Кузнецкий мост и Маргарита

– Не смей трогать мамины платья! – крикнули ей вместе Рита и Капа.

Сначала мачеха ударила по лицу Риту, и Капа бросилась защищать сестренку Озверевшая Таська била без разбору обеих. Схватив Риту за белокурые волосы, она хлестала падчерицу по лицу и орала так, что прохожие внизу за окном останавливались, слыша шум их драки, доносившейся из раскрытых окон, пока Капа пыталась отбить сестренку:

– Запомни, тварь! В этом доме ничего твоего, кроме тебя самой – нет!!! Выживу обеих!!! Как и вашу старуху!!!! Вам здесь, сукам, обеим тут не жить! – орала на девочек Таисия и хлестала их по лицу.

Как ни как, а ей двадцать семь. Здоровая деваха – «кровь с молоком» против шестнадцатилетней хрупкой девчонки, еще не пришедшей в себя после голода 1942 года, испытаний эвакуации и смерти матери и ее девятилетней сестренки. Словом, силы были не равны. И драка завязалась жестокая.

Настоящая драка. Полу голая Таська и Капа, катались по полу, вцепившись друг другу в волосы. Рита подбежала к ведру с грязной после мытья полов водой и, схватив его обеими руками, смогла приподнять ведро и выплеснуть прямо в лицо Таське в тот момент драки, когда она оказалась под разъяренной Капой.

И это погасило драку. Таисия вскочила с пола и умчалась в спальню.

А девочки, обе так и сидели на мокром полу и рыдали. Отлично понимая, что отец их от мачехи защищать не будет. И что эта драка доломает их прежнюю жизнь окончательно.

Собравшиеся под окном соседки, посудачив между собой, обсуждая происходящее, подумывали уж было расходиться. Они вслушивались, не доносятся еще какие-то подозрительные шумы из квартиры аж, начальника отдела Пропаганды и агитации их городка, правда – в последнее время опять вернувшимся работать в школу, как и до войны – директором школы.

– Господи! При живом отце! Начальником он там каким-то в Горкоме был! Теперь же директор школы. Их же при таком папаше и в Дет. Дом не возьмут. Директор школы, а, прости господи, на такой шалаве женился.

– Да, уж, Таська-то на весь город прославилась своими похождениями.

– Так он же начальник, а что они начальнички о нашей жизни, о городе знают? Сидят там в кабинетах и жизни не видят. А мать-то его покойной жены, что-то давно не видать.

– Это ты про Елизавету Яковлевну? Да, не видать старуху. Уморила ее Таська, что ли?

Другая соседка поделилась тем, что знала о Елизавете Яковлевне:

– Да, нет. Пока жива. Выжили ее из квартиры, ушла и угол снимает. Живет за занавеской у кого-то. Там на отшибе Кимр. Зарабатывает стиркой.

Но другая поделилась своими наблюдениями:

– Стиркой. Да видно, что уж так настираешь, в наше-то время! Видела ее в воскресенье, у рынка стояла она. Капли рыбьего жира «продает». Стесняется милостыню просить. Вот так у входя на рынок и стоит с капельками. В надежде, что пожалеют и подадут, ведь ее ж весь город знает.

– Да, а ведь у Таськи целый дом в Кимрах! Могла бы пустить туда жить Елизавету Яковлевну с сиротами. Но «жадность фраера сгубила»! Сдают они с мамашей этот дом приезжим. Деньги совести дороже! О, вот и девчонки вышли из подъезда. Пойдем-ка. А то, подумают, что тут мы подслушивали.

Девочки привели себя в порядок, умылись и причесались. И пошли к бабушке, к Елизавете Яковлевне. Соседки зря говорить не станут, она действительно снимала «угол»-койку у кого-то за занавеской.

Елизавета Яковлевна задернула занавеску. Все трое сидели на кровати и плакали молча, чтобы не смутить хозяев дома.

