Гость оглянулся на стальное полотно массивной сейфовой двери с крупным рвано-сквозным зияющим глазом вместо замка, который, словно приглядывая за хозяйкой, располагался на линии, уходящей в центр подоконника, где и находились сейчас пальцы её босых ног.

– Когда начинаешь передвигаться в пространстве и времени без помощи тела, необходимость в обуви отпадает, – пояснила она, почувствовав взгляд гостя, переместившийся с двери – на её неловко поджатые ступни.

– Я не говорил, что вошёл в дверь, – произнёс мужчина, расстёгивая набрякший от влажности ночного города плащ. – Но… ведь она всегда открыта?

– Здесь нечего прятать. И некого. А даже, если бы и было… Говорят, если хочешь спрятать главное – положи это на самом видном месте. С тех пор, как главным стало всё, меня перестали замечать.

Она приблизила губы к стеклу, сделала глубокий выдох и нарисовала на запотевшем месте тройное плетение знака бесконечности.

– Мне показалось, или вы действительно кого-то ждали? – спросил мужчина.

Он тщательно сдерживал давно рвущуюся наружу радость, но всё же, она раздвинула шторку век и сумела выскользнуть из-под ресниц.

Однако женщина так и не поднимала взгляда, а потому не видела: ни лица гостя, ни улыбки, промелькнувшей в его глазах.

– Почему мне не нравятся глаголы прошедшего времени? – вопросом ответила она, говоря скорее сама с собой, чем с неожиданно возникшим в её мире незнакомцем. – Ждала, любила, верила, жила, была, росла… Нет, это неправильные глаголы. Ни прошлого, ни будущего – нет. Есть только настоящее. Да и оно – зыбкое и невесомое, как воздух… Мы вдыхаем его, и он – наше настоящее. Выдыхаем – и вот уже прошлое. Готовимся к новому вдоху – входим в будущее, которое в ту же секунду уже становится настоящим, а через доли секунды – прошлым… Настоящее – лишь мгновение между вдохом и выдохом. Наше настоящее – это только тот воздух, который сейчас внутри нас. Не более, и не менее.

– Значит, я не ошибся, – продолжал гость, потирая переносицу, чтобы спрятать невольно выдававшие его глаза. – Всё-таки ждёте.

– Жду. Но, тот, кого я жду, не придёт.

– Не придёт? Вы уверены? – и глаза его блеснули озорством.

Она сделала лёгкий взмах ладонью в сторону двери, и тихо произнесла:

– Через эту дверь – не придёт точно. Это слишком лёгкий путь. Не для таких, как он.

Она не знала, как именно может прийти тот, кого она ждала. Тысячи раз представляла себе детали их встречи: первый разговор после долгой паузы разлуки, звук его плотного серебряного голоса, который, казалось, давно забыла… Но никогда не могла заглянуть в тот спрятанный на его груди карман будущего, где хранился самый первый кадр из архивной киноплёнки его возвращения.

На какой ступени лестницы он будет в то время? И поднимется ли на ступень к ней, или спустится на её ступень вниз, или сделает ровный шаг вперёд…

– И долго? – нарушил гость ход её мыслей.

– Что?

– Ждёте, – уточнил он.

– Немало, – ответила она и сделала глубокий вдох перед тем, как решилась спросить тревожное: – Зачем вы здесь?

Он смутился:

– Хотите, чтобы ушёл?

– Нет, останьтесь. Я давно не говорила с людьми.

Она действительно не говорила с людьми с тех пор, как попала в этот коридор времени, из которого уже не могла найти выход сама.

Множество голосов, сливаясь в мегагерцы производимого человечеством шума, пыталось пробиться к ней через обрубленные провода, отключенный телефон и наглухо запертый почтовый ящик. И те звуконепроницаемые стены, которые она сама воздвигла вокруг себя, отражали и ослепляли, обезоруживая, весь шедший извне шум. Как зеркало отражает солнечные лучи, удваивая силу света в момент преломления от напылённого на стекло серебра.

Вначале этот разноголосый хор ежеминутно рвался внутрь. Стучался! Кричал! И каждый голос нёс свою вибрацию, свою мелодию, которая нарушила бы ту космическую симфонию вселенной, что уже начинала звучать в её тишине.

Потом голоса сделались реже и тише. А затем и вовсе замолчали.

