Память плоти. Психологический детектив

– А как она ела и, наоборот, ну, это, испражнялась? Как они вообще это делают в коме?

Араелян захлопотал вокруг Лидии, он тыкал в приборы, гроздья трубочек, проводков и темные мониторы.

– Она была семь по Глазго. Это граница, может, в сопоре уже была, даже понимала, слышала, видела. Ах, пИсала? Катетер и памперсы, конечно. Хотя они не какают.

– Как не какают?

– Так раствор поступает, каловые массы не формируются. А почему тебя именно это заинтересовало?

– Мне интересны все системы. Как она дышала, например?

– А вот тут забавно: ее только пару дней как с ИВЛ сняли. Может, уже восьмерка была или девятка. Я тебе потом специальную экскурсию устрою: лучше один раз увидеть…

Араелян метнулся к сотруднику.

– Женя, прошу тебя, переложи: он не герметичный.

Воронкина вздохнула и вышла из палаты: здесь ее помощь была не нужна. Она шла и думала: «Куда как проще ее тут угробить, зачем тащить куда-то? Значит, живая нужна была. Богатая живая в коме. Интересно, как ее хотели использовать?» Диспетчер моментально увлек ее к стеклянным дверям: там за красивой подсветкой скрывалась секретарша директора. Увидев посетителей, она оживилась:

– Вы к Пал Арсеньевичу? Он занят. У нас происшествие.

Лидия выудила удостоверение, оно лежало в самом верхнем кармашке ее любимой сумки, секретарша даже не взглянула.

– Следственный комитет. Старший следователь Воронкина.

Лидия бессознательно отметила, что чем ближе они подходили к кабинету начальника, тем тише становился голос «Диссидента», он как бы незаметно передавал бразды правления Лидии, и она все не могла понять, почему он «удалялся в туман», пока не вошла в роскошный кабинет Смолянинова и все не разъяснилось. Главврач Смолянинов, мужчина метр восемьдесят пять, притулился на краешке стула у овального стола и выглядел совершенно незаметно, а в его королевском кресле сидел мужчина неопределенного возраста, от которого шибало даже не богатством, не роскошью, хотя присутствовало и это, а беспардонной, беспринципной, парализующей властью. СоложЕницын спрятался за спину Лидии Воронкиной. Она вздохнула: «Грехи наши тяжкие», махнула в воздухе удостоверением:

– Следственный комитет, старший следователь Воронкина.

– СолженИцын, опять баба, у вас там только бабы работают, что ли?

Лидия выдохнула.

– Представьтесь, будьте добры.

Черт в директорском кресле рассмотрел ее, остался, по-видимому, доволен увиденным.

– Ну, баба так баба. Я Терлецкий. Мою жену умыкнули сегодня ночью.

Лидия Воронкина, стиснув зубы, сухо произнесла:

– Коллеги, господа, оставьте нас с мужем потерпевшей.

Она осознанно громко и медленно поставила сумку на стул, отодвинула другой, Терлецкий как-то боком смотрел, как из кабинета убрались СоложЕницын и Смолянинов, как она села за стол, достала папку с бланками и молча начала заполнять страницу протокола допроса. Терлецкий с интересом наблюдал за ней. Молчание повисло в комнате, как неподвижный серп молодой луны: он ничего не освещал, ничего не прояснял, но намекал, что самое интересное еще впереди. Лидия подняла осознанно пустой взгляд на Терлецкого, его глаза светились живым любопытством энтомолога: «Что за интересное насекомое шевелило лапками перед ним?»

                                         * * *

Спонтанный разговор с Терлецким трудно было назвать допросом, но у Воронкиной не было выбора – когда еще удастся до него дотянуться: понятно же, что в ближайший месяц он окажется в Токио или Нью-Йорке, на Мальдивах или, как это, Сейшелах. А она будет безнадежно обмениваться имейлами с его службой безопасности. Диктофон писал уже десять минут, Воронкина подсобралась, Терлецкий что-то говорил, но она понимала, что информацию, которую он дает, она легко могла почерпнуть в глянце или в каком-нибудь справочнике «Выдающиеся бизнесмены России».

Лаура Терлецкая, двадцать семь лет, была третьей официальной женой олигарха. Удивительно, но она оказалась не только Мисс Московская область 2011, но и того же года выпускницей филологического факультета МГУ, с темой диплома «Поэзия Брюсова». Тут в голосе Терлецкого прозвучало некое подобие гордости. Воронкина внутренне улыбнулась причудам олигархического снобизма.

