О театре и не только

У нас в театре я спрашивал у молодых женщин, мол, а ты зачем вступила в партию? Ответа не было. Итак понятно. На партийных собраниях всегда молчали. А вдруг как партийную поднимут по лестнице вверх? Тогда многие уходили наверх, а потом возвращались. Убегали в обком партии, а леща схлопочут, и снова возвращались.

У Кугультинова и в обкоме партии у

III

секретаря Намсинова И.Е.

Вот так мне из-за «Ваньки Жукова» перекрыли кислород. И однажды Лия Щеглова (Петрова) сказала: «Обратись к Давиду Никитичу. Он человек мудрый, что-нибудь придумает». В общем, только она одна за эти месяцы дала вразумительную наколку. За что ей благодарен.

В общем собрался я с мыслями, позвонил поэту, надел лучший лапсердак и прямиком к спасителю. До этого я обращался ко многим знаковым фигурам того времени. Все отбоярились.

Пришел к частному дому на песках возле РСУ, а во дворе большая собака. Не попасть, думаю, к поэту. Начал кричать, как утопающий. Вышла Алла Григорьевна, жена Давида Никитича. Мэтр сидел в кресле в халате как хан, сложив ноги по-азиатски. На столе книги, бумаги, письма. Вид был угрожающий, и мизансцена не предвещали ничего хорошего. Как будто приготовился крушить меня, а не помочь. В голове молнией мелькнула мысль: «Зачем я пришел к нему. Доконает он меня совсем».

«Садись», – сказал Мастер. Пауза. «Слышал, слышал». Опять пауза. Голос его ничего пока не предвещал. Вошла Алла Григорьевна, жена: «Давид Никитич, может чаю?». «Подожди. Потом…» – махнул рукой. Она ушла.

– К работе тебя не допускают?

– Нет.

– Кто с тобой разговаривал? К кому ходил?

– Было собеседование с представителями горкома партии, с Пантелеймоном Васькиным и сидел какой-то чиновник или из КГБ, я не знаю. Потом вызвали на коллегию в горком партии. Сидело человек 20–30. Расспрашивали меня.

– Кто, что спрашивал? – спросил поэт.

– Первый выступил, по-моему, какой-то Бамбаев. Он объяснил суть дела. Больше всех вопросы задавал прокурор Федичкин. Он спросил, кто меня надоумил переделать рассказ «Ванька Жуков» и навести критику на власть, город. Были еще вопросы. Почему я обратился к 1 секретарю, спросила какая-то женщина. Я ответил, что обратился как к отцу нации. И меня отпустили. Шло это минут тридцать, а может больше. В основном меня ругали.

– Понятно, что обратился к отцу нации, ты хорошую защиту придумал. И сколько ты висишь в неопределенности?

– Несколько месяцев.

– Многовато. Они все ждут решения ЕГО и поэтому боятся, что-либо решать. Вопрос-то щепетильный. Ты не украл, никого не бил, не оскорбил матом, только критиковал власть города, а критиковать власть не положено, но статьи такой нет, чтобы тебя наказать строго. Я сейчас пишу поэму «Бунт разума», у меня есть такие слова в начале поэмы «Сначала покарай, потом лечи. А потому сейчас нужны врачи». «Покарать» они не знают как тебя. А вот «врачи», образно говоря, заступники тебе нужны.

Вот мы ездили с Гамзатовым в Югославию, а когда приехали в Москву, в Союзе писателей был вечер и там про поездку сделали капустник, – продолжал Давид Никитич. – Мы идем по городу, за нами Топтыгин, мы в магазин – за нами Топтыгин, в туалет – за нами Топтыгин, т. е. стукач. Писатели посмеялись и никаких оргвыводов, это же Москва. А тут другое дело. У меня сейчас натянутые отношения с Ахлачи. Наши осведомители коллеги стучат на меня ЕМУ, поэтому я тебе помочь не могу».