Утро следующего дня началось для Капы, вставшей пораньше, чтобы особенно тщательно привести себя в порядок и заплести косы Рите, оказалось новым испытанием в ее судьбе. Нужно было еще успеть припудрить из маминой пудреницы синяки от вчерашних синяков после драки с Таськой. До слуха Капы донеслось то, как Таисия завтракала с их отцом, сама жарила ему утреннюю яичницу. Потом отец собрался и отправился в школу, а Таисия ушла в спальню досыпать утренние часы своей безмужней неги. Только после этого Капа и Рита решились высунуть нос из своей комнаты. Понимая, что разбор произошедшего неизбежен и разговора с отцом не избежать, тем более нужно было запудрить синяки, что и сделала Капа перед выходом из дома.

В школу Капа пришла раньше всех. Ее точёный профиль на фоне стен школы розовел пудрой. Капа шла по школе и уже подходила к двери своего класса, когда ее окликнула секретарша отца:

– Капитолина! Зайти в кабинет директора, к отцу. Он тебя ждет.

И, хотя Капитолина ждала этого «приглашения», но все равно вздрогнула и сжалась, как перед ударом. Но уныло направилась к двери с табличкой «Директор школы». Постучав, она вошла в кабинет и Андрей Осипович, сидевший за столом спиной к окну, увидел лицо дочери сплошь в старательно запудренных синяках. Но пудре было не под силу скрыть следы побоев. Капа вошла и села напротив отца. И оба, как по команде отвели взгляды в стороны, чтобы не встретиться глазами. Огромный мрачный кабинет с портретами Ленина, Сталина, Карла Маркса и Фридриха Энгельса, которые, как ей показались, тоже молчали не просто так, скосив взгляд, кто в одну сторону, кто-то из великих – в другую сторону. Но в целом взгляды каждого из них казались Капе принципиально осуждающим. С осуждением смотрели они и на синяки на ее лице, и на слой сладковатого аромата пудры, что так же не являлось атрибутом чистоты и непорочности, свидетельствующие и подтверждало все наветы мачехи Таисии на Капу. Затянувшееся молчание прервал отец:

– У тебя отличная успеваемость по химии, Капа! Через год, летом вступительные экзамены в Менделеевском институте. До и на время экзаменов остановишься у моего брата Петра. Потом общежитие. Документы…вот они. Здесь же и деньги. И вот твой чемодан, здесь всё необходимое. Поезд через полчаса. Ты достаточно взрослая, чтобы о себе позаботиться.

На ее удивленный взгляд, он ответил:

– Да! Доучиваться будешь в Москве у дяди Пети.

Капа подошла к его столу, взяла приготовленное отцом. И подняла чемодан, изумившись, что при всей внушительности его габаритов, он оказался совсем легким. Помолчав, все же решилась спросить:

– А тетя Дина и дядя Петя уже знают? Они меня ждут? Я сбегаю с бабушкой проститься, с Ритулькой!

– Нет! Иди сейчас же иди на вокзал! Нечего в таком виде по городу шататься и меня позорить! Скоро поезд! В Москве родственники тебя ждут! Позвонишь им с вокзала, когда приедешь из телефонной будки. Телефон я тебе написал на отдельном листке и положил в конверт вместе с деньгами. – строго и не прощаясь с нею ответил отец.

Глава 3. Война

Сорок третий – третий год войны, был ужасен и страшен. Немцы захватили даже Рогачево, а это было совсем недалеко от деревни, откуда родом был Андрей Осипович, где жили его родители. Чудовищные бои шли за каждую деревню, чудом было уцелевшие, не сожженные дома истерзанных войной людей. Группа «Центр» – мощная фашистская группировка расположилась в храме Николая Угодника, что возвышалась, украшая торговую площадь этого села, когда-то сильного купеческого центра Подмосковья. Но до их деревни фашисты не дошли, и потому не сожгли всю деревню. Хотя вокруг бои тут были страшные. Земля и тела бойцов слились в кровавое месиво. Но к тому времени, когда Андрей Осипович повёз и младшую свою дочь в деревню к своим родителям на постоянное проживание, фашистов уже выбили из Рогачево. И погнали, ценой бессчётного числа молодых жизней наших солдат, горького сиротства их детей, вдовства их жен, и многих, бесконечно многих слез их невест, так и не дождавшихся защитников с той войны.

