжу».

– Серёжа, я хочу задать вопрос, – прервала я молчание. – Ты можешь оставить мой вопрос без ответа. Мне почему-то не столь важен ответ, сколь важна сама возможность задать этот вопрос…

Он подобрался, кисти рук надёжнее обхватили руль. Я никогда не задавала этого до банальности обычного между любящими людьми вопроса, а он сам никогда не говорил мне этих обычных для любящего человека слов. Он продолжал смотреть на выхватываемую из тьмы и стремительно убегающую опять во тьму дорогу и молчал, молчал и ждал. «Зачем я стремлюсь разрушить свой мир? – спросила я себя. – К чему задавать вопрос, ответ на который несёт угрозу моему миру?»

Вопрос я не задала, а Сергей не переспросил и в тишине моего молчания постепенно расслабился.

На повороте с трассы к усадьбе я повинилась:

– Серёжа, прости меня.

– О чём ты?

– Прости за поцелуй со Стефаном. Я не знаю, как выпросить за это прощение, не знаю, можно ли это простить. Я не понимаю, как я согласилась на поцелуй. Я пытаюсь вспомнить, о чём я думала, когда подошла к нему, и не помню. Знаю только, я совсем не думала о тебе. Весь мой мир состоит из отдельных фрагментов, в нём нет цельности, и каждый фрагмент существует сам по себе. Даже ты и дети – фрагменты в мозаике моей жизни. Здесь ты. Там Макс. Вот тут Катя. А там Стефан или кто-то ещё. Я передвигаюсь от фрагмента к фрагменту, не умея связать их и объединить. В начале нашей жизни ты был эпицентром моего мира, вокруг тебя строилась вся моя жизнь. Все остальные нужды и заботы отстояли далеко, на периферии наших отношений. Я знакомилась с тобой, наблюдала, изучала тебя, изучала твои реакции и твои потребности. Я любовалась тобой, восхищалась, даже слабости твои меня приводили в восторг. Мы сутками не расставались, и мне всё равно было мало тебя, всё равно не доставало общения с тобой. Я не знаю, не помню, когда я поставила на первый план нужды других людей, когда начала откладывать наше общение на «потом, когда освобожусь». Незаметно для себя, я главное заменила второстепенным, а в последнее время и осознавать перестала, как мало времени мы проводим вдвоём. Я, Серёжка, уже и скучать по тебе перестала, мне попросту некогда скучать. Желание быть рядом с тобой я задвинула в самый дальний угол своих возможностей. Серёжа, я не знаю, как изменить сотворённый мною мир. Он уже разваливается, из него будут уходить люди, дорогие мне люди. Но только не ты, Серёжа, только не дети! Я прошу, помоги мне!

Он резко затормозил, подняв облако пыли, засеребрившееся в свете фар, и повернулся ко мне.

– Маленькая, ты сегодня весь день твердишь о разлуке. В сотый, в тысячный раз тебе повторяю: мы никогда не расстанемся! Я взял тебя в жёны навсегда, уясни себе это, наконец! Даже если ты будешь гнать от себя, я не уйду!

– Серёжка, ну что ты такое говоришь?! – я тронула его щёку и потянулась к нему.

День второй

Машу я увидела, как только вошла в отделение гастроэнтерологии. Наклонившись вперёд, она сидела на больничном диванчике, опираясь вместе сложенными предплечьями на колени, и разглядывала пол под ногами. Тяжёлые косы её были уложены вокруг головы так же безупречно, словно утро она провела не в больнице, а дома.

– Машенька, – окликнула я, – доброе утро!

– Не доброе! – отрезала она и, не меняя позы, подняла ко мне лицо. – Сижу здесь с ночи, почитай!

– А почему ты здесь сидишь?

– Денег с собой не взяла, вот и сижу! Пешком-то до дому не дойдёшь! – она разогнулась, поднялась на ноги и спросила: – Тебя Пашка привёз?

Я покачала головой.

– Максим. Он к лечащему врачу…

– Ну всё равно! В машину пойду! Там подожду тебя!

Маша взяла с диванчика сумку, из которой носами вверх торчали домашние тапочки, и повесила её на руку.

– Что случилось, Маша?

– Что случилось?! Отказался Вася от меня, вот что случилось! Разводимся мы!

– Сядь, Маша, – мягко сказала я, отбирая у неё сумку, – вначале скажи, как Василич себя чувствует.

