Память плоти. Психологический детектив

– Господи, ну что с тобой? Иезуитство какое-то. Что плохого-то в том, чтобы познакомиться с кем-то? Тебе тридцать шесть, не семьдесят.

Вера говорила в трубку еще секунд тридцать, когда поняла, что ее больше никто не слушает. А Лидия сидела на кровати в своей любимой застиранной ночнушке и с брезгливостью думала о мужчинах, любых особях мужского пола, которых она уже восемь лет считала вариантом недолюдей, потому что под их уверенной, сильной, ответственной оболочкой прячется хлипкий гомункул с сомнительной нравственностью и отвратительными привычками. Она отвела душу и оглянулась вокруг. То, что она видела, отвлекало от неприятных мыслей.

В данный момент все возможности горизонтального размещения предметов в ее немаленькой по московским меркам двадцатиметровой комнате были исчерпаны и интерьер пополз вверх, по трехметровым стенам к потолку с лепниной, в которой еще можно было различить серп и молот, колосья и ленты. Несколько лет назад в Москве открыли магазин English Home и Лидия влюбилась в эстетику английской провинции, столь далекой и, возможно, поэтому столь соблазнительной для девушки из индустриального района подмосковных Мытищ Лиды Васнецовой (в замужестве Воронкиной).

Не проходило недели, чтобы Лидия не притащила в свою комнату предмет ее мечты нежно-розового, нежно-фисташкового, нежно-голубого… в общем, понятно: всех оттенков нежнятины. С помощью техник декупажа (Боже, благослови интернет!) Лидия сама отшлифовала и перекрасила старую мебель: крепкую дубовую кровать и дубовый же гардероб, книжный шкаф и сервант под орех – в волшебный кремовый оттенок с небольшими потертостями, которые символизировали кантри-стиль или стиль «Прованс», в общем, прелестную сельскую Европу. Окончательно Лидия переместилась в мир сквайров и леди, когда в любимом магазине она купила трехслойные шторы с подборами: одни были цвета нежного лосося, другие – кремовые с лососевыми цветочками, а третьи – кремовый тюль с такими же цветочками, но уже кремовыми. Оставалось только переклеить обои, которые носили очевидное название «Английский ситец» и поверх них закрепить полочки и этажерки, бра и зеркала. В комнате теснились комод, кресло и ломберный столик, на многочисленных поверхностях фарфоровые и деревянные фигурки толпились вместе с салфетницами, бокальницами, открыточницами и прочими приспособлениями, без которых ни одна английская леди не мыслила своего существования.

Женщина, правда, забывала, что ее британские единомышленницы тащили всю эту суету в свои минимум стометровые коттеджи, а не в комнату в коммуналке. Но, что поделать, Лидия не боялась трудностей. В последнее время ей даже приходилось есть, стоя у подоконника, на котором среди многочисленных кашпо с цветочками, подсвечников с ракушками и шкатулок с секретами еще оставалось достаточно места, чтобы поставить тарелку с сентиментальным рисунком и чашки с неразборчиво напечатанными замками. Зато на прелестном кованом столике, покрытом салфеткой с мережками, была выставлена ее коллекция, предмет ее гордости, фарфоровые фигурки котов и котиков. Да, Лидия Воронкина, которую прозвали в Следственном комитете «Воронок» за цепкую неотвратимость ее следственной хватки, за почти стопроцентную раскрываемость и отсутствие эмоций, в частной жизни была сентиментальной фанаткой нежнятины.

За стеной послышалось движение и хлопнула входная дверь. «Хорошо бы не возвращался, остаться бы одной в моем инглиш хоуме». Но за стеной ползал и шевелил своими щупальцами тот самый отвратительный гомункул, которого она от всей души ненавидела.