– Лара была необычной женщиной…

– Была? – вскинулась Лидия. – Почему была? Вы подозреваете, что ее убили?

– Нет, не знаю. Просто в последние месяцы ее существование трудно было назвать полноценным. Это было тело, чью жизнь поддерживали медики. Лучшие медики России.

– Почему она лечилась в Москве? – Воронкина как бы проигнорировала намек Терлецкого и продолжала говорить о пропавшей как о самостоятельно принимающем решения субъекте.

– Она лечилась… ее лечили, – Терлецкий усмехнулся наивной попытке Лидии увести разговор в нужное ей русло, – потому что я так решил. Ее нейрохирург работает вахтовым методом: месяц в России, месяц в Нюрнберге, в лучшей неврологической клинике. Зачем было тащить ее куда-то, я просто вызвал Кубайло, и его привезли.

– Какие отношения были в семье? У вас с потерпевшей?

Энтомолог вернулся. Олигарх рассматривал Воронкину, его взгляд был направлен на ее макушку, где, Лидия знала, у нее уже были заметны отросшие корни рано поседевших волос.

Следователь выглядела не моложе, но и не старше своих тридцати шести, если бы не одна печаль: как и ее бабушка, и мама, и далекие пермские тетки, она поседела к тридцати. Ее это не смущало: в последние восемь лет у нее не было мужчин, и она ухаживала за собой просто из педантизма и аккуратности. Но проблема с отросшими корнями не решалась: каждые вторые выходные Лидия не готова была тратить на походы в парикмахерскую, а ее густые волосы отрастали так быстро, что уже за две недели до окраски она ходила с неприятным чувством несделанного дела. Почему ее смутил взгляд немолодого чужого мужчины, она не поняла.

Давид Иосифович думал: «Старая дева, наверное. „Наша служба и опасна, и трудна“. Интересно. Смутилась. Правда, что ли, найдет Ларку? Что ва-а-бще происходит? Может, выкуп? Голимый киднэппинг. Никто нынче не хочет работать с информацией. Иначе зачем им полудохлая Ларка? Тащили бы мою студентку. От Ларки я и так хочу избавиться».

Терлецкий посмотрел на свои старенькие Patek Philippe, Лидия Воронкина поняла намек: у нее осталось мало времени. Она все еще ждала ответы на свои вопросы. Вдруг Терлецкий решительно заговорил:

– Госпожа Воронкина, времени у нас мало, а дел много. Поэтому коротко. У меня отношения с другой женщиной, девушкой, Мисиной Еленой Родионовной, с Лаурой я собирался развестись, но она попала в аварию, и развод стал… не комильфо. Надеюсь, вы меня понимаете. Ей развод был бы тоже кстати: за семь лет ей причиталось семь миллионов зеленых, дом, цацки ее, не помню, что-то по мелочи. А сейчас я в затруднительном положении: ее нет, жива она или мертва, это время, хлопоты, допросы, неприятный запашок от всего этого, – он поморщился, – у меня тендеры, партнеры бьют копытом, IPO на Лондонской бирже. Вы что угодно думайте, но девочка была отработанным материалом… К тому же она не сошлась с моей семьей, они друг другу не нравились. Поэтому мне бы хотелось ее найти побыстрее, живую или… неживую, и покончить с этим. Вам понятно?

Воронкина проглотила слюну. Вроде все логично, но кое-что было непонятным: с чего это господин Терлецкий так разговорчив? Он уже привстал из кресла директора клиники, когда Лидия интуитивно нащупала интересную тему:

– Еще минуту, Давид Иосифович. А что вообще случилось с вашей женой, как она попала в больницу?

Ей показалось или Терлецкий резковато встал?

– Все, информации я дал предостаточно. Мой помощник переговорит с СолженИцыным, свяжет со службой безопасности: по факту ДТП и ваши, и мои проводили проверку. Et cetera. Et cetera.

Лидия не успела переварить французский, а Терлецкий уже стоял рядом с ней. Какая сила подняла ее со стула, она сама не поняла. Он взял ее за руку, подержал как бы в сомнении, женщина перед ним или следователь, принял решение, сжал крепко, она рефлекторно ответила крепким рукопожатием. Через мгновенье он исчез, Воронкина даже понюхала свою руку. Теперь она точно знала, как должен выглядеть и пахнуть суровый яхтсмен из «Алых парусов Надежды». Впечатляло.