Во-первых, меня ошеломила откровенность мэтра по поводу напряженности с Б.Б. Городовиковым. Во-вторых, что нашептывают 1 секретарю коллеги из союза писателей на Кугультинова. Фамилии мэтр сказал, но я не буду их «рассекречивать» до поры, до времени. Я тогда многое не знал. В-третьих, я подумал, а зачем он мне рассказывал про «Бунт разума», про вечер в союзе писателей, расспрашивал с кем я встречался и т.д.

Во время моих глобальных размышлений о сказанном мэтра, вошла Алла Григорьевна, поставила чай и добила меня: «Что это вас угораздило так вляпаться? Теперь они с вас не слезут. Накажут вас, чтоб другим неповадно было. Власть не любит, когда их ершат». Давид Никитич улыбнулся и сказал: «Не слушай ее. У ней своя женская логика. Не бери в голову». Давид Никитич сбросил халат, встал, взял «Литературную газету» и сказал: «Вот тут песочат Олжаса Сулейменова. Тоже надо поддержать его. Обвиняют почему-то в национализме. Не дают мыслить другими категориями, только надо идти в русле суждений Суслова. Времени маловато. «Бунт разума» надо закончить. По плану я должен сдать в 1970 году, союз писателей уже застолбил место». Чуть походил и сел на диван. Пауза. «Смело, смело ты поступил. Наверняка ОН в курсе дела. Только ОН разрулит ситуацию. А при моих обстоятельствах я тебе не помощник. Но надо выходить из этого тупика. Сколько тебе лет?»

– Тридцать, – выпалил я.

– Все впереди.

– А я в твои годы был в заключении.

Опять воцарилась гнетущая пауза. У меня в голове все смешалось, реле замкнуло и все вопросы исчезли. Хотелось курить, но …

– Давай сделаем так. Сам я не могу к нему пойти, попрошу Намсинова И.Е. (III секретарь по идеологии). Сам Намсинов решать не будет. Уж очень щекотливое дело. Только ОН может поставить точку. Жди моего звонка.

Я грешным делом подумал, что Давид Никитич отбоярился от меня. Кто пойдет просить аудиенцию для меня у Б.Городовикова и просителю могут дать нагоняя. Прошляпили, мол, ваша оплошность, вина. И Намсинов может отказаться, зачем ему эта обуза? Это произошло в самый застой. Партия во главе с Брежневым хоть и дремала, но за шалости с ней наказывали. Шли дни, недели, а звонка все нет. Друзья и сочувствующие, а их было мало, уже смирились и ждали, какое будет наказание, или посадят за клевету. Но в юмореске «Ванька Жуков» фамилии не указывались. Правда в конце Ванька передает привет сельчанам Намсинову, Кичапову, Ножкину (секретари обкома партии). Критики на них не было. Они были, как и Городовиков у Ваньки Жукова душеспасателями, добрые друзья… Критика была на городскую власть безфамильно, которая бездействует. Но это было не впрямую, а по касательной, мол, в магазинах того-то нет, город не строится, улицы грязные. Правда, был один укус – а дома рядом с театром, обкомовские и т.д. Но это было действительно так. И стоял обкомовский магазинчик, в котором отоваривались все. Правда, тем что лежало на прилавках, а за прилавком не для блуждающего люда. Сейчас это все смешно и непонятно многим. У Райкина Аркадия масса миниатюр было про «Заднее кирльцо», про «дефисит». Но это была другая Вселенная, там можно говорить, а тут – НИЗЗЯ!

В общем я уже отчаялся. Рассказывал несколько раз друзьям разговор с мэтром. Никто не посочувствовал, не успокаивал. Только один знакомый юрист сказал:

– Плохо вы думаете о Городовикове. Он не такой, как другие партийцы. Он генерал, а не чиновник. С другой стороны, как подадут ему. Всяко может обернуться.

А я подумал – хорошо начал, а закончил за упокой души.

Потом приходили в театр из горкома партии коммунисты во главе с М.В.Цыс, было собрание. Актеры говорили, что это театральная критическая шутка, безобидная шалость и никто за спиной Шагаева не стоит. Спросили, кто нуждается в чем, какие просьбы. Актриса З.Манцынова просила устроить детей в садик, художник Ханташов просил на домах большими цифрами писать номера домов. Добрались до мелочей.