Прозрачная тишина, поселившаяся здесь, стала зримой и ясной, как нетронутая человеком живая природа.

И только ответный голос того, кто смог бы открыть в шуме внешнего мира шлюз для прохода её тишины: вывести её из этой комнаты, не выводя из её мира, – она пыталась бережно модулировать в те бесчисленные часы, когда молча говорила с ним внутри себя.

– Вам не с кем было говорить? – спросил он.

– У меня не было желания говорить с людьми.

– А сейчас?

– И сейчас нет, – она закрыла глаза и опять спросила тревожное: – Кто вас прислал?

Она давно была готова: однажды сюда могут попытаться войти те, кто ничего не понимает, или наоборот – понимает слишком многое. И тогда они постараются упрятать её в стенах, за которыми прорывается шум, изрыгающийся хаотичным фонтаном из потревоженных душ и взрывающий клапан неподготовленного приёмника, упаковывая перфорированное сознание в видимость лишённого ума.

Но тот, кто стоял сейчас в её комнате, не был одним из них. Такого бы она почувствовала сразу – по запаху и звериным повадкам охотника-людоеда.

Она не боялась быть пойманной и посаженной в клетку. Она научилась выходить за любые границы.

Тревожило иное: что у неё, возможно, пока не хватит сил вытащить оттуда, из оков границ, многих несчастных и невинных, неправильно открытых. А потому, пока в ней самой не пребудет сила, которой можно будет безгранично делиться, ей нельзя было попадать туда, где она не смогла бы помочь всем, нуждающимся в помощи.

Страдание – беспомощно. А страдание падающего в пропасть – ничуть не меньше страдания того, кто рвётся помочь, но не имеет на это сил.

– Я похож на того, кого можно прислать? – вопросом ответил мужчина, и досадно поморщился, не понимая до конца, играет ли она с ним, или действительно не может либо не хочет узнать. – Никогда не полагал, что меня примут за посыльного.

– Нет. Напротив, в вас есть что-то… от того, кого я жду. Вы похожи на него.

– Отчего вы решили, что мы похожи? – искренне удивился гость, помня, что она так ни разу и не взглянула на него.

– Для того чтобы видеть, мне не надо глаз, – ответила она так, будто услышала его мысль. – Но именно того, кого я жду, мне видеть труднее всего.

– Почему?

– Он внутри меня.

Она окинула комнату взглядом, так и не поднимая глаз на гостя, боясь разрушить едва начавшую созревать надежду, которую тут же отогнала в сторону.

«Нет, это – не он. Он не пришёл бы так тихо» – успокоила она себя, а вслух добавила:

– Подойдите к окну. Помолчите со мной. Я хочу понять, что в вас общего…

Глава 2. Лёд

Сверху упал ледяной куб.

Дар Неба.

Алмаз из бесконечных недр космической кимберлитовой трубки – гладкий, как отполированный перед огранкой драгоценный природный камень, и матово-прозрачный, с искристыми струнами-проблесками внутри. Словно застывшая молочным серебром слеза Бога – величиной с 1000000-этажный дом, если такие дома вообще могли бы существовать.

Он обрушился – в точку нуля – в пограничную зону суток, в плотную тьму новолуния, едва освещённую обманчивым, тускло-туманным звёздным мерцанием галактики.

Упал – в центр континента – на упругую спину массивной тектонической плиты, вздрогнувшей от неожиданности и размашисто широко качнувшейся, с трудом сдерживаясь, чтобы не прогнуться под тяжестью удара мощного веса.

Рухнул – в пик лета – на зелень смешанного леса, густо укрывавшего рыхлую, перегнойно-пряную земную кожу, которая тут же взбугрилась в судорогах ударной волны холмистыми полукружиями.

Ледяной куб вспахал ребром несколько гектаров плодородного слоя, оставляя позади себя, по линии траектории приземления, длинный и глубокий продольный шрам шириной с Суэцкий канал. В месте остановки образовался многокилометровый в диаметре кратер – воронка зрачка, окружённая густой бахромой ресниц – коктейль из сырой земли вперемежку с искорёженными, вырванными с корнями вековыми реликтовыми соснами.

И хотя небесное тело старалось приземлиться как можно мягче, максимально сглаживая угол падения, но всё же треснуло от удара о кору Земли, а в финальный миг остановки полёта – раскололось надвое.