                                         * * *

На пути из кабинета директора к выходу Лидия Воронкина заглянула в палату, из которой исчезла уже не только Лаура Терлецкая, но и люди Араеляна, зато у окна стоял санитар, «как его, нужно посмотреть».

– Э-э-э, – все, что смогла выдавить из себя следователь.

Парень повернулся к ней. На мгновенье ей показалось, что на его прыщавом лице слезы, он, смахнув с подоконника невидимую пылинку, заговорил высоким тенором.

– Я Валера Лобков, санитар, это я о ней заботился: сестры – капельницы, катетер, а я по личной гигиене. У меня трое.

– Что значит трое? – Лидия не поняла.

– Три палаты.

– Три всего?

– Не всего, а целых. Элитуха: каждый день всю палату от пола до потолка драить. И пациенты. Нас за каждый пролежень штрафовали.

Воронкина не знала, о чем спросить: не спросишь же, как вела себя коматозница. Лидия зависла в сомнении, прыщавый Валера Лобков по стеночке, по стеночке вышел из палаты, и следователь осталась наедине с пустотой помещения, в котором еще вчера дышала и жила женщина, оплаканная санитаром и названная своим мужем «отработанный материал». «Черт, протокол не подписала, он просто ушел, такого сроду не бывало, гипноз какой-то!» Лидия морщилась, параллельно ее мозг пытался осмыслить нечто невообразимое: каково было этой молодой женщине с испанским именем лежать тут дни, недели и месяцы? «А вдруг она могла слышать, но не могла никак войти в контакт с окружающими?» Еще в молодости Лидия читала о таких случаях. «Вот наказание, не приведи Господь». От сильных чувств, а попытка представить пропавшую в виде узницы своего тела привела к тревожному ознобу, Воронкина всегда всуе поминала Бога. Хотя после бессмысленной смерти дочери в Бога она больше не верила.

                                         * * *

– Ты глянь, какие буфера, какие ляжки! – вкусы Василия Солдатенкова, заветного друга Вадима Ялова, были далеки от современных: женщины выше ста шестидесяти пяти сантиметров и меньше сорок восьмого размера одежды для него не существовали.

– Я б ей вдул.

– Ты б всем вдул.

– Не, не всем. В женщине должно быть венерианстство, чувственность, изгибы, – Василий показал в воздухе желательные в женском теле формы.

Полненькая официантка, не избалованная мужским вниманием, как будто почувствовала вожделение Василия: она крутилась рядом, как-то особенно нагибалась, протирая столы, ее могучая грудь в белой блузке с расстегнутой верхней пуговкой нависала над меню, она принесла его двум мужчинам и, кокетливо вывернув бедро, водила в воздухе пухленькой ручкой в сантиметре от руки Василия. Определив источник мужского внимания, она полностью сосредоточилась на нем. Вадим думал: «Сейчас подходящий момент, Васька поплыл». Но, с другой стороны, начинать разговор с просьбы не хотелось. Они не виделись почти три месяца, вообще с тех пор, как Вадим завязал с выпивкой, он все труднее поддерживал столь необходимые социальные связи, а в последние годы приближался к состоянию полного социофоба. Собственно, его контакты сводились к сексу с беспроблемной докторшей Юлей, еще к более-менее случайным встречам с женщинами и все реже происходившим посиделкам с Васей, одноклассником, однополчанином и в былые времена единомышленником. Была еще одна социальная активность в жизни Вадима, но это вообще про другое.

– Шурочка, так что вы посоветуете: карбонару или эту, с тефтельками?

– Мужчинам больше нравится с тефтельками.

Девушка была счастлива. В сети кафе, куда любили приходить старые друзья, Ялов и Солдатенков, все было заточено под клиенток-женщин: и модный лофтовый дизайн, и мебель с металлическими завитушками, и светящаяся витрина с разноцветными десертами, и фруктовые чаи, и сладенькие коктейли. Девочки, девушки, женщины заполняли пространство, их голоса курлыкали, рассыпались трелями и журчали, как в лавке птицелова. Мужчины в этом кафе появлялись только в компании со своими яркими или скромными птичками, официантка Шура не поверила своему счастью, когда ей выпало обслуживать столик Вадима и Василия. Она, приняв заказ, с неудовольствием оторвалась от жарких взглядов Василия.