В театре я ни с кем не делился. Вообще с театралами я жил другой жизнью и не очень плакался им в жилетку. Этот «террариум единомышленников» я хорошо знал.

В Ленинграде в студенчестве я не знал историю про калмыков, про ханские раздраи. Почему убежали с Родины? Сейчас что-то познав, поняв геополитику тех далеких времен, думаю, что ханы тогда погрязли в мелочах, мелочных ссорах. А об этносе не думали. Хотя враги постоянно были вблизи. Никто из предводителей ханства не задумывался о глобальном. Сейчас в 21 веке то же.

Однако вдруг после долгой паузы позвонил Кугультинов: «Звони Намсинову. При встрече все ему расскажешь». Уже теплее, но пока это полдела. Намсинов, значит, храбрый мужик. Решился помочь. Кугультинов тоже свое слово сдержал. Не каждый мог в то время пойти на такое. Вызволять из беды бунтовщика, который родную власть полоскает.

К Намсинову в кабинет я зашел в 5 часов вечера, а в 8 часов вышел. Курили. Это в обкоме-то партии! Илья Евгеньевич угощал «Мальборо». Это было из ряда вон. Он ни разу не спросил о юмореске «Ванька Жуков». Видимо все ему доложили в общих чертах. Он не воспитывал меня, а рассказывал про службу, про Новосибирск, как учительствовал. Я постепенно оклемался, обрел покой. Не от курева, конечно. Илья Евгеньевич умно, тактично уводил меня от мрачных мыслей. Из всего разговора я понял, что Илья Евгеньевич уверен в «акции» у Городовикова. Только одно напутствие он дал мне: «Он, во-первых, генерал, а потом 1 секретарь. Говори кратко, точно, без лишних украшений. Жди моего звонка».

Опять пошли неопределенные, мучительные дни. Я что-то кропал, а вечерами бражничали с друзьями. Надо было притупить не «всенародное горе», но тоже все-таки, горе, сочиненное самим, при отягчающих обстоятельствах. А обстоятельства были жесткие. На дворе и в воздухе витали идеи партии и соответствующие порядки. А тут уж совсем распоясавшийся интеллигент вольность мыслей позволил. Критиковать власть решил. Не положено!

Это я сейчас в 2000 годы так рассусоливаю, а тогда был регламент во всем. А трогать партию и их проводников ни-ни. Люди в массе всего боялись. Шаг вправо, шаг влево лишаешься чего-то. Расстрела, конечно, не было. Но сажали. За высказывания сажали. Сейчас скажут, ну чего это он преувеличивает. Но все это было.

Илья Евгеньевич Намсинов устроил аудиенцию с Городовиковым. Разговор был 3–5 минут. Городовиков, хоть и генерал, I секретарь обкома, но оказался мудрой, просветленной личностью, не погрязшей в бытовых дрязгах. Поставил точку в моем деле. Басан Бадминович Городовиков был масштабной личностью.

Встреча в Москве

Как-то в 1970-х годах я приехал в Москву. Я тогда ходил в кафе, в гостинице «Националь», где собиралась молодая московская богема. Поэты, художники, киноактеры, операторы, фарца промышляющие у иностранцев доллары. Иногда советских туда пускали, но шел фильтраж. За кого швейцары принимали меня, не знаю, но пускали. Я показывал ВТО (Всероссийское театральное общество) ксиву и оказывался на территории «загнивающего Запада». К ней относились также ленинградская гостиница «Астория» и «Европейская». Киноактер Лева Прыгунов, с которым мы учились в институте и жили в общежитии на Опочинена 8, тоже был постоянным завсегдатаем этого западного островка в Москве. Чашечка кофе, 50 грамм коньяка и Запад у тебя под ногами. Иностранцы кучковались за отдельными столиками и надменно посматривали на нас. А советская богема была уже чуть раскована и вела себя вольготно. На копейки делали праздник для души. В советские кафе не ходили. Им нужна было кроме радостей, еще чтобы журчала иностранная речь, чтобы в воздухе витал космополитизм. Совковсть уже всем приелась.