Полупрозрачная двуглавая гора, ещё миг назад бывшая кубом, издала пронзительно-острый холодный крик.

Ультразвук всколыхнул магнитное поле, врезался в околоземную орбиту, в доли секунды пронёсся по кругу, обогнув весь земной шарик, и вернулся обратно, застыв ледяными иглами-антеннами на кончиках, прорезавших облака и распоровших небо, пирамидальных вершин.

До утра – ни ледяная сдвоенная пирамида, ни земля под ней, ни земля вокруг неё, ни израненный лес, ни иная жизнь – не издали более ни звука.

Первый солнечный луч скользнул по линии горизонта, и наткнувшись на ледяное препятствие, остановился.

Пучок света лазерным прицелом зафиксировался на месте соединения пирамид, и натянутая струна луча начала медленно увеличивать угол.

Солнце неспешно поднималось над горизонтом, и луч, соединивший сквозь лёд Солнце и Землю, увеличивал градус до тех пор, пока не встал ровно в полдень – перпендикулярно точке своего крепления – прямо над впадиной разлома.

На этой позиции движение угла прекратилось, и луч принялся вихриться, разрастаясь вширь на каждом новом витке спирали.

Вскоре он превратился в мощный световой столб: от Неба – до Земли, от Земли – до Неба. Огненно-рыжий – в центральной части – он рассеивался по диаметру в песочно-жёлтый, переходя в насыщенный белый – по кромке. Словно Солнце наступило на Землю, и, остановившись в своём одноногом шаге, замерло на месте.

Талые воды потекли по склонам вершин, заливая чашу в центре междуглавий. Вода быстро заполнила глубокий зев воронки и уходящий вдаль хвостовой ров. Не уместившись в границах образовавшегося водоёма, она слизнула берега и поползла за их пределы.

Ледяная двуглавая гора уменьшалась на глазах, оседая и сплющиваясь, а горячая вода стремительно прибывала, разливаясь всё шире и шире в диаметре, заполняя собой всё пространство: от одной линии горизонта – до другой.

Какое-то время над уровнем воды ещё торчали стволы деревьев, затем и стрельчатые верхушки самых высоких реликтовых сосен ушли под воду.

И когда лёд окончательно растаял, и когда вода проглотила всю поверхность Земли, и когда настал миг, что уже не было ничего, кроме гладкой безконечной линии соприкосновения, линии дороги воздуха по воде, световой столб сделал последний широкий вихревой рывок. Он огляделся, любуясь своей работой, затем отделился от водной глади и рассыпался в солнечные брызги – круглую радугу, распахнувшуюся первоцветом вокруг планеты.

Глава 3. Молния

Здесь не было времени.

То есть время было, но не было меры времени – определителя константы.

Кроме меры, у этого времени было всё: вес, цвет и запах; а главное – у него была форма. И эта форма не шла – ни вперёд, ни назад, а стояла на месте, расширяясь в пространстве и перестраивая его в многомерность.

Вот уже пару часов, а, возможно, и лет, прокатившихся было по круговому трамплину на пластинке наручных часов, если бы этот мужчина носил часы, он стоял у окна и ждал. Облокотившись широким плечом о выступ стены с глубоко утопленной оконной рамой, мужчина наблюдал за женщиной.

А она, казалось, совершенно не замечала присутствия гостя с той секунды, как предложила ему помолчать вдвоём, и пребывала всё в той же позе, что и в момент его появления в комнате.

Она сидела на пластиковой доске подоконника, едва шероховатой от мелких комочков спрессованной фактурной поверхности.

Чуть наклонив голову и прижав колени к груди, она сидела в проёме окна – на стыке светлой материи комнаты и тёмной материи ночи, пытающейся проникнуть внутрь через защищённый стекольной перепонкой оконный зев.

Она разминала пальцами свет комнаты, пряла из света и тишины нить, потом сворачивала её в спирали, и, наконец, закругляла в сферу величиной с небольшой мячик, который мягко поглаживала, выравнивая все трещинки и бугорки; перекладывала из одной ладони в другую и вновь разминала, пряла, сворачивала и закругляла, словно замешивая воздух между ладонями в плотный световой шар.

– Что вы делаете? – нарушил он затянувшуюся немоту, когда свет в руках женщины окончательно оформился в идеальную сферическую модель и начал зримо увеличиваться в размерах.