– Как Вера? – не то чтобы Вадим сделал это специально, скорее бессознательно взревновал к вниманию друга, с которым так редко теперь виделся, и поэтому напомнил тому о жене.

– Верка? А что ей сделается? Цветет. Ремонт затевает. Детей в Каширу отправим, и начнется…

Могло показаться, что Василий говорил о жене пренебрежительно, даже брюзгливо, но Вадим-то знал, что его друг любил Веру: он долго добивался ее расположения, а, заполучив ее и двух дочек-близнецов, «моих блондиночек», как он их называл, был счастливым семьянином. Война, казалось, не оставила на его друге никаких следов, в отличие от Вадима. Уже через два года после ранения и завершения контракта Василий женился на Вере, а еще через два родились Таня и Злата.

– Последнее лето девки на воле пасутся, на будущий – ЕГЭ.

Василий легко, без малейшего усилия превратился из ловеласа в семьянина. Вадим завидовал переключаемости Васьки Солдатенкова с четвертого класса, когда они впервые заметили друг друга и тут же подрались. Драка состоялась недетская, с разбитыми носами, заплывшим глазом у Васьки и вывихом кисти у Вадьки и вызовом родителей в школу. К великому изумлению маленького Вадима, в душе которого и через день полыхало пламя вражды, Васька, еще до окончания «суда и следствия» над хулиганами, успел рассказать Вадиму содержание глупого приключенческого романа, обменялся с ним двойными наклейками и позвал к себе на день рожденья. Вадим не успел оглянуться, как они стали закадычными друзьями.

И, в отличие от большинства забытых к сорока годам школьных дружб, их отношения не просто продолжились, но, как говорила Вера, превратились в кармическую связь. Так жена Василия объяснила себе, почему тот может сорваться в любое время дня и ночи, чтобы вытащить друга из очередного пьяного скандала, ментовки или депрессняка. Так она растолковала себе, почему на пороге роддома ее встречали двое взволнованных мужчин: появление детей у Васьки стало одним из счастливейших моментов в жизни Вадима. Другие моменты, как историю с тяжелым ранением Василия или коротким, но мучительным пленом Вадима, которые прошили их дружбу суровой ниткой взаимного спасения, они предпочитали не вспоминать.

Официантка Шурочка принесла пожрать. Несмотря на махровую попсовость франшизного кафе, именно это, на Баррикадной, поражало вкусными и сытными блюдами. Вадим всегда удивлялся, сколько всего хорошего можно сделать, если не воровать. И его паста из настоящих итальянских фетучини с кусочками копченого мяса и сливочным с грибами соусом была живым примером честного кулинарного мастерства.

Вадим рассказал другу коллизию с наркоманкой Алесей и главврачом Батьковичем и о том, что теперь он в поисках работы. Солдатенков мгновенно предложил другу работу корпоративным тренером в своей конторе. И в очередной раз Вадим отказался, эта работа ему казалась мелковатой, по сравнению с миссией спасения зависимых. И, может быть, потому, что уже один отказ прозвучал, он не хотел отказать Ваське второй раз.

– У Верки днюха в субботу. Шашлык, все такое, в Мамонтовке. Приезжай.

Вадим почти согласился. Но тут Васька перегнул палку:

– Веркина подружка будет, краля, интеллигентная, как ты любишь.

Вадим смекнул, что к чему: очередная Верина попытка устроить его личную жизнь. Вадим решительно отказался: ему было тяжело находиться среди нормальных людей, нормальных женщин (Юля не в счет: это почти по работе), Вадим не считал себя нормальным и хорошим человеком не считал. Поэтому он не должен был веселиться, быть счастливым, он должен был до конца дней искупать свою бесконечную вину неустроенностью, несчастностью и служением другим потерянным душам.

После двух отказов, чтобы окончательно не обидеть друга, ему пришлось «развидеть», как Василий в комплекте с непомерными чаевыми и раздевающими взглядами передал официантке Шуре свою визитку.