Так вот, только я направил свой навигатор в растлевающий островок «сладкой жизни», группа азиат преграждает мне дорогу к европейцам. Это были писатели Калмыкии. Живые классики и где, в Москве! В Элисте в таком сборе не часто увидишь. Писатель Тимофей Бембеев говорит массе: «Молодой режиссер. Наш, калмыцкий». Кугультинов протягивает мне руку и говорит: «Да я его раньше тебя знал. Я был у них в институте, и не раз». Толпа улыбается. «Куда идешь?», – спросил кто-то. Не буду же говорить, что иду в кафе «Националь» загнивать среди капиталистов и буржуинов. Давид Никитич скомандовал: «Пойдем с нами». Часть группы сразу откололась, а Кугультинов, Бембеев, Балакаев и я двинулись в логово советских провинциальных командировочных. Давид Никитич дал ассигнации, чтобы я купил злодейку с наклейкой и закусь. Я отоварился и пошли в номер. Номер был шикарный. В маленькой прихожей две колонны. Сталинская мебель, дубовые торшеры. Люстра над столом как в метро.

Я, как самый молодой, как новый слуга стал сервировать стол, т.е. разливать не нарзан, конечно, для живых классиков. Кугультинов стал звонить и кого-то приглашать.

Выпили. Я старался вести себя подобающим образом среди классиков и чуть пригубил. Хотелось есть, но нажравшись картошки в Сибири, я изображал сытого бездельника, которому не интересно заполнять бренное тело. Мне, мол, духовная пища нужна. Давид Никитич расспросил цель приезда в Москву и так далее. Через какое-то время интерес ко мне у них потерялся, и они начали говорить о своей «кухне». Я только наполнял жидкость в хрусталь. Во время их разговора я понял, что Т. Бембеев – председатель союза писателей Калмыкии. Я же тогда был в неведении кто в генеральской форме, кто рядовой – классики и всё. Давид Никитич, конечно, лидировал в разговоре. «Он сам шумел. Как море пенный вал» (Кугультинов «Бахчисарай»). Помнится Давид Никитич что-то убежденно доказывал на калмыцком языке Т.Бембееву, а последний отбивался. Потом перешли на русский.

А Алексей Гучинович Балакаев тихо, скромно интеллигентно успокаивал их. Кугультинов пошел к телефону снова звонить. Чувствую, что я тут инородное тело. Попрощался с двумя писателями и тихонько улизнул.

Один сборник Кугультинова издали в Москве в 1965 году, второй двухтомник вышел в 1970 г. Мы тогда встретились в Москве где-то в 1966 г., когда я ехал в Ленинград через Москву, к семье.

После московской встречи были мимолетные заседания в союзе писателей. Мне было интересно и любопытно наблюдать не только «как строка рождалась в муках», но их отношение к жизни к тому или иному событию. Обменяться мнениями, посоветоваться, подышать воздухом творчества.

Давид Никитич никогда не задавал дурацкие вопросы типа «Как жизнь? Что нового?». Эти праздные, ничего не значащие, дежурные вопросы он избегал, потому что жил другими категориями. Его вопросы были полезные как для него, так и для собеседника. Например «У вас в театре нехватка национальной драматургии. Посмотрите такой-то роман, такого-то писателя. Любопытная вещь». Однажды при Л.Инджиеве, М.Нармаеве спросил, кто надоумил поставить театр в таком месте. Даже в 30-х годах театр сделали в центре. Потеснили ЦК.