Конец этого лета обнадеживал затянувшимся летним теплом. И неожиданно солнечный сентябрь ярко раскрасил листву. Рыжеголовая осень мелькала за окном поезда, в котором у окна сидел директор кимрской школы со своей дочерью Ритой – девочкой десяти лет.

Полу пустой вагон трясся и гремел, проезжая по шпалам, словно хотел поучаствовал в их разговоре. Напряженном и натянутом. Отец был смущен, но держался строго. Коричневый костюм, галстук – его рабочий костюм не был заменен им на что-то попроще в дорогу, потому что предстояла ответственная встреча; с его родителями, перед которыми он всегда старался выглядеть успешно, словно всю жизнь доказывал своим видом, что все их старания для получения им образования были не напрасны. И с директором сельской школой в Синьково тоже предстоял серьезный разговор том, что нужно принять в школу его осиротевшую Риту. На голове его была строгая шляпа. Плащ он аккуратно повесил на крючок сбоку окна вагона.

Рядом с Ритой на деревянной скамье стоял такой же чемодан, с которым он до этого он выпроводил и старшую дочь из дома, в котором всего год тому назад умерла мать этих двух девочек. А рядом, переваливался на поворотах с боку на бок тюк, небрежно, явно впопыхах собранный. Потому, что из него торчали; чулок Риты, одежда и её кукла. Время от времени он пытался заговорить с окаменевшей Ритой о чем-то отвлеченном. Достал чемодан и объяснил ей, что и как он туда уложил, объясняя ей, что:

– Пойти первого сентября в школу, ты уже опоздала. Но не страшно, все равно пойдешь в школу в деревне. Там не далеко Мельчевка, Синьково. Кстати, ещё до революции мой отец со своей строительной артелью строил эту школу. Еще и Земскую больницу, и даже церковь в Орудьево. Ну, про церковь, ладно. Не то…Тут вот уложил нужные тебе учебники. Грамматика, учебник истории. Увидел у тебя и эту книгу, хотел спросить тебя, Рита, а что за книга? Откуда она у тебя?

– Это из эвакуации. Мама нам её вслух читала, – ответила Рита, протянув руку, чтобы выдернуть из тюка любимую куклу. Прижала ее к себе, и, чтобы отец не видел ее слез повернулась к окну, делая вид, что внимательно рассматривает мелькающие за окном виды. И унеслась в воспоминания, словно прячась в норку своей памяти. Вспомнилось ей, как во время эвакуации в той обледеневшей теплушке её мама обшивала эту куклу. Как Рита радовалась этому чуду. Какое-то а-ля королева платье, кружева, банты украшали эту модницу с фарфоровой головой и тряпичным тельцем. Они с мамой играют. Только отец, словно заглаживая вину, читал вслух ту самую книгу. И сам увлекся страницами о создании Дома Моды купцом Михайловым:

– Большинство магазинов принадлежали действительно французам и только один магазин был русским. Поэтому в пожар 1812 года Кузнецкий не горел: имущество московских французов охранялось земляками из наполеоновской гвардии. В 1843 году здесь появился особый магазин, где в пику Европе исключительно русские приказчики торговали только русскими товарами. К концу века магазинов на Кузнецком и в окрестностях было уже столько, что не хватало фасадов, и стали строить пассажи. Напротив, на месте дома № 19, жила знаменитая Салтычиха, помещица-садистка. На углу Кузнецкого и Неглинной, где теперь «овощи-фрукты», держал ресторан Яр француз Транкль. 27 января 1831 года Пушкин, Баратынский, Языков и Вяземский помянули «у Яра» общего друга, поэта Дельвига. Поэтому выбор места, где в 1883 году дом Ермоловой арендовал, а потом и приобрел 1-й гильдии купец-меховщик Алексей Михайлович Михайлов. В этом доме он решил устроить свой новый, русский Дом Моды на Кузнецком Мосту в доме №. 14.