                                         * * *

В тот летний день старлею Вадиму исполнилось двадцать три. Не так он хотел бы отметить свою днюху: уже неделю назад он припер огромную бутыль самогона, а Васька привел в часть барана и договорился с дагом Исмаилом забить и освежевать и с поваром Киром о грандиозном ужине в честь друга, на который были приглашены все значимые персонажи их части, включая ненавистного зама по тылу и, конечно, медсестрички Галя, Тереза и Маша из расположенного в их части медсанбата. Девушки «не давали», даже страшненькая Тереза, но помечтать-то можно было рядом с ними, мимолетно коснуться женской плоти, услышать смех Гали колокольцем или восхищенные ахи Маши. Боев не было уже две недели, место дислокации части было удачным: никаких сел поблизости, никаких высоток, с которых можно открыть огонь, когда-то здесь в поле была тракторная мастерская, а теперь стояла их часть со своим источником воды, что очень важно: в деревне, например, источник не мог быть отравлен, зато от каждого мальчишки чуть выше стола можно было получить пулю. А в отдельных частях колодец – постоянный источник опасности, рядом с их колодцем с мутноватой водой командир их батальона Кротов даже выставил круглосуточный караул.

Вадим окончательно очнулся и понял, что невыносимо хочет пить. Тело болело: вчера, после захвата, его бесконечно били чехи: особенно усердствовал подросток лет пятнадцати с жидкой пародией на бородку (наверняка за отца бьет или за брата). Старшие били по обязанности, можно сказать, по работе, а юнец – по страсти. Вадим закрывал лицо и голову, пытался свернуться в позу эмбриона, и удары приходились в позвоночник и почки. Он молился скромной молитвой:

– Господи, защити мои кости!

Вадим сплюнул небольшое количество слюны, там была запекшаяся кровь. «Отбили что-то, суки», – он вспомнил лютые удары подростка: «Только не селезенка…» С порванной селезенкой без операции бойцы умирали в течение суток-двух – этой «оптимистичной» информацией врачиха поделилась с ними, когда учила правильному обращению с ранами.

В помещении было темно, но, судя по лучам света, которые сочились из-под потолка сарая, в котором лежал Вадим со связанными ногами, адской болью во всем теле и в вонючих влажных штанах (не выдержал-таки мочевой пузырь), был день. Точно, полдень. Послышались монотонные звуки бормотания – молитвы и тупые удары коленей о землю: ваххабиты молились. «Скорее всего, я у Абу-Даровцев». Было известно, что в районе, где он был захвачен в плен, базировалась многочисленная лютая группировка, возглавляемая этим саудовским воином Аллаха. Скрипучая дверь сарая открылась вовнутрь, и в проеме появилась приземистая фигура. Свет заливал темный хлев, в котором на смеси грязи, сена и опилок валялся Вадим.

Это было последнее, что увидел во сне Вадим Ялов.

«Спасибо, что остальное не показали». Сорокадвухлетний Вадим лежал на продавленном диване в своей съемной хате, он только что вырвался из кошмара, за двадцать лет ставшего привычным. «Слава Богу, самое страшное осталось за кадром». Он замерз, болел бок, но, по сравнению с тем, что он только что счастливо не увидел, это была сущая пустяковина.

– Сущая пустяковина! – он произнес вслух, сполз с дивана и поплелся в туалет.

                                         * * *

Через десять минут, небритый и злой, Вадим бежал по Кузьминскому парку. Был перелом весны на лето, время, когда в Москве хорошо: город-муравейник омывается дождями и новыми надеждами его жителей на «летоэтомаленькаяжизнь». Было рано, кроме парочки сонных собачников, Вадим никого не видел. Под ногами шуршал попеременно асфальт, гравий и сухая трава, не убранная с прошлого лета. Часть Вадима еще не могла выкарабкаться из болезненных воспоминаний двадцатилетней давности, она же подсовывала ему мысли типа: «Эх, жахнуть бы спиртяги до удушья!», или «Виски односолодовый и немного льда», или самое тяжелое: «Пейте пиво пенное – рожа будет здоровенная». Вадим не употреблял алкоголь четырнадцать лет, четыре месяца и двадцать один день. Он почти не вспоминал о нем, единственным исключением стали после кошмарные несколько часов. Или несколько минут, если удавалось выйти на пробежку.