В другой раз мэтр рассказал как прорвался будучи молодым еще поэтом в гостиницу к приехавшему в Элисту Семену Липкину и Баатру Басангову и дал тетрадь со стихами, чтобы оценили его творчество. Очень хорошо отзывался о Б. Басангове. Когда узнали, что арестовали Анджура Пюрбеева, они с Баатром Басанговым пошли на квартиру к Пюрбеевым, чтобы забрать его рукописи. Анджур Пюрбеев просил Баатра Басангова, еще до ареста, вплотную заняться эпосом. А.Пюрбеев собирал материалы и сам переводил некоторые главы эпоса с поэтом Исбахом. Б.Басангов сказал, что надо сохранить эти бумаги для истории. Следователи, которые искали компрометирующие материалы Пюрбеева, просмотрев рукописи, отдали им. «Ставь пьесы Баатра Басангова. Читай эпос на калмыцком», – не раз говорил мне поэт. И всегда при окончании разговора Давид Никитич спрашивал: «Ну, ты читаешь "Джангар" на калмыцком языке?».

Московский композитор Кирилл Акимов играл мне у себя дома в Москве свою партитуру оперы "Сар-Герел" по сказке Кугультинова и постановка должна была состояться в Харьковском театре оперы и балета. Музыка оказалась потрясающая и очень национальная по содержанию. Калмыцкую музыку он знал. Для моей пьесы и спектакля «72 небылицы», который был дважды поставлен в калмыцком театре, он написал музыку. Мы записали ее на всесоюзном радио. Исполнял оркестр под управлением Вячеслава Мещерина. Это была знаковая фигура в музыкальном мире в то время. Композитор Акимов написал музыку к спектаклю «Дурочка» Лопэ Де Вега, для спектаклей театра "Советской Армии", для чувашского и марийского театров.

Оказывается Давид Никитич помогал ему вступить в союз композиторов. Он чувствовал талантливых людей и считал долгом помочь. И тот в знак благодарности написал музыку к спектаклю-сказке «Сар-Герел». Композитор и поэт зажглись этой идеей. Но не нашелся оперный режиссер и потом смена власти в театре. Пока все тянулось, композитор Акимов умер. Творческий акт не состоялся. Кугультинов об этом харьковском проекте нигде не говорил. Когда на какой-то встрече я рассказал Давиду Никитичу, что слушал на рояле музыку к опере "Сар-Герел", мэтр удивился. И очень сокрушался, что умер Акимов и проект не состоялся. Партитура сохранилась у жены Акимова.

Кугультинов и монголы.

Звонок. По телефону плохая русская речь с монгольским акцентом:

– Борис Андреевич, это вы?

– Я, конечно, это ты Амр?

Амр расхохотался.

– Вы меня узнали?

– А как же не узнать режиссера-монгола! Знаковая фигура на всем безбрежном азиатском континенте! – поддерживаю представителя Монголии.

– Мы с женой приедем к Вам. Вы там же живете? – на плохом русском изъяснялся Амр. Ранее Амр ставил у нас дипломную работу – спектакль "Гномобиль" Драйзера.

– Помогите организовать встречу с Давидом Кугультиновым. Никто не может. В министерстве культуры отказались, говорят сами ищите выход на него.

Амр приехал с женой Сувд и водкой «Чингисхан». Рассказал, что все эти годы работал в Монголии, ставил спектакли. Помогал в Польше. Они с Сувд организовали в Монголии свой телевизионный канал. В Калмыкию привезли ансамбль «Нюанс», это четыре певца из монгольского оперного театра. Дали 3 концерта и хотели записать Давида Никитича для телевизионной передачи. Министерство культуры почему-то отбоярилось и мне пришлось лично договариваться с мэтром о записи.

Я позвонил Давиду Никитичу. Извинился за назойливость и объяснил суть дела. Давид Никитич болел, плохо чувствовал себя, но для братьев-монголов, сказал надо собрать все силы.

– Когда, где? – спросил мэтр. – Давайте завтра силы соберу. В 13 часов дня, в 11 я отдыхаю и в 3. Два часа хватит?

– Вполне, – успокоил я пожилого человека. Ему тогда было лет 79–80 лет.

На следующий день мы в 13 часов дня стоим у главного входа театра. Подъезжает «Волга». Все монголы и я бросились к машине. Проводили поэта внутрь театра. Заранее приготовили диван, кресло. Мэтр сел и спросил:

– Что говорить?

– Амр сказал, что хотите говорите, мол потом в Монголии смонтируем.