Для работы над устройством и художественным обликом здания купец Алексей Михайлович Михайлов пригласил известного московского архитектора – Адольфа Эрихсона (Гражданина Российской империи, родившегося в 1862 году) В своем русском Доме Моды он не только выстроил новое здание, к созданию которого он привлек архитектора Эрихсона, но и оборудовал его, с учетом новейших достижений научно-технического прогресса дореволюционной России – по последнему слову передовой техники тех лет. И это было необходимостью связанной с задачами Дома Моды, потому что одним из основных направлений моды, которую хотел предоставить почтеннейшей публике купец Михайлов – это меховые образцы модной одежды, столь востребованной в России и восхищавшей во все времена весь мир нашей планеты. А меха, для сохранения своего наилучшего состояния и вида, для защиты от моли, нуждаются при их хранении в прохладе круглый год. Для этого в здании на улице Кузнецкий Мост были оборудованы по его индивидуальному заказу огромные холодильные установки-шкафы для хранения меховых шуб, манто и прочих модных изделий из меха.

– Подумать только! До революции уже и холодильники в России были. – воскликнул Андрей Осипович.

– Папа! А эта железная дорога до революции была? – спросила Рита.

– Впрочем… Да, и железная дорога была создана до революции. – ответил ей отец.

– Значит, это царская железная дорога? – удивилась Рита.

– Да. Совсем ты запутала меня, не говори так. Говори – советская! Все народу дала Советская власть! Ничего не было до революции. Ничего! Смотри-ка, подъезжаем! – ответил ей отец.

Какой бы долгой не была дорога, но каждый путь имеет свою конечную станцию. В этот раз это был Дмитров. От Дмитрова они добрались на попутке – на грузовике до Рогачёво, над которым торжественно высился голубой купол огромного Никольского храма. Тот самый грандиозный Храм, паривший над Рогачёво, в котором в 1941 году немцы устроили расположение группы «Центр». К счастью, не долго, тогда же в 41-ом их выбили наши. И теперь в освобожденном Рогачево, люди приходили в себя, обживая продолжающуюся жизнь на пепелище войны. До родной деревни Андрея Осиповича немцы не дошли, хотя близлежащие деревни были сожжены. Но, истерзанная войной жизнь все же теплилась в этих местах после отступления фашистов.

Отец договаривался с водителем грузовика на площади около храма о том, чтобы он их подбросил в деревню. А Рита в это время любовалась на купола Никольского храма, подняв голову. Потом, словно, рисуя, обеими руками обвела купола по контуру. Её ручки на фоне неба замерли, как крылья.

Грузовик, миновав пепелища и разруху, воцарившуюся после того, как эти места были захвачены фашистами, но с Божьей милостью были отбиты нашей армией, подъехал к дому родителей Андрея Осиповича.

И теперь Рита особенно остро почувствовала разлуку со всей прежней жизнью. И ее сердечко наполнилось удушающей тоской безысходности. Она заплакала, завыв в голос. В глазах ее потемнело. Она провалилась в тьму, потеряв сознание. Отец подхватил ее на руки и внес в дом родителей.

В не освещенные темные сени, пахнущие лежалым сеном и коровой. Из этой черноты открылась скрипучая деревянная дверь, сколоченная из досок.

Изумившись, что Андрей внес в дом девочку на руках в состоянии обморока, дед и бабушка Риты выбежали им на встречу с ведром воды. Лицо девочки ополоснули водой. Тут Рита и очнулась.

– Ну, вот и добрались. С утра вас ждали! – сказал дед.