– А как Василич себя чувствует? Оздоровил, видать, раз разводом грозит!

– Маша!

– Что Маша? – взорвалась она, но испугавшись собственного крика, гулко прокатившегося по пустому коридору, воровато огляделась и понизила голос до шёпота: – Ты вот мне скажи! Я с Васей тридцать лет прожила, что, эти годы ничего не стоят? Зазнобу он свою пожалел! Вишь ты! А меня, значит, не жалко? – она вновь опустилась на диванчик и приняла прежнюю позу.

А я вспомнила её давний рассказ о том, как она очаровала Василича, своего будущего мужа.

… – Знаешь-нет, Василича-то я увела! Зазноба ведь у него была! – похохатывая и гордясь собой, начала она рассказ, теребя нитку кораллов на шее – первый подарок Василича. – Гордячка, как наша Женька! Вася ещё парнишкой её заприметил, она в соседях с его бабкой жила. Со скрипочкой в школу ходила! А Вася-то сельский! Его отец ещё по молодости из Москвы уехал, что-то у него там с родителями случилось, разлад какой-то, он всё бросил и уехал в село. В селе и маму Васину нашёл. Васю родили. Так Вася с московской роднёй познакомился, только когда дед помер, отец Васиного отца, значит. Ну, бабка, Аглая Никифоровна, – знала я её, царство небесное, ох и суровая женщина была! – стала зазывать Васю насовсем переехать, стара, мол, стала, помощь требуется, но к этому времени у Васи и мама уже болела, хозяйство большое, оставить не на кого. Да потом всё одно по-бабкиному вышло! Скоро Вася родителей похоронил, вначале мама на тот свет отправилась, потом и отец не задержался, следом ушёл, лёг вечером спать, а наутро не проснулся, с сердцем что-то. Вася в Москву и переехал. Устроился на работу, за скрипачкой этой ухаживать стал, предложение сделал. А она ему: «Ты хороший, Вася, я вижу! Да разные мы с тобой, соскучимся скоро друг около дружки».

Пассию молодого Василича Маша изобразила тоненьким голоском, манерно искривя губы, а увидев мою усмешку, мелко заколыхалась в смехе и горячо заверила:

– Не вру, Маленькая, видела я её! Вся розовенькая, ножки тоненькие, того и гляди подломятся, да ещё на каблуках! Она в это время уже в консерватории училась. Тащит она эту скрипочку свою да портфельчик, голова в кудряшках далеко-о-о впереди, зад откляченный отстал, никак туловище не догонит. Ну-у, думаю, эта – мне не помеха! В общем, только пару раз мне себя Васе показать и пришлось! Первый раз я пирог с мясом испекла да к Аглае Никифоровне в гости зашла, совета якобы попросить. Чаю мы с ней попили, я ей про себя да про маму-покойницу рассказала, она мне про Васину несчастную любовь. Потом Вася с работы пришёл и полпирога сходу съел. Ел и нахваливал. Я – домой, а бабка Васю отправляет проводить меня. Мы целый час в подъезде с ним и простояли – знакомились. Потом я в гости к бабке ещё два раза заходила, да только без чаепития, спрошу что-нибудь, гостинец оставлю и домой. На третий раз Аглая меня спрашивает: «Не обидел ли тебя Вася, раз убегаешь, не дождавшись его?» А я скромно: нет, мол, всё в порядке, хороший у вас внук, разве он может обидеть? И вот как-то в воскресенье отправила она Васю пригласить меня на обед. Я пришла. Пообедали мы, а после в парк пошли прогуляться, там на травку присели, я волосы поправлять – я тогда форсила, косы не плела – а у меня заколка сломалась. Давай я волосы в косу собирать, а Вася рукой в них зарылся, «Не надо, – говорит, – не прячь такую красоту», и всё, забыл свою скрипачку! Она-то потом пожалела, напрашивалась ему, и гордость свою позабыла, да опоздала, мой уже Вася был! Я, Маленькая, знаешь, насмотрелась на маму, как она со мной одна мучилась, а с нею так же билась её мама, бабка моя, и ещё в детстве решила: не-ет, у меня так не будет! Я мужчину себе найду на всю жизнь! Любить буду так, что никуда он от меня не денется, а если и позарится когда на кого, всё равно верну и ни словом, ни взглядом не попрекну! Как и прежде, любить буду!..

Весь этот монолог в одно мгновение промелькнул в моей голове, я присела рядом с Машей на диванчик и спросила:

– Что вы вдруг о давно минувшем заговорили?

– Да покаялась я, рассказала, что она к нему приходила. А он и запереживал, и запереживал! Гадать стал: и зачем же она приходила? вдруг помощь ей нужна была? вдруг что у ней случилось? Тьфу!

– А зачем, Маша, она приходила?

– Да не спрашивала я! Я назавтра повезла Васю с Сергей Михалычем знакомить, про неё и думать забыла! Потом, когда мы уж расписались, я к Аглае ездила что по хозяйству помочь, слышала, соседи болтали, что вроде бы она беременна… – Маша ахнула и, прикрыв рот ладошкой, испуганно уставилась на меня. – Маленькая, не от Васи это, не смотри на меня так! – затараторила она. – Она приходила, Вася с ней уже месяца три как не встречался! А когда приходила, никакой беременности у ней не видно было! – но вдруг уверенность её пропала, она побелела и помертвелыми губами едва выговорила: – Думаешь, от Васи?..

Я отрицательно покачала головой и кивком головы указала в сторону входа в отделение.

Продолжать разговор мы больше не могли – в дверях отделения показался Максим, а рядом с ним маленький щуплый человечек в синей униформе и цветастой шапочке, с пачкой бумаг под мышкой. Человечек что-то говорил, Максим, склонившись над ним чуть не вдвое, внимательно слушал. Дойдя до нашего диванчика, человечек развернулся к нам лицом и, не мигая, уставился на меня и Машу, то ли видя нас, то ли не видя, продолжая вещать про разновидности язв.

Маша напряжённо вслушивалась в малознакомые и вовсе незнакомые слова и вдруг сдавленно позвала меня:

– Мал…нькая…

– Что ты, Маша? – видя её испуг, я обняла её и успокоила: – Доктор говорит не про Василича. Про Василича мы сейчас спросим, – я дождалась паузы в речи врача и поздоровалась: – Здравствуйте, доктор!

Словно не слыша тот продолжал излагать свою мысль, а его большие, навыкате, голубые глаза переместились на меня и замерли без всякого выражения. Вскоре врач снова умолк, и я предприняла новую попытку:

– Доктор, как дела у нашего больного?

– Вы кто? – спросил он вместо ответа.

– Я родственница. Меня зовут…

– Что, ещё одна?

Вопрос был нелепым, и я растерялась.

– Простите?

– Леонид Моисеевич, это моя мама Лидия Ивановна, – вмешался Максим. Он был почтителен, но в глазах уже вовсю плясали бесята-искорки.

– Мама? – вскричал Леонид Моисеевич и посмотрел на Макса. Сделал он это странно – не поворачивая голову, а закинув её назад.

Я уставилась на удивительно большой для такого тщедушного тельца кадык и терпеливо ждала, когда когнитивные способности этого субъекта проведут связь между мной, Максом и словом «мама», а потом свяжут всё это с Василичем. В конце концов моё терпение было вознаграждено – доктор вернул голову в исходное положение и бодрым голосом сообщил:

– Больной стабилен!

– Вот и славно! Слышишь, Машенька, доктор говорит, с Василичем всё хорошо!

– А почему он говорил про потерю крови? – Маша качнула в сторону врача головой. – Вася что, кровь…

– Маша, доктор говорил не о Василиче.

– Я говорил не о больном! – радостно подтвердил Леонид Моисеевич. – Ваш больной поправляется, у него кровотечения не было! У него язва, самая банальная язва этиологически связанная с инфекцией хеликобактер пилори!

– Кто это – пиро…? – переспросила Маша, она по-прежнему обращалась исключительно ко мне.

– Так называется бактерия, которая вызвала у Василича язву.

– Так называется бактерия! – вновь подхватил Леонид Моисеевич и решил порадовать Машу дополнительной информацией: – Заразился ваш родственник! От вас заразился или от кого другого! С пищей мог заразиться.

– Я Васю своей стряпнёй заразила? Маленькая, ты же знаешь, на кухне у меня чисто, даже Эльза меня хвалила…

– Ну почему обязательно вы? – со всё возрастающим энтузиазмом продолжал просвещать её врач. – Больной мог где-нибудь ещё заразиться, например, в кафе!

– Вася отродясь в кафе не… – лицо Маши исказилось гримасой боли, она было подняла руки к лицу, но не смогла их донести и уронила на колени.