К слову, в Монголии на гастролях нам говорили братья по крови, что если монгол сказал «маргаш», т.е. завтра, то никогда не сделает, не вернет, не придет, не исполнит. Так и получилось.

– Что, начинать? – спросил Д.Н. Кугультинов у монголов.

– Начинайте, – скомандовал артист оператор.

Д.Н. плохо уже видел, он положил свою руку ко мне. Я сидел рядом и сказал:

– Я тебя буду держать, чтоб никуда не сбежал.

Публика среагировала хохотом. Давид Никитич начал говорить на калмыцком языке. В преамбуле мэтр сказал, что много раз бывал в Монголии. В Монголии у него много друзей писателей. Тогда Д.Н. сказал, что с А.Э. Тачиевым впервые был в Монголии перед войной. Он рассказал о монгольской диаспоре в Америке. С Монголией большие контакты были. Сейчас, мол, из-за возраста никуда не выезжает, перечислял монгольских писателей. Говорил, что Монголия процветает, и мы калмыки гордимся ими. И что когда калмыков выселяли, монголы просили советскую власть чтобы калмыков отправили в Монголию. Но не случилось. Благодарил ту монгольскую власть. Он говорил так, как будто был в Монгольской студии и впрямую обращался к монгольским зрителям. Память и знания о Монголии были потрясающие. Как будто мэтр только что приехал оттуда.

В общем мэтр был в ударе, кураж. Его захлестнуло и он без остановки говорил на калмыцком языке три часа. Монгольский оператор только успевал менять кассеты. Монголы попросили Кугультинова пятиминутный перерыв, покурить. Все вышли, а он меня не отпускает, все рассказывает, а я уже теряю здоровье без курева. После перерыва Д.Н. еще полтора часа говорил о Монголии, о монгольских друзьях, о дружбе. После интенсивного монолога мэтр сказал, что устал. Я поставил точку. Все стали благодарить Давид Никитича, извиняться, что замучили его, а он говорит: «Это я Вас замучил, мне-то только около 80». В общем его положительной энергетикой пронизало и нас. Монголы были довольны.

Прошло много месяцев. Я несколько раз звонил в Монголию, абонент не отвечал. То ли мобильник неправильно записали. А я вспомнил монгольское обещание «маргаш», но пока не терял надежду. Звонила Алла Григорьевна и спрашивала: «Ты что Боря молчишь, монголы передачу сделали?». Я сказал, что передача была только 30 минут. А она говорит, пусть вышлют всю трехчасовую запись. Но братья по крови не обязательны. Праздник для души мэтру не сделали. Эта запись сохранилась на телевидении в Улан-Баторе.

Вспоминая этот эпизод, я все удивляюсь Давиду Никитичу. В таком возрасте мэтр три часа говорил на калмыцком языке и говорил он то серьезно, то с юмором, приводя разные притчи, поговорки. Говорил без всяких вопросов со стороны монголов, но речь была как будто специально продуманная. Имела сюжет. Была преамбула – завязка, потом сюжет, развитие. В конце монолога мэтр выдал спич в честь монгольского народа. Говорил он четко, яростно, как в бытность выступал на трибуне. Не запинался, не делал пауз, речь шла по накатанной. Как будто он читал с листа, с выражением. Я гордился нашим мэтром. А монголы после записи, когда мы поехали к ним на махан, восхищались его эрудицией, ясностью ума. Мы, мол, молодые попросились на перерыв, а он просто своей энергией потрясал. Давид Никитич понимал, что в Монголии ему уже не бывать и он то ли прощался с братьями по крови, то ли хотел через тысячи километров передать положительную энергию. И мэтр это сделал. Большой человек! Повторяли оперные певцы из Монголии. Режиссер Амр был доволен, что застолбил хорошую передачу с Кугультиновым. Он думал о рейтинге. У них там, в Улан-Баторе, кроме госканалов 3 или 4 частных. Вот такой эпизод был у Кугультинова с монгольскими товарищами в Элисте.