– Творю, – тихо ответила она, не отрываясь от работы.

– Шаровую молнию? – опасливо уточнил он.

– Вам не нравится шаровая молния? – удивилась она. – Вы её боитесь?

– Вряд ли я что-то однозначно боюсь по определению. Но шаровую молнию – скорее «да», чем «нет».

– Почему? – её брови приподнялись, и лицо приобрело совершенно беззащитное детское выражение.

– У неё плохая репутация, – ответил он.

– У меня тоже плохая репутация. Кое-кто всерьёз полагает, что я дьяволица.

– Смешно.

– Отчего же? Мне вовсе не смешно. Дьяволица, вавилонская блудница и….

– Смешно вдвойне, – улыбнулся он. – Они что-то путают.

– Они путают всё, но ничто не могут запутать, – твёрдо отрезала она, закрывая вход в лабиринт этой непростой и неприятной темы, и с ещё большим усердием продолжила заниматься экспериментами со световым ядром.

На какое-то время в комнате вновь установилась тишина, в которой лишь метрономом перекликалось едва уловимое ухом потрескивание искорок в светящемся шаре.

Он смущался спросить.

Она не хотела говорить сама.

В этой неловкой паузе мужчина решился сделать ещё один шаг к сближению, и присел на подоконник, сократив на длину вытянутой руки расстояние до её бледных босых ног.

Могла ли она объяснить этому непрошеному гостю, что он уже итак довольно глубоко вторгся в её личное пространство, в самую интимную зону биополя, в которую запрещён вход посторонним?

Ведь эта комната уже давно стала мала даже для неё самой.

С тех пор, как она замкнула себя в этих бетонных стенах и начала расширяться вместе со временем, которое застряло здесь одновременно с ней. И войдя сюда, в её мир, который она ревностно охраняла от всех, кто был снаружи, этот гость нарушил самое главное – неприкосновенность её свободы.

Её свобода была в выборе несвободы: замкнутости в огромном пространстве собственной вселенной, добровольном затворе от всего мирского в одиночной монастырской келье, которой когда-то оказалась эта комната.

Нет, она не была монахиней, принявшей постриг, напротив, она растила волосы в память о любимом. И любое приближение чужака, даже случайного прохожего, выгуливающего собаку на обычно безлюдной аллее за окном, отзывалось в ней отторжением возможности: не сближения даже, а лишь малейшего приближения, всякого отступа от параллельной линии аллеи к кривой касательной, и, тем более, к перпендикуляру линии, врезающейся в её окно и ведущей через дверь комнаты на выход, открывая двойной стальной лист с раскуроченным сейфовым замком.

Но отчего-то присутствие человека, который сейчас сидел на её подоконнике, не становилось столь неприятным, как ожидалось.

Было в этом мужчине что-то близкое по сути, однородное по масти, запаху и спектру невидимого для глаз света, глубоко запрятанного им под чёрную ткань костюма.

Что-то подобное она уже чувствовала и знала.

В ком? И когда?

Она пыталась вспомнить, но его свет уже выскользнул из-под черноты пиджака, достиг её рук и стал сливаться со светом, исходящим из шара, который она выращивала и ласкала, смешивая со своим светом, столько много пустынных месяцев…

– Вы считаете шаровую молнию убийцей? – не поднимая глаз на гостя, и не пытаясь отодвинуться, неожиданно громко, с вызовом в голосе спросила хозяйка комнаты.

– Да. В некотором роде, – неуверенно согласился мужчина, наблюдая, как шар в её руках начал переливаться мерными, пластичными, ровными волнами сияния.

– Почему люди боятся всего, что не могут объяснить? – и она в первый раз посмотрела на него.

Посмотрела в него так пристально, словно вонзила в его зрачки карий и тонкий до прозрачности розовый шип.

Так пристально и так пронзительно!

Его веки наполнились влагой. Ему захотелось моргнуть, отвести взгляд, отвернуться, бежать прочь из этой белой комнаты, из её светящегося до боли в глазах мира… Но он сдержался, продолжая смотреть в неё.

– Впрочем, не все, – уточнила она. – Я слышала о мальчике Ники, который однажды испугался шаровой молнии, но она его не тронула. Обычно природа не причиняет зла тем, кто её уважает, а значит – не боится. А этот ребёнок испугался. Но она его не тронула. Может быть, шаровая молния избирательна? Может быть природа оставила ему жизнь, зная, что вскоре он сможет её полюбить? Просто. По-человечески. Ей так нужна была любовь! Она думала, что это он. Но она опять ошиблась… Она так устала ошибаться!

Пока она говорила, он вновь перевёл взгляд на её руки. И ему ощутилось, будто шар в её руках слишком похож на его сердце, и что шар взорвётся сейчас так же, как взорвалось бы его сердце, если бы эта женщина прикоснулась к нему своими жаркими, нежными пальцами.

– Это случилось в церкви во время всенощной, – продолжала она. – Его родители, довольно занятые люди, в те дни были в отъезде, и на всенощное бдение Ники пошёл вместе с дедом. Да, эти двое – мальчик и дед – очень любили друг друга! Нет ничего милее любви детей и стариков. Вы не находите?

Чтобы ответить, ему нужно было сделать вдох.

Но с каждым новым вдохом, вместе с кислородом в него вплывал её голос, проникая внутрь груди всё глубже, а его сердце в её руках делалось всё сочнее и пластичнее. Оно тянулось за её пальцами, сладкими от света, плавилось, словно чугун в доменной печи, тянулось и раздваивалось, чтобы достаться поровну каждой её ладошке…

– Той ночью была сильная гроза. Раньше я очень боялась гнева Неба. А вы?

Чтобы ответить, ему нужно было сделать вдох. Но…

– Гроза действительно способна довести до ужаса, – продолжала она, не дожидаясь ответа. – Представьте. Ночь. Гроза. Освещённая свечами церквушка. Ворвавшийся страстной ветер резко распахивает двери и тушит своим влажным дыханием свечи перед иконостасом. Сама по себе картина уже немного жутковатая. Но тут раздаётся крепкий раскат грома, и внутрь медленно влетает светящийся шар. Он вынюхивает заполненное ароматом ладана пространство, кружит по полу церквушки, делает виток в воздухе прямо перед носом у застывших в страхе прихожан, и вылетает через дверной проём, освещая тьму ночного парка.

Она говорила об этом так, будто присутствовала в том месте, в тот час, когда шаровая молния принимала решение: забрать жизнь или оставить. Она говорила так, будто сама была на месте этой молнии и делала сейчас выбор в пользу жизни – единственно правильный выбор, который делает природа, даже в том случае, когда отнимает жизнь у малого – ради сохранения жизни целого.

Она говорила, а мужчина, понимая, что срастается с этой белой комнатой так же, как когда-то срослась с ней эта женщина, уже пытался отогнать от себя мысли о тонких пальцах на его сердце. Потому что сдерживать желание: схватить её вместе со светящимся шаром и всей комнатой, и, обняв, растворить в себе, – было невыносимо больно даже для такого взрослого мальчика, как он.

– Ники был тогда совсем маленьким! – её слова втекали в него медленно и вязко. – И было бы удивительно, если бы малыш не испугался.

Лицо мужчины постепенно становилось всё более хмурым, а взгляд всё более цепким и тёмным.

– Ещё бы! Конечно сердце ребёнка замерло от страха! – звенела она колокольчиком голоса, не глядя на собеседника и не замечая перемен в его лице. – В испуге малыш Ники взглянул на деда, пытаясь найти у него поддержку! Но дед был спокоен так, будто этот огненный шар – обычный монгольфьер с корзинкой для воздушных путешественников. И мальчик устыдился своего страха – такого неподобающего и не мужественного для такого взрослого мальчика, как он.

Она на мгновение замолчала, и добавила совсем тихо, почти шёпотом:

– После этого случая, шаровую молнию, грозу и природу Николай уже не боялся.

– Я знаю эту историю, – сдержанно сорвалось с его пересохших губ, когда она закончила рассказ.

– Шаровую молнию считают убийцей, но прежнюю Россию убила не шаровая молния, а люди, – продолжила она, будто не слыша его слов. – Природа бросила шар предупреждением, но не тронула: ни Александра, ни юного Николая. А люди казнили: и того, и другого, и ту, которая была природой…

Она сжалась, плечи её осунулись, а звуки голоса стали острее и чётче:

– Люди безжалостны ко всем вторым? Или только к тем, кто по праву рождения является первым?.. Или природа всякий раз стирает первых, оказавшихся не готовыми выполнить главную задачу своей природы; а люди – лишь слепое орудие в руках вселенского палача, который останавливает ошибку первых под прикрытием казни вторых?..

Она продолжала задавать вопросы, но не давала времени для ответов.

Она говорила и говорила сама, так и оставляя вопросы – висеть в раскалённом от света воздухе:

– А если изменить программу и соединить: первого и второго? Чтобы не было: ни последнего, ни первого, ни второго… Чтобы не было: ни ошибки, ни палача, ни его слепого орудия… Чтобы главная задача природы была выполнена: ни первым, ни последним, а цельным… Что скажет на это воскресающая природа?

Она прижала светящийся шар к груди, обняла его обеими руками так, как матери обнимают младенцев, и, вглядываясь в шар, как в лицо ребёнка, спросила:

– Будь вы на месте Николая, получившего возможность выбора, что бы вы предпочли? Шар природы или суд человеческий? Удар молнии или ступени Ипатьевского дома? Или отказаться от неё? От той, которая была природой, казнённой потому, что в очередной раз ошиблась и поняла свою природу слишком поздно…

– Я бы выбрал природу.

– Я – тоже, – добавила она, нежно баюкая шар.

– Но разве человек не часть природы? – задал он встречный вопрос.

– Людская природа человека – не лучшая часть природы. Но тогда природа не могла сделать лучше.

– Когда?

– Когда-то я любила его. Потом я боялась его и не любила его природу. Потом я любила природу и не любила его. Потом я любила человека и не любила людей. Потом я не любила человека и боялась людей. Потом я боялась природу и любила всех людей. Теперь иначе.

Он напрягся, опасаясь услышать не то, что ожидал:

– Вы перестали любить людей?

– Я перестала бояться природу, – ответила она.

– А любить? Вы перестали любить?

– Я перестала думать, что люблю. Я научилась любить.

– Кого?

– Всё. Вы полагаете, именно так становятся зрячими?

– Да. Скорее всего.

Глава 4. Аквариум

Внезапно ощутилось тело.

И оно зависло в наполненной пустоте.

Под ногами не было ничего, кроме спёртого, тяжёлого воздуха.

И под руками.

И над головой…

Ни пола, ни потолка – ничего, кроме спёртого воздуха замкнутости. Но и пределов замкнутости не наблюдалось во всём обозримом пространстве.

Плыть по такому воздуху было значительно труднее, чем дышать им.

Если лёгкие хоть как-то пропускали его сквозь себя, тщетно пытаясь отфильтровать серый смог, оседающий на стенках альвеол, то тело залипало в движениях, вязло в масленичной плотности воздушной слизи, и не столько двигалось, сколько болталось на месте, хаотично взбрыкивая.

Сверху едва виднелся проблеск белого. Чем по сути являлось это белое – было пока не известно, впрочем, и не важно. На фоне серой вязкости, окружавшей её повсюду, важно было другое: что белое было просто белым. Это и являлось в настоящий момент главным и единственным аспектом.

Возможно, белое было и сбоку, и снизу; но сейчас она увидела белое именно сверху и неотрывно следила за ним глазами.

Она попыталась добраться до белого. Потянулась всей сущностью к белому! Всем весом! Не осознавая отсутствия веса.

Сделала резкий рывок вверх! Схватилась за воздух руками, и оттолкнувшись пальцами ног от ощутимой вязкости, попыталась выплыть на поверхность, чтобы оглядеться. Но тело неуклюже вытолкнулось в бок и больно ударилось о замутнённое стекло стенки аквариума.

Боль была столь непривычным чувством, что заставила вздрогнуть, сжаться и закричать.

Крик вырвался острой иглой и вернулся обратно.

Ещё более непривычным было ощущение холода в самой глубине себя. Кусочек льда проник в неё вместе с болью и криком.

Источником льда оказалась обжигающе-холодная стенка аквариума, впрыснувшая свой мороз внутрь тела.

Однако холод не смог удержаться внутри горячей телесной оболочки, и льдинка выскользнула через поры наружу. В это же мгновение и само тело отбросило рикошетом от стены – обратно, вглубь аквариума.

Внешне стенка аквариума выглядела довольно плотно, а на поверку оказалась хрупкой, как тончайшая пластинка слюды.

<1 2 3 4 5 >

На страницу:

Перейти

2 из 5