Бабушка Анна Васильевна, подбежав к бочке и, намочив полотенце, еще раз протерла лицо Риты, радуясь встрече с сыном. Хлопотливо расставляя посуду, она, сказала сыну:

– Ох! Сынок! Сынок! Садитесь! Поужинаем вместе. Солидный ты какой стал! «Бог напитал, никто не видал. А кто видел, тот не обидел», как говорится. С нами теперь будешь, Ритушка, жить! – сказала бабушка, усаживая Риту за стол.

Утром следующего дня Рита проснулась рано. Обрадовалась, что успеет проститься с отцом, еще надеясь, что в деревне она останется не на долго. И, набросив платье, подбежала к двери. Но, не успев толкнуть её от себя, чтобы войти в комнату, где сидели за столом её отец и его родители, остановилась, услыхав разговор, который заставил ее замереть на месте. Это Андрей Осипович разговаривал с родителями о том, чтобы они прописали Риту в деревню, сразу после того, как он выпишет ее из квартиры по возвращению в Кимры.

– Мы, Андрюша, девочку к себе жить возьмём. Будем её, сироту, кормить и воспитывать. В этом не сомневайся. Чем можем – поможем сироте. Но, прописывать Риту в деревню, сюда в этот дом не станем. И ты девочку не смей из своей директорской квартиры выписывать! И не смей и думать об этом! Мы требуем, чтобы паспорт она получала по прописке в твоей кимрской квартире. Это как же так?!! Квартиру ты получил на жену покойницу, двух дочерей и на старуху тещу, а теперь: вроде, как не нужна дочка! И ее долю в квартире отнять у сироты хочешь! – возмущалась, повышая от негодования голос, его мать и бабушка Анна Васильевна.

– У меня новая жизнь! Новая жена! Новую семью мне строить нужно! – угрюмо отвечал ей сын.

– А у нас, Андрей, что ж по-твоему: глаз нету, что ли? Мы же видим, что Рита девчоночка-то не деревенская. Ей образование получать нужно после школы, может быть и в институт поступать нужно будет. Нет, не деревенская она! А, если мы ее в деревню пропишем, значит паспорт она здесь, в деревне получит. А значит паспорт её в сельсовете храниться будет и никуда ей свободно выехать нельзя будет. Это же советская власть, а не царская, когда все свободно по отечеству куда хотели туда и ездили. И на прописку при царе-батюшке никто не смотрел! А теперь из колхозов никуда на учебу без направления от сельсовета её не пускают и ее не выпустят из колхоза. А значит нужно будет перед председателем колхоза выслуживаться, выклянчивать Христа ради у него это направление и её паспорт, чтобы на учебу в город отправиться. Это ж сколько унижений придется нам с матерью пережить, это в какую же зависимость попадем, если придется выклянчивать направление на учебу в сельсовете!!! Ты что забыл, как нас раскулачивать собирались и в Сибирь на погибель выслать? Сам же заступался за нас с матерью, благодаря письму от начальства брата твоего Федора. Забыл, что ль? Забыл, как мать самогонку да водку с закусью председателю колхоза таскала, чтобы отсрочить нашу ссылку и раскулачивание? Чтобы позволил председатель нам в своем доме жизнь свою доживать? Мы в деревне кто? – «Недобитки» мы! Недобитые кулаки – за то, что трудяги всю жизнь были, не пьющие, не вороватые! К нам навсегда отношение с подозрением! Мы ж для колхоза – всегда классовые враги есть и будем. Как бы ни старались, как бы не трудились, и на фронте наши сыночки полегли за отечество, а все одно – «недобитки» мы. Да и мы всё-то помним! – пытался образумить его отец Осип.

– Да, ладно вам! Все, кто ходят, из деревень ездят на учебу! – огрызнулся их сын Андрей.