                                         * * *

Все смешалось в доме Терлецких. Откровенно говоря, все давно смешалось в этом доме, примерно месяца за два до того, как Лаура превратилась в почетную коматозницу. Хозяин загулял: откуда-то привез юное небесное создание, «спортсменку, комсомолку и просто красавицу» Леночку Мисину и поселил ее прямо в поместье, правда, не в Большом доме, а в гостевом. Жена Хозяина гордо удалилась в Ниццу в надежде, что муж перебесится, но на Лазурке в ноябре было холодно и сыро, и Лаура вернулась, готовая к боевым действиям. Во время ее отсутствия прислуга выполняла распоряжения Леночки, а в основном ее мамы, Раисы Леонтьевны. Особо пикантным на непросвещенный взгляд выглядел возраст будущей тещи Хозяина: она была моложе будущего зятя лет на десять. Эти непросвещенные и недоброжелательные взгляды было кому демонстрировать: в левом флигеле большого дома проживал сын Хозяина от второго брака, бизнесмен и известный московский плейбой Георгий, а в правый, который был закрыт последние годы, неожиданно вернулась банкирша Гейл, по мужу леди Вордсворт, а по отцу Терлецкая Галина, дочь Хозяина от первого брака.

Субботний завтрак в Большой столовой с Давидом Иосифовичем во главе и всеми чадами и домочадцами, включая двоих не говорящих по-русски детей Гейл и их гувернантку, проходил беспорядочно и невкусно. Прислуга бесчинствовала, ошалев от ситуации двоеженства и, соответственно, двоевластия, а затем и от исчезновения привычной хозяйки: спала до восьми вместо шести, сумками выносила продукты и часами обсуждала сексуально-криминальные новости из жизни господ. То, что Лауре кто-то подстроил аварию, не вызывало у них ни малейшего сомнения, тем более именно этой версии, как им казалось, придерживался и их хозяин.

За столом царствовала, но не правила Раиса Леонтьевна:

– В Пушкинском новая выставка, Дэйвид, почему бы вам не сходить с Леночкой, она обожает искусство?

– Мама, спасибо за информацию, мы подумаем, да? – она разве что не облизала свежевыбритое душистое и расслабленное после утреннего минета лицо Давида Иосифовича: – А что выставляют?

– Рембрандт, Вермеер, там много кого, собрал один коллекционер, ваш ровесник, между прочим, Томас Каплан. Кстати, меня всегда интересовало, почему вы, Дэйвид, не инвестируете в искусство.

– Мама, он инвестирует, правда, милый?

В полной тишине довольно странно прозвучала реплика Галины Терлецкой, обращенная к гувернантке:

– Miss Ries, have you finished? Could you, please, walk with children? It’s nice outside.

Англичанка, не допив кофе, мигом подхватилась и увела двух белобрысых мальчиков шести и четырех лет из столовой. Галина моментально среагировала на реплику Леночки:

– А что прикажешь ему собирать: вышивки народов мира?

Это был прямой наезд на пристрастие Леночки к вышивке. Ее действительно симпатичные работы – вышивка крестом «Дама в шляпке» и «Девушка с васильками» – теперь «украшали» их с Терлецким спальню, которую оформлял в стиле art-deco с трудом выписанный из Лондона Лаурой и стоивший неимоверных денег Терлецкому декоратор с мировым именем. Леночка собралась обидеться, но передумала. Она задумчиво смотрела куда-то в сторону, между профилем Георгия и окном. Георгий вежливо отозвался:

– Лена, Раиса Леонтьевна, у папы приличная коллекция постимпрессионистов. Просто хранить ее в России небезопасно.

– Прекрасно, прекрасно, мы с Леночкой обожаем импрессионистов… и постимпрессионистов, конечно. Искусство так…

– И что ты об этом думаешь? – Галина бесцеремонно перебила сентенцию, которой уже была готова поделиться мать Леночки. Давид Иосифович сморщился.

– Папа, что происходит? Слава Богу, мой лорд не знает, что тут у нас творится. Представляю его шокированную британскую морду.

– А что творится? Не преувеличивай, твой лорд и пикнуть не посмеет: он получил сполна и на свой замок, и на жизнь, – Георгий спешил на выручку отцу, который, конечно, не нуждался ни в какой поддержке, но это был хороший повод продемонстрировать лояльность.

– Следствие идет, – буркнул Терлецкий.

– И что, мы должны как-то участвовать в этом следствии? Семью всегда трясут в первую очередь. Нам что, готовиться к подвалам Лубянки?

– Галка, ты поменьше BBC их слушай, – Георгий, как обычно, встрял в спор со сводной сестрой: – Нормальное следствие, в конце концов, Ларка реально пропала.

– Может, мне с детьми вернуться в Лондон, пока не поздно?

– А чего ты вообще приехала? Я же слышал: separated, separated… Что, сломался твой лорд? Не выдержал твоих забегов в ширину?

– Не твое дело. Пап, я обязана это выслушивать?

Терлецкий неторопливо дожевал, покомкал у рта белоснежную накрахмаленную салфетку и, вставая, произнес с подчеркнутым безразличием и даже некоторой долей иронии:

– Галя, привыкай к новой ситуации. Жорж, спасибо тебе за поддержку, конечно. Нам всем придется ответить на некоторые вопросы.

– И мне? – пискнула Леночка. Было видно, что ей не хочется отвечать ни на какие вопросы, и вообще желательно оказаться подальше от семейного гнезда Терлецких, на теплом песке красивого острова в бирюзовой лагуне, подчеркивающей синеву ее глаз.

                                         * * *

Оказывается, самое страшное в жизни – неопределенность: знакомое зло как бы и не зло вовсе, а растворенная в суете рутина, а вот неопределенность – вот он, оскал Сатаны, апокалипсис сегодня и, кажется, Тютчевское: «И бездна нам обнажена с своими страхами и мглами…» Где я, мать вашу? Что происходит? Почему подо мной смятая простыня? Почему вокруг меня не запах вонючего клея и дорогого дезинфектора, а старого дерева и пыли? Я сплю? Я умерла? Тогда почему я чувствую сквозняк и в нем запах уже увядающей сирени и только расцветшего жасмина? Почему со мной никто не разговаривает? Сколько времени я уже здесь, очевидно, это не клиника, а что?

Я помню, как я уснула слишком крепко и слишком надолго, как мне показалось, а может, я и сейчас во сне? Вот она, эта неопределенность, меня по-настоящему пугает. Я не боюсь, я не должна бояться. Что страшнее может случиться, чем лежать, как бревно? И не знать, кто и зачем это сделал с тобой. Кто и зачем? Ну, зачем – к бабке ходить не надо! Из-за бабок, конечно. Смешно! К бабке из-за бабок! Кто из них? Перебираю кандидатуры своих врагов. Сам Хозяин? Нет, однозначно нет! Не потому, что добр, просто практичен: зачем ему из-за нескольких миллионов, мелочи, по сути, весь этот геморрой? Жоржик? Жоржику деньги всегда нужны: дорогие увлечения и особенно недешевые пороки, но Жоржик хлипок душой и телом: у него и кишка тонка, и другие части прококаиненного тела, не говоря уже про великий семейный «секрет»: не слишком умен законный сын финансового гения Давида Иосифовича Терлецкого. Гала… вот это темная лошадка со своим лордом и бездонной финансовой прорвой – его аббатством. Может, неслучайно моя авария совпала с ее неожиданным возвращением домой? Эта умна, деятельна и беспринципна. Если баблосики закончатся, она не только меня в расход, она и папашу своего придушит. Или все же это новая сучка Терлецкого со своей мамашей? Но как? Две телки: молодая и старая – тяжелее эпилятора в руках ничего не держали. Или заказуха?

И кому могло понадобиться не прикончить меня там, в клинике, а утащить куда-то в ночь, к запаху сирени и жасмина. Откуда я решила, что ночь? Рассуждаю логически: днем вокруг меня толпа: врачиха, медсестры, какой-то озабоченный мужик, который моет меня и перестилает мою постель, родственнички опять же…

Кто? Кто в теремочке живет?

Скрипят половицы, странно, но я не чувствую опасности… подошел… это мужчина… когда-то я уже чувствовала этот запах… давно забыто… Что тебе нужно? Трубки мои поправить? Мешок с мочой опустошить? Памперс мой поменять? Извращуга!

                                         * * *

Иннокентий Араелян много и тяжело работал, как и его родители: знаменитые патологоанатомы и судебные эксперты Гаянэ и Рубен Араэлян, как и их родители: лечивший весь Харьков от женских болезней профессор Гидеон и живший в советской «черте оседлости» для частников в Подмосковье известный дантист Израиль Араэлян. Дальше генеалогические познания Иннокентия не простирались, но он был уверен, что и вглубь веков уходили династии повитух, лечебников, дохтуров и целителей. Его родители познакомились в Москве, во втором меде, и были немедленно сосватаны счастливыми армяно-еврейскими семьями, которые не скрывали радости от такого подходящего во всех отношениях союза. Гаянэ и Рубен были абсолютно счастливы, породив через год после свадьбы Иннокентия и немедленно после этого вернувшись в свои обожаемые лаборатории, морги и научные кафедры. Иннокентий рос в семье деда-дантиста, а лето проводил в Харькове у деда-гинеколога – вопрос о том, кем станет подросший Кеша, не вставал. Никто из родных так и не узнал, почему юноша не стал врачом, не стал заниматься собственно лечебным делом, все выглядело естественно: не поступил в медицинский. Правда же заключалась в том, что Иннокентий стеснялся людей и их тел. Его вгоняли в краску их больные органы, его тревожили их испражнения, его раздражала необходимость поддерживать хотя бы формальный диалог с пациентами.

Благодаря аналитическому складу ума, в криминалистике он расцвел. Он последовательно увлекался почти всеми направлениями, разве что графологическая и автороведческая экспертизы оставили его равнодушным. Благодаря тому что Араелян отдал дань и баллистике, и взрывчатке, и трасологии, и еще бог знает чему, он представлял собой уникальный тип эксперта-криминалиста, его можно было бы определить как «женералист»: именно из ему подобных вырастали хорошие руководители криминалистических служб.

В данный момент Иннокентий, пройдя период увлечения дактилоскопией, переметнулся в раздел ДНК-дактилоскопии, которая изучала ДНК в оставленных на месте преступления органических веществах. Это направление было одним из самых дорогих в криминалистике, и сейчас Араелян внутренне ликовал: в деле исчезнувшей жены олигарха никто не поставит препонов, никто не скажет «не раскатывать губу». У него были все возможности исследовать богатую коллекцию крови, слюны, мочи, волос и, самое интересное, спермы с места преступления. Особенно обнадеживающими казались именно образцы спермы: предположить, что женщина в коме добровольно занималась сексом, было невозможно, а, следовательно, появление спермы стало результатом криминальных действий. Получив ордера, Араелян отправил своего лучшего сотрудника, эксперта Нину Молодых, собрать образцы не спермы, конечно, а слюны у всех сотрудников мужского пола элитной клиники, в которой пациентка подверглась сексуальному насилию. Иннокентий возмущенно шевелил армянскими бровями, хмурил высокий лоб и чувствовал испарину на спине.

– А родственники? Близкие? – Нина готова была идти в бой за истину и за вызывающего ее большую личную симпатию начальника. Араелян обещал. Позже. Не беспокоить же ВИПов, вот когда начнутся допросы, можно будет и ордера подмахнуть, и образцы взять.

С этим он и отправился в соседнее здание на совещание, где планировал ознакомиться с делом и согласовать свои дальнейшие действия со старшим следователем Воронкиной.

                                         * * *

В Москве стояла пятница. Начальником Лидии Воронкиной не так давно стал «веселый полковник». Самый оригинальный начальник, который встречался ей на служебной стезе. Некоторые из его нововведений, вроде ночевок дежурного следователя на раскладушке в служебном кабинете, вызывали ропот и возмущение, а некоторые пришлись по душе личному составу. Так, совещания он назначал не утром в понедельник, как поступают все боссы, а в пятницу после обеда, что оказалось очень удобным: за неделю скапливался такой объем информации, который позволял на самом деле обсуждать текущие дела и продвижение в них, а также осознанно планировать не только шашлыки на выходные, но и следственные действия на следующий период времени. Никогда раньше совещания у начальства не были столь энергичными, эффективными и плодотворными. И они всегда заканчивались до восемнадцати ноль-ноль.

Предъявив два закрытых дела по убийствам, отчитавшись о педофиле-депутате из уральского города и получив полную поддержку на ведение следственных действий по вскрывшейся сети поставщиков малолеток, Лидия вопросительно посмотрела на «веселого полковника», он одобрительно кивнул, и она продолжила:

– Дело Терлецкой. Следственные действия в клинике «Гиппократ» продолжаются: криминалисты собирают сравнительные пробы по сперме. Само ее наличие на матрасе пациентки дает нам первого подозреваемого, который, очевидно, вступал в сексуальный контакт с пациенткой в коме или мастурбировал рядом с ней.

Веселый полковник помрачнел:

– Еще есть версии?

– Разумеется. Исчезновение Лауры Терлецкой на руку значительному количеству близких Терлецкого. Планирую допросы Терлецкого Давида Иосифовича, Терлецкого Георгия, его сына, Вордсворт Галины, гражданки Великобритании, его дочери, а также Мисиной Елены и Мисиной Раисы Леонтьевны.

– Мисины у нас кто?

– Нынешняя пассия Терлецкого и ее мать.

– Частым гребнем чешешь, Воронкина.

Лидия не поняла, с какой интонацией прозвучали последние слова. Решив, что все же с одобрительной, она добавила:

– Естественно, и сотрудники клиники, которые непосредственно участвовали в лечении и уходе.

Веселый полковник кивнул:

– Помощь нужна?

– Там пленки изъяты с камер… с января, месяца четыре. Клиника подстраховывалась.

Руководитель технического отдела, небритый, всегда с недосыпа, Геннадий вскинулся:

– Воронкина, поимей совесть, мы тебе месяц хакерили по педофилам твоим: у меня парней жены выгонят скоро. И ты не одна следователь тут.

– Кстати, – произнес начальник. Никто не понял, почему это было «кстати». – Нам одобрили новую ставку: психолог-эксперт. Как там у них в сериалах, вырастим своего профайлера, на своих, так сказать, кормах.

– А зачем выращивать? Может, готового найдем?

– Не найдем. Ставка низкая, без выслуги, придется гражданского брать, совместителя, скорее всего. Так что все быстро поскребли по сусекам. Внятного ищите и обучаемого, у нас специфика.

Воронкину совершенно не интересовал бессмысленный психолог-эксперт, и ее разозлило, как «технарь» ловко соскочил с темы. Весь дальнейший ход совещания она пребывала в неприятном взвинченном состоянии раздражения: километры видеозаписей, на которых, возможно, был запечатлен похититель Терлецкой, будут лежать неоткрытыми.

Зато Араелян застыл в полной эйфории: действия криминалистов в деле Терлецкой не будут подвергнуты никакой цензуре: он может делать практически все, что хочет.

                                         * * *

Вадим гулял и пытался собрать мысли в кулак: «Так, Женю и эту, Славу, передам Грише, Татьяна Ивановна, не знаю, может, в частный сразу, тетка не бедная». Женя и Слава были героиновыми наркоманами, которые «хорошо пошли», и Вадим надеялся, что дальше с ними справится Гриша, консультант по программе «Двенадцать шагов». А Татьяна Ивановна вообще была необычной пациенткой, женщиной сорока пяти лет, которая от нервной работы главбуха подсела на снотворные и промедол и просидела на них шесть лет, пока у нее не начались провалы в памяти и галлюцинации. Редкий случай, пациентку привели дети, а не наоборот. «Да, Татьяну Ивановну я заберу. Вахтанг? Вахтанг слетит, это понятно, бедный его отец, даром что мент!»

Вадим также внимательно рассмотрел кандидатуры каждого их шестнадцати своих пациентов, включая дурковатую Алесю. Ему было неспокойно, оставалась одна надежда, что блатная, для которой очистили его ставку, окажется нормальным специалистом, и он сможет передать ей в руки хрупкие души пациентов. Вадим также отсортировал четверых, плюс Вахтанга, чьи платежеспособные родители могли потянуть частную психотерапию, и добавил к ним Татьяну Ивановну. Осталось найти кабинет. Тут у Вадима тоже были соображения.

Очевидно, что Вселенная откликнулась на его планы. Раздался звонок друга Васьки, и они договорились, что Вадим разработает тесты для аттестации персонала, о которых Солдатенков давно его просил, а тот договорится выделить небольшой кабинет на раз в неделю для Вадима. Вадиму стало так хорошо оттого, что он почти устроил «всех своих», что на безмолвный вопрос друга насчет дня рожденья Веры он радостно произнес:

– Слушай, а что там сейчас женщинам дарят? Ну, что твоей Верке понравится, такое, чтобы не слишком…

                                         * * *

Лидия спала без снов. Но когда проснулась, она была не одна: рядом с ее кроватью стоял ее бывший муж Коля, бывший любимый человек, бывший отец, бывший юрисконсульт, бывший зэк.

Как многие сентиментальные люди, Лидия могла быть очень жестокой. Из второй комнаты, в которую после отсидки вернулся Коля, ее муж-убийца, она не убрала ни одного предмета. В первые годы после гибели ребенка Лидия просто не могла вынести из комнаты кроватку, комод с пеленальным столиком, кресло, в котором она кормила дочку, мягкие игрушки. На кроватке так и лежало розовое покрывало с мишками, а в кресле – в прошлом белая, а сейчас пожелтевшая шкура из «Икеи». Сейчас шторы были всегда задвинуты и заколоты булавкой, но между ними на подоконнике виднелись утята, с которыми Пашенька любила купаться. Они выгорели и своей пожухлой желтизной напоминали Лидии и Николаю о том, что их жизнь разделилась на до и после.

Когда Коля вернулся, с весом чуть больше шестидесяти, щербатым ртом и без волос, он робко попросил разрешения вынести детские вещи (Лидия не знала, что с ним произошло в заключении, но он теперь все делал робко), и она отказала под предлогом, что еще не готова. Он молча кивнул, но, в свою очередь, развесил свою немногочисленную и не по размеру одежду на Пашенькиной кроватке, привез откуда-то и разложил раскладушку, которая заняла почти всю комнату. Он куда-то уходил, где-то зарабатывал себе на кефир, чай, дешевые котлеты из кулинарии и черствые сушки, а вечерами тихо выпивал чекушку и засыпал. Всю неделю пустые чекушки стояли на пеленальном столике по соседству с блистерами от таблеток и пузырьком с лекарством темного стекла. Лидия заходила в комнату, когда его не было, и в первый момент ей казалось, что там стоят бутылочки, из которых она кормила дочку. Было ли это маленькой местью бывшего в ответ на ее большую месть, она так и не поняла. Она закрывала дверь и уходила курить. Так они жили уже год.