Другая часть почти здорового тела взрослого, в расцвете лет мужчины пробуждалась во время бега и уже на третьем куплете звучащего в его наушниках «Wewillrockyou» Queen ликовала от переполнявшего его блаженства. Вадим никому не говорил, но бег, по его мнению, был лучше секса. Он так же, как и занятия любовью, наполнял клетки кислородом, мышцы – энергией, а голову – медитативной пустотой, которая взрывалась блаженством, но, в отличие от секса, ни до, ни во время, ни после него не нужно было делить его с другим человеческим существом. Бег принадлежал Вадиму: и плохонький на пятнадцать минут, когда он опаздывал на работу, и настоящий, часа на полтора, когда приходили и уходили, как волны, и второе, и третье, и бесконечное по порядку дыхание. Мир принадлежал бегуну, Земля стелилась под его ноги, горизонт отодвигался, и в эти моменты Вадиму казалось, что в его жизни, наконец, все наладилось: он востребованный профессионал, который обеспечивает свою большую и дружную семью, которая восторженно встречает его на пороге их красивого дома, который стоит на берегу бесконечного озера, которое… Вот тут то ли дыхание сбивалось, то ли фантазия достигала своего предела упругости, за которым в прорехи сочилось обычно мрачное московское утро бездомного и бесхозного мужчины в кризисе середины жизни, как выражались психологи.

Вадим, несмотря на психфак МГУ, не особо доверял теории нормативных жизненных кризисов – сколько он себя помнил, ему никогда не было хорошо, просто до войны и событий, уничтоживших его душу, все было плохо, но терпимо. А после стало просто плохо. Радовался ли он когда-нибудь? Бывало. Особенно когда получалось на работе: удавалось отогнать очередную зверушку подальше от несчастных запутавшихся мальчиков и девочек. Мысль о пациентах прервала поток блаженства, и Вадим, забыв о том, что он больше не ведет прием, стал мысленно планировать следующие терапевтические сессии.

                                         * * *

В то время, когда Вадим тер мочалкой свое тело под душем-почти-кипятком, в квартире на улице Зорге раздался звонок мобильного и Лидия Воронкина с удовольствием ответила на него, потому что он положил конец самой страшной пытки, которой можно терзать мать, потерявшую ребенка. Женщине снилось что-то, что она предпочла бы забыть: неуверенные шажки маленьких ножек в розовых сандаликах и мучительная надежда, что этот сон на самом деле явь, а то, что происходит с ней наяву, ужасный, затянувшийся на восемь лет кошмарный сон. Звонила Вера Солдатенкова, старинная подруга и в каком-то смысле коллега Воронкиной:

– Лидка, спишь, что ли? Хочешь, перезвоню?

– Нет, нет, нет, – Лидия испугалась остаться наедине с кошмарной надеждой и еще более страшной безнадежностью: – Ты чего?

– А я тебя в гости зову, к нам, в деревню.

– Ну уж, в деревню, – Лида отнеслась с иронией к тому, как Вера кокетливо назвала деревней коттеджик светлого кирпича метров на сто пятьдесят, который стоял на участке с лиственницами, соснами и белками в старо-дачном месте по Ярославке.

– Шашлычок, водочка. Ты вообще собиралась меня поздравить?

Педантичная Лидия никогда ничего не забывала и ко всему готовилась заранее: уже две недели под столиком в ее комнате стоял миксер, согласованный и купленный с зарплаты под диктовку подруги. Лидия хотела и могла провести денек с Верой и Вериной семьей.

– Натюрлих, а вы меня захватите? Он не то чтобы тяжелый, но объемный какой-то, – Лидия посмотрела на коробку с миксером. После едва заметной паузы, насторожившей Лидию, Вера заговорила с искусственной интонацией, характерной не для тех, кто легко лжет, а как раз для тех, кто хочет прикрыться полуправдой, полуложью.

– Васькин товарищ поедет, он тебя захватит, хороший мужик, заодно и донесет, и тебе на метро не тащиться, да, он шашлык какой-то фирменный делает, не пьет…

Вера говорила, объясняла, приводила аргументы, и Лидия отчетливо видела, что весь смысл происходящего в том, что Вера очень-очень хочет познакомить свою одинокую подругу с одиноким другом своего мужа. Здесь бы и быть похитрее, согласиться, а потом в последний момент отмазаться от предложения под предлогом работы: благо следователю это легко сделать, но не такова была Лидия Воронкина, поэтому она сразу сказала прямо:

– Ве-ра, если у тебя прием с гостями, особенно с «хорошими мужиками», значит, без меня. Я заеду к тебе после выходных, если хочешь, посидим в кафе.