– Макс, вызывай кого-нибудь! Скорее! Маша… Машенька, посмотри на меня!

– …бо… го…а-а-а… – издала она нечто нечленораздельное и повалилась вперёд.

Я с трудом удержала её и отклонила на спинку диванчика. Лицо её потеряло симметрию. «Господи, кто-нибудь!.. – взмолилась я. – Кровь… надо пустить кровь… надо что-нибудь острое…» – я пошарила глазами по платью Маши и простонала:

– О-о-о, Маша, ведь любишь наряжаться! Сколько я и Серёжа тебе брошей надарили…

Лихорадочно соображая, где бы раздобыть что-нибудь острое, я вспомнила, что на нагрудном кармашке врача я видела значок. Я оглянулась, Леонид Моисеевич всё так же стоял напротив и всё тем же, ничего не выражающим взглядом, смотрел на нас.

– Дайте значок! – рявкнула я и, не дожидаясь, пока мои слова дойдут до его сознания, схватила его за руку и дёрнула к себе. – Придержите!

Бумаги из его подмышки рухнули на пол.

– Придержите, говорю! – прикрикнула я.

Он неуклюже, словно был сделан из дерева, согнулся и послушно положил вытянутые руки на плечи Маши. Я принялась отстёгивать с его груди значок.

– Что вы делаете? – удивился он.

– Заткнись! – прошипела я. – Я на тебя, дружок, в суд подам, если ты будешь дёргаться! За неоказание помощи!

Я упала на колени и, торопясь, проколола остриём значка подушечку большого пальца на Машиной руке. Потекла кровь.

– Что вы делаете? – взвизгнул врач.

Его визгливый ужас ворвался прямо в моё ухо и оглушил меня, так что я не сразу расслышала, как за спиной, вразнобой стуча обувью, бегут люди. Потом кто-то поверх меня наклонился к Маше и отдал приказ:

– Рита, вызывай невролога! И измерь давление!

По коридору опять побежали, а тот же голос произнёс:

– Леонид Моисеич, отойди! Хватит! – последний приказ относился ко мне, и мужская ладонь мягко легла поверх моих окровавленных пальцев. – Не надо!

Я подняла голову, на меня смотрели добрые серые глаза, обрамлённые редкими светлыми ресницами.

– Вы уже помогли, – сказал мужчина. Он дождался, пока мои руки расслабятся, и проворчал: – Кто вас научил кровопусканием заниматься, да ещё чем попало? Так ведь и заразу можно занести!

Взглянув на разгладившееся лицо Маши, я буркнула:

– Что было под рукой, то и взяла! Понадеялась, что кровь вымоет грязь наружу, видите, как течёт.

– Вижу. Как следует расковыряли вы палец вашей мамы. Испугались?

Я кивнула. Маша слабо пошевелила повреждённой рукой.

– Маша, больно тебе? – уже кляня себя за то, что натворила, спросила я.

– Го…лова… – слабо отозвалась она, – это… инсу…льт?..

– Не дала ваша дочка инсульту случиться, – заверил врач, – не волнуйтесь! А пальчик мы ваш сейчас обработаем и пластырем лечебным заклеим. Дня через три будет как новый!

В этот момент дверь палаты отворилась, и на пороге возник Василич. По очереди осмотрев сначала меня, так и стоявшую на коленях перед Машей, потом врача, наклонившегося над нами обеими, и Риту, измеряющую Маше давление, он выдвинулся в коридор плечом вперёд и увидел кровавое пятно, растёкшееся по подолу Маши.

– Маняша, что ты? – спросил он растерянно.

Маша было жалобно скривилась, но опомнилась и пропела:

– Ва-а-ся, ничего я… так… ночь не спала, голова вот разболелась.

– А кровь… почему?

И я, и Маша – обе, с надеждой посмотрели на врача, рассчитывая на его объяснение случившегося, но помощь пришла от кого не ждали.

– Больной, вам нельзя вставать! – выкрикнул Леонид Моисеевич. – Почему вы на ногах? Сейчас же марш в палату!

– Пойдём, Василич, не будем нарушать режим, – поддержал Леонида Моисеевича Макс. Он обнял Василича за плечи и мягко повернул к двери, приговаривая: – Маша поранилась. Ей сейчас обработают рану, а я пока тебе всё расскажу. Пойдём.

Оглянувшись ещё раз на жену, Василич подчинился, а потом Макс плотно закрыл дверь палаты за ним и за собой.