– Тьфу! Ну-ты! Андрей! Да ты что, жизни вокруг не видишь, что ли? Видно, что из директорского кабинета правды не увидать! Паспорта-то колхозников на руки не дают! В сельсовете паспорта хранятся! Своей-то родне председатели колхозов иль своякам своим – направление, конечно, дадут. И паспорт «своему человечку» из сельсовета без запиночки выдадут. А как остальным выдать, так носом крутят и паспорт не дают на руки! Мол, рабочие руки для колхоза берегут. А без паспорта, и без направления от сельсовета, кто же на учебу то примет, кто место в общежитии даст? Как в город на работу поехать? Так бы все из колхозов на учебу по городам поразъехались бы. Держат нас в колхозах, как при крепостном праве! Сельсовет тут правит, а мы колхозники – люди подневольные! – стукнув кулаком по столу, заключил Осип.

– Да! И Рита, если захочет, когда подрастет, поступать учиться или в город поехать работать, возьмет свой паспорт с кимрской, то есть – с городской пропиской из вот этого комода. Свой законный паспорт с городской пропиской. И поедет, куда захочет и куда захочет! Ведь колхоз, если и дает направление на учебу, то ведь не кто куда захочет, а по надобности колхоза. Нужен агроном, дадут направление, кому надо в Сельскохозяйственный институт или в техникум. Нужен колхозу свой врач – пошлют на доктора учиться. А может какой-нибудь особый талант у девчонки откроется? А ты ей жизнь переломать хочешь?! И мы с отцом запрещаем тебе дочь-сироту из квартиры выписывать, где она родилась и выросла, где мать ее умирала! Выписывать ради молодой вертихвостки? Ишь, что надумал? Мало тебе, что грех на душу взял выжил из дома на улицу старуху-сироту, так и дочерей повыгонял. Не будем мы Риту в этот деревенский дом прописывать! Чтобы потом нам не унижаться, не зависеть от председателя колхоза, от того, какая ему моча в голову ударит: отдаст или не отдаст Рите паспорт, выпишет или не выпишет направление на учебу девчоночке. Запрещаем мы тебе выписывать Риту из квартиры! Мало того, что Капу из дома 15-ти летнюю, считай, как на улицу выгнал! Спасибо, что брат твой Пётр пригрел сиротку и паспорт она в Москве получила, а значит – учиться в институте сможет. И заканчивает школу она в Москве, и живет у Петра с женой его Дарьей. А сыта ли обута-одета ли сирота ты и в голову не берешь! Так еще и этой сироте-малолетке жизнь изломать хочешь!!! Мы выкормим Риту и на ноги поставим, насколько Бог нам сил и времени отпустил. Это бремя с тебя мы снимем. Но и ты – совесть-то совсем не теряй! – перешла от негодования на крик мать Андрея Осиповича.

– Хм! Директор школы…Да тебя к детям близко допускать нельзя. Проклянем мы тебя с матерью, если и такую подлость сотворишь! Проклянем, Андрей! Так и знай! – откровенно серчал Осип.

– Ладно! Успокойтесь вы! Не буду Риту выписывать из квартиры в Кимрах! Пусть учится и устраивает свою жизнь в будущем, как захочет. Ладно! Поеду я!

– Ступай, сын! – ответили согласно и в лад Анна Васильевна и ее муж.

И Рита услыхала, что заскрипела входная дверь дома. Потом резко захлопнулась.

Рита почувствовала, что это вся её прежняя жизнь для неё окончательно захлопнулась. И всё важное, и дорогое для неё в этом мире теперь живет только в ее воспоминаниях. Воспоминания о прежней ее жизни – единственная драгоценность в ее жизни. А вокруг чужой мир, незнакомый ей.

Поняла Рита, что всё сложилось так, что не до прощания с отцом стало. И, что самое лучшее в эту минуту, на цыпочках, стараясь быть бесшумной, вернуться в кровать и притвориться спящей, на деревенском матрасе, набитом запашистой соломой, натянув на голову, набитое ватой лоскутное одеяло, под которым можно выплакаться никем неуслышанной.

Так началась новая жизнь Риты, оставленной на попечении ее деревенских бабушки и дедушки. Здесь Рита и ходила в школу в Синьково за 5 км туда и пять км. – обратно.