Кугультинов в театре

Давид Никитич, после встреч со студийцами Калмыцкой студии в Ленинграде постоянно отслеживал судьбу каждого. Сожалел, что некоторые ушли из театра. На посиделках в союзе писателей он расспрашивал про них. Видимо он был о чем-то наслышан, но уточнял, проверял, в театр приходил. Давид Никитич дружил с Каляевым, уважал его. Уважительно относился к Лиджи Очировичу Инджиеву, Морхаджи Нармаеву, к Босе Бадмаевне Сангаджиевой, Андже Эрдниевичу Тачиеву. Это я видел и чувствовал на беседах в Союзе.

В 1971 году Санджи Каляев пригласил Давида Никитича на премьеру своей пьесы в моей постановке "Воззвание Ленина". После спектакля Д.Н. пришел за кулисы к актерам. Я завел его с Каляевым в мужскую гримерку. Он пожал всем руки, поздравил с премьерой и сказал: «Этот спектакль не стыдно вести в Москву». Потом был небольшой разговор. «Ну, переодевайтесь, снимайте грим, отдыхайте. Вы заслужили паёк». Все расхохотались, мужики поняли, какой паёк.

Когда я провожал их, Давид Никитич спросил у Каляева: «Ну, ты сам-то доволен?». А Каляев отшутился: «Порадовали ребята, пьеса-то хорошая. Это все Шагаев меня взбаламутил. Давайте поставим. А в начале упирался, ругался с Алексеем (министр Алексей Урубжурович Бадмаев), а через месяц, когда 2 раза прочел, калмыцкий-то они, молодежь, плохо знают, пришел ко мне домой и стал уговаривать меня», – весело рассказывал МЭТР МЭТРУ.

В 1994 году я пригласил на генеральную репетицию Давида Никитича на спектакль "Карамболь". После генерального обсуждения в узком кругу, Давид Никитич сказал: «Разрешите я буду говорить сидя?». Мы все, конечно, как дети: «Сидите, сидите». А он продолжает: «Так я буду выглядеть важнее». Все засмеялись. «Хорошо начал. Значит костить не будет», – подумал я. А он: «Это не спектакль». Пауза, я обомлел. А он повторил: «Это не спектакль, а жизнь. Очень нужный спектакль и современный. Водка губит человека, у нас это беда зашкаливает». У меня, да и у всех актеров нормализовалось давление и не слышно уже было как бьется сердце. Кугультинов сказал много хороших слов.

Пьеса и спектакль были о вреде алкоголя и как он разрушает человека и семью. Он улыбаясь хвалил Дорджи Сельвина, который играл главную роль мужа-пьяницу, актрису Л.Довгаеву, которая играла жену Дорджи по пьесе. Д.Сельвина мэтр хорошо знал еще с Ленинграда. Дорджи Сельвин в Ленинграде при Д.Н. читал его стихотворение «Бахчисарай», «Хадрис». Сельвин был талантливый, начитанный актер, редкое качество среди актерской братии. Когда я провожал Д.Н. домой он деликатно так спросил: «Дорджи, как сейчас? Не увлекается?…»

«Что вы! Его не узнать. Совершенно другой человек!», – вешал я лапшу большому поэту. Поэт, по-моему, поверил мне, внял моим сопливым оханьям, аханьям. Город-то маленький, он что-то слышал, расспрашивал. Но Д.Н. уважал талантливого человека. Он видел людей своим прозорливым оком.

А уже много позже мэтр Давид Никитич Кугультинов спросил у меня:

– Как там В.Яшкулов, работает?

– Работает, – скупо ответил я.

– Зря я помогал ему с Нонной Гаряевной (жена Б.Б.Городовикова) чтобы их с дружком не посадили из-за арки в Цаган – Амане. Председатели колхозов, совхозов написали письмо в обком, что они попросили деньги на арку, а она позже треснула, и они ее сами заделали. Оказывается была завышенная оценка работы их родственником архитектором Машаевым. После их письма возник сыр – бор. Меня попросил Илья Евгеньевич Намсинов, потому что участвовал в строительстве арки его сын.