А сейчас он стоял над кроватью бывшей жены и молчал. «Придушить, что ли, хочет?» Она понимала, что ее выдают трепет ресниц и движения глазных яблок проснувшегося человека, но решила не сдаваться. Случай был беспрецедентный: никогда ее бывший не заходил в ее комнату. Днем она вообще стояла закрытой на замок, который Лидия демонстративно врезала в дверь после возвращения Николая, сначала она защелкивала ее и ночью, но почти незаметное муравьиное существование бывшего по соседству расслабило ее, и она не закрыла дверь. «И пусть, пусть меня прикончит, тогда ему точно не выйти, лететь ему в „Черный лебедь“ по рецидиву на пожизненное». Ненависть ее была так сладостно-приятна, что Лидия испытала род возбуждения сродни сексуальному: ее тело горело, мысли приятно путались, на лице, незаметно для нее, появилась легкая, как секунда, полуулыбка. Гомункул молчал и не двигался. «Ну же, ну, сделай что-нибудь!» Теперь Лидия передумала умирать, новый план созрел в ее голове: «Сейчас он нападет, нанесет пару ударов, оформлю как тяжкие телесные». Ни на мгновенье она не думала, что пора расстаться со ставшим врагом бывшим мужем, развестись, разъехаться. Нет, ни за что! Это означало бы, что она простила его, что дочка окончательно мертва, что Лидии пришлось бы заглянуть глубоко в свое сердце и обнаружить там выжигающую ненависть к самой себе: «Почему не предусмотрела? Почему не спасла? Почему? Почему?» Этого она не допустит ни за что на свете.

Раздался тихий, скребущий душу голос:

– Отпусти меня, Лида! Христом Богом прошу! Отпусти!

Николай всхлипнул, чем окончательно испортил оргазм ненависти, который переживала Лидия. Она поняла, что он плачет. «Тварь, все обломал, как был не мужик, так и остался». Она упрямо сжала веки. Николай вышел. Лидия не могла отдышаться и, не давая себе передумать, набрала номер Веры Солдатенковой:

– Ну что, Верок, не поздно еще? Да уговорила-уговорила, приеду, давай координаты твоего протеже. Только сразу предупреждаю, никаких знакомств: выпили, закусили, отпраздновали. Мне тут Воронкина хватает.

– Лид, он что, хулиганит?

– Если бы. Рыдает, как баба.

Вера деликатно промолчала. Но Лидия сама про себя отметила, что как-то запуталась: то ли она хотела, чтобы ее бывший распоясался или напал на нее, то ли ее устраивало в целом жалкое существование гомункула. В одном она точно была уверена: она бы мечтала, чтобы убийцу дочери не посадили на восемь лет, а растерзали раскаленными крючьями на тысячи кусков: была же такая казнь в Средние века.

                                         * * *

Он что-то делает со мной… я не я… тени… все куда-то плывет… что это за люди? Ой, это директор клиники… зачем он пришел? Не надо меня выписывать, я не смогу ходить… плавать я тоже не смогу… зачем мне прицепили русалочий хвост? Он воняет рыбой… я не могу быть рыбой: у меня аллергия. Кто эти рыцари? Кто этот король? Где моя мантия… Мои волосы длинные, до пола? Когда успели отрасти? Я Леди Годива? Где мой белый конь? Хорошо, хорошо, я проедусь на этой лошади голой, у меня уже нет стыда… какой стыд в реанимации… в коме? Ах, да! Я же в коме. Кто, кто в Теремочке живет? Кто мой новый Хозяин? Ну, уж вы должны определиться: русалки на лошадях не ездят, не могут, стоп, а почему не могут? Просто женское седло… «Так пела русалка над синей рекой, полна непонятной тоской». Лермонтов… Между прочим, пятерка по литературе. Мальчик с черными кудрями: «Из гроба тогда император, Очнувшись, является вдруг, – На нем треугольная шляпа И серый походный сюртук». Наполеон… вот, кто ты… Наполеон умыкнул свою Жозефину… Ну, почему, почему ты молчишь? И что ты в меня загружаешь? Я так не могу… Я так с ума сойду… Поговори со мной, поговори… Ушел, но я знаю: ты вернешься, хотел бы прикончить – подушкой бы придушил, пустил бы отраву по вене, меня и утопить легко: я же не русалка. Значит, нужна тебе зачем-то. Почему я не чувствую опасности? Что со мной? Где мой новый дар? Где моя чуйка? Или ты не опасен? Кто же ты?