В тот зимний день дед Осип читал газету вслух, присев поближе к окну. В такие минуты бабушка Анна Васильевна оставляла все дела и садилась рядом слушать чтение мужа. Но, если ей не удавалось тотчас прервать готовку обеда или мытье посуды, то продолжала делать это как можно тише. Бабушка любила слушать чтение мужа. Тут ее гордость за то, что смогла прожить жизнь в любви, словно обретала зримое воплощение ее счастья. Радость всей ее жизни – любимый муж, которым она всегда гордилась и любовалась. Хотя и вышла замуж не по любви, а по воле родителей, о чем вспоминала всегда с удовольствием, не раз рассказывая Рите ту давнюю семейную историю. О том, как рухнула на пол и выла, когда вышли из родительской избы сваты, который прислал к ней вдовец Осип, оставшийся с годовалой дочкой на руках. А выла потому, что любила односельчанина Семена. Но; но то ли опоздал он со сватовством, то ли уж очень беден был, но родители жестко настаивали на своем, назначив день свадьбы с Осипом. А уж с жестокостью отца Анна Васильевна с детства была знакома, с самых малых лет, когда отдал ее тятенька в няньки в другую деревню, где она и нянчила чужого хозяйского ребенка. Но однажды ясным зимнем днем, когда несла воду в дом, увидела приехавшего в ту деревню тятеньку, говорившего с кем-то посреди улицы. Бросилась к нему, обронив в снег ведро, и из-за всей силы тоски своего детского сердца, закричала:

– Тятя! Тятенька!

Но в ответ тятенька лишь прыгнул насани да стеганул покрепче по боку лошадь, чтоб бежала обратно домой порезвей. И сани помчалась обратно домой, где маленькую Аннушку никто не ждал.

Поэтому – думала просватанная невеста Аннушка, что не выжить ей, что разорвется переполненное любовью к Семену ее девичье сердце. Но не только выжила, а ни разу в жизни не пожалела, что за Осипа вышла. И дочку его от первого брака вырастила и своих тринадцать душ родила. Муж не пил, не ругался грязно – хороший был муж, светлый. Держал строительную артель, которую унаследовал от своего отца, бывшего крепостного, платившего оброк от этого отхожего промысла. И украсилась не только Москва, где они строили, но и Дмитров, и родные места – церковь в Орудьево, школа, где пришлось учиться Рите в годы войны. Поэтому и дом был крепкий под железной крышей, чем выделался среди деревенских домов.

Но пришлось ей лихо, ох, как лихо, пришлось ей старухе защищать дом и право на жизнь в годы советского раскулачивания. Когда и до их Петракова докатилась волна раскулачивания и устройства первых колхозов. На глазах состарившийся от переживаний, дед замер от отчаяния из-за невозможности защитить весь прежний уклад жизни. За честно заработанный дом пятистенок Осип был зачислен в кулаки, а значит – во враги советской власти. А гордость этой многодетной семьи; честно заработанная железная крыша, оказалась приговором для всей семьи, которой по меркам новой колхозной жизни угрожала за эту «роскошь» высылка в ссылку на поселение в Сибирь. Потому что председатель колхоза, из их же деревенской голи перекатной, в прежние годы из забулдыг бесстыжих, а в новые времена, вон, в какое начальство поднялся! Анна Васильевна на разговор с председателем колхоза мужа не пускала. Берегла мужа! Надеялась, что, напомнив, что старший сын Федор был советским офицером пограничником. Отличником боевой и политической подготовки. Да и то, что сын ее Андрей – человек уважаемый: директор школы, сначала в Яхроме, потом в Кимрах – все это обнадеживало ее, что этими козырями ей удастся защититься от ссылки. Так ей и объяснил председатель колхоза, выбившийся «из грязи в князи», из своей же деревенской бедноты, все же сделал семье Анны Васильевны уступку: