Не Близкие Люди, Морана

Миллер поздоровался с Лукомским и указал ему на одно из двух кресел напротив. Помощник же примостился, с блокнотом и карандашом, на другое.

– Ну-с, Даниил Валерьевич, сегодня я свободен, и мы побеседуем как надо, – начал Миллер, – если курите, прошу не стесняться.

Он подвинул к Лукомскому бронзовую пепельницу в виде раскрытой пасти дракона и вазочку с папиросами.

– Мы можем предъявить иск? – сразу перешёл к делу Лукомский.

– Я полагаю, что да! – неспешным тоном ответил адвокат. – Вот он, – указал толстым пальцем на помощника, – сейчас прочитает нам соответствующие статьи тома десятого и кассационные решения, и вы убедитесь сами, что это вполне выполнимое предприятие. Прочтите, Рудольф Владимирович!

Помощник уткнулся в блокнот и начал:

– Статья 164-я: «Власть родительская простирается на детей обоего пола и всякого возраста с различием и в пределах, законами для сего поставленных».

– Вот! – резко хлопнул рукой по столу Миллер. – Это наш опорный пункт. Это источник нашего иска. «Власть родительская простирается на детей». Так прописано в законе! «Различие» и «пределы» нам неинтересны, и таким образом, Даниил Валерьевич, эта коренная буква закона гласит в нашу пользу. Дальше!

– Статья 174-я: «Родители обязаны давать несовершеннолетним детям пропитание, одежду и воспитание доброе и честное, по своему состоянию».

– И это тоже нам годится! – промолвил Миллер. – И эту статью мы подвергнем благоприятному для нас анализу.

– Ну вот, собственно, и всё! – неожиданно объявил Рудольф Владимирович.

Лицо Лукомского выразило некоторое разочарование и сильное беспокойство. Рудольф Владимирович, посмотрев на него, позволил себе улыбнуться.

– Но! Есть ещё правительствующий сенат, и мы можем опираться на сенатские решения, – утешил он наивного клиента, – которые очень подходят нашему делу. Например, в примечании к статье 173 приведено следующее кассационное решение…

– Вы и саму статью прочтите! – прервал Миллер. – Ведь мы на неё будем опираться…

Рудольф Владимирович послушно перелистнул страницу блокнота:

– Статья 173-я гласит: «Родители должны обратить все своё внимание на нравственное образование своих детей и стараться домашним воспитанием приготовить их нравы и содействовать взглядам правительства».

– Смотрите! В этих пышных словах, – снова прервал помощника Миллер, – коренится тоже некоторый опорный пункт для нашего иска. Вы должны обратить все ваше внимание на воспитание вашего сына, он должен находиться при вас… Теперь, Рудольф Владимирович, пожалуйста, кассационное решение…

– Примечание к статье 173, решением правительствующего сената 18.. года №… – не меняя интонации, продолжал читать помощник. – «Родители, в силу принадлежащей им родительской власти, вправе требовать возвращения к себе детей от всякого лица, удерживающего их у себя, вопреки воле родителей. На ответчике лежит обязанность…»

– Довольно! – остановил помощника Миллер. – Теперь отыщите решение, которое говорит о «лучших условиях». Ваш оппонент, скорее всего, будет ссылаться на то, что у него в доме ребёнок находится в лучших условиях, чем те, которые можете предложить ребёнку вы, так вот мы можем сообщить ему, что говорит по этому поводу сенат… Нашли? Читайте!

Помощник, заранее отыскавший и отметивший все нужные места в блокноте, сразу нашёл требуемую цитату и стал читать:

– «Лучшие условия, предоставляемые посторонним лицом для воспитания и образования чужого ребёнка и недостижимые для его родителей, не могут служить законным основанием ни к прекращению ни к ограничению родительских прав и обязанностей относительно воспитания и образования их ребёнка, ибо закон требует от родителей исполнять их обязанности в этом отношение лишь в соответствии с их состоянием»…

Пепельница-дракон широко разевала на Лукомского своё красное нутро с перламутрово-белыми зубами и, казалось, говорила: «Я – закон! Я – том десятый! Я сцапаю младенца Александра и так схвачу его, что никакие посторонние лица не вытащат его из меня, и уже не видать ему „лучших условий“ как своих ушей»…

– Отлично! Судя по всему, я имею все права поступить так, как я и планировал, – заметил Лукомский, – то, что вы изволили прочесть, вполне подходит моему делу.

– Позвольте-с, это ещё не всё! – самодовольным тоном протянул Миллер. – Вы увидите, что дальше будет ещё лучше.

– «Самовольное удержание посторонним лицом чужого ребёнка и те неудобства, которые могут возникнуть для него от усвоенной им за это время привычки к лучшей житейской обстановке, не могут составить оснований к лишению или ограничению родительских прав неповинных в том родителей».

– Ведь это, прямо, точно про вас сказано, – заметил Миллер, – совершенно аналогичный случай! В данном случае, извольте посмотреть, речь идёт о княгине Т., которая забрала к себе дочку некоего крестьянина и ни за что не желала с ней расстаться. Дело дошло до сената, и сенат стал горой за родителей. И княгиня с её «лучшими условиями» осталась ни с чем. Это чрезвычайно ценное для нас кассационное решение.

– «Нельзя найти оправдания тому, – продолжал читать Рудольф Владимирович, – чтобы произвол постороннего лица, мог обессилить отношения родителей и детей, оправдывая это естественным и нравственным чувством. Ни доброе расположение к чужому ребёнку, ни забота о его воспитании и образовании, ни применяемые меры к обеспечению его будущего не уполномочивают постороннее лицо, если это не решение суда, вторгаться в сферу родительских прав и обязанностей, препятствуя родителям осуществлять их деятельность прописанные в законе»…

Рудольф Владимирович остановился и перевёл дух.

– Прекрасно сказано! – зажмурившись от удовольствия, похлопал в ладоши Миллер. – Просто великолепно!

– Ну, вот и всё! – подытожил помощник. – Дело плёвое, мы можем смело предъявить иск и забирать ребёнка.

– Это закон? То, что вы только что изволили прочесть? – спросил Лукомский.

– Нет, это кассационное решение по делу княгини T., – объяснил помощник.

Лукомский сделал такой вид, как будто ему чего-то не хватило.

– А вам непременно нужен закон? – усмехнулся Миллер, угадав его мысль.

Лукомский замялся.

– По существующему порядку, решения сената имеют законную силу. Ну а что касается, собственно, закона, то закон, то есть том десятый часть 1-я, у нас, вообще-то, очень неполон и адски устарел. Рудольф Владимирович, прочтите, что там ещё имеется о родителях и детях?

Рудольф Владимирович опять уткнулся в блокнот.

– Статья 177-я: «Дети должны оказывать родителям чистосердечное почтение, послушание, покорность и любовь, служить им на самом деле».

– А насчёт родительских прав?

Помощник замешкался.

– Ну… Только статья 173-я… Но я уже прочёл её вам.

Миллер порылся на столе, откопал в бумагах «свод законов» и молча начал листать его.

– Действительно, всё остальное не относится к нашему делу… Как же всё это безнадёжно устарело… Всё такое наивное… Вот, например, не угодно ли послушать закон об отношении супругов?

И Миллер, очевидно, лишь для собственного удовольствия, с расстановкой и ироничной интонацией прочёл:

– «Муж обязан любить свою жену, как своё собственное тело, жить с ней в согласии, уважать, защищать, прощать ей её недостатки и облегчать ей жизнь. Он обязан доставлять жене пропитание и содержание по своему состоянию и возможностям». Не правда ли, восхитительно? – обратился он к Лукомскому. – Теперь насчёт жены: «Жена обязана повиноваться своему мужу, как главе семейства, относиться к нему с любовью, почтению и в неограниченном послушании, оказывать ему всякое угождение и привязанность, как хозяйка дома».

Рудольф Владимирович скромно посмеялся. Лукомский терпеливо ждал конца этой интерлюдии, чтобы опять перейти к делу. Но тут ему пришло в голову ещё одно сомнение.

– Скажите, пожалуйста, – прервал он Миллера, – в том решении, которое я только что выслушал, речь идёт, собственно, о посторонних лицах. Но мой сын находится у лиц не совсем посторонних, а именно у деда с бабкой. Считает ли закон родственников ребёнка тоже посторонними лицами, или же, наоборот, распространяет понятие «родитель» и на родственников?

Миллер и его помощник растерянно переглянулись. Ни тот ни другой не знали этого и это застало их врасплох.

– Закон, кажется, не считает… – нерешительно начал помощник, но Миллер метнул на него уничтожающий взгляд и резко заявил:

– Не кажется, а фактически и твёрдо установлено, что родители есть родители, а те, кто не родители – те посторонние лица. Я мог бы привести ещё примеров по данному вопросу, но боюсь вас утомить. Во всяком случае, в нашу пользу гласит достаточно много весомых доводов. Оснований смущаться неполнотой закона – нет, потому что в гражданских делах всегда так. Закон не договаривает, а за него договаривает сенат! Таким образом, если хотите, мы заведём дело.

– А долго ли будет идти процесс? – спросил Лукомский.

– Год… Может, больше. Несомненно, начнутся всякие неявки, отсрочки и, конечно, апелляции…

– Однако!

– Вы можете попробовать кончить всё мирным путём и попытаться договорится с родственниками ребёнка, достигнув мирного соглашения, – осмелился подать свой голос помощник.

– Я уже пробовал, – возразил Лукомский, – но они так возбуждены, что из этого ничего не вышло и не может выйти. Да и вообще, я не хотел бы ещё раз вступать в мирные переговоры.

– Какое, к чёрту, мирное соглашение! – презрительно протянул Миллер, снова бросив уничтожающей взгляд на Рудольфа Владимировича. – Скорее, я предложил бы пугнуть их. Вы можете через моё посредство, как вашего поверенного, послать им письмо с требованием немедленной передачи ребёнка. А если, мол, не передадите, то мы то-то и то-то… Обычно почти все иски так и начинаются, и иной раз это помогает. Конечно, такой исход для вас был бы самый удобный, ибо тогда дело кончилось бы очень скоро.

– Что ж, я не против… Я охотно уполномочу вас, – сказал Лукомский.

– Ну и славно!

Во время всех этих переговоров Лукомского очень беспокоило, как приступить к вопросу о вознаграждение. В тот раз он вручил Миллеру три рубля. Но теперь предстояли длительные услуги адвоката, и Лукомскому было совершенно неизвестно, как и по какой норме они оплачиваются. И притом самому ли ему следовало предложить какую-либо цифру, или же нужно было согласиться с той, которую назначит адвокат? «Сколько же он заломит?» – тревожно думал он, глядя на роскошную обстановку кабинета Миллера.

На всякий случай Лукомский стал придумывать длинное и литературное вступление, но Миллер попросту сам приступил к делу.

– Вы сегодня съездите к нотариусу, – промолвил он, – и засвидетельствуете доверенность на моё имя. А также условия насчёт моего гонорара.

Условие, или, точнее, его проект уже был изготовлен всё тем же Рудольфом Владимировичем. В нём всё было предусмотрено: и полный выигрыш дела, и выигрыш лишь судебный, но проигрыш в сенате, и проигрыш, и предварительные хлопоты без окончания дела. В общем, получался целый прейскурант с разными цифрами.

Однако цены эти показались Лукомскому невозможными. И как ни стыдно казалось ему торговаться, он не мог удержаться и заявил, что это очень дорого для него.

Миллер гордо откинулся назад на своём троне.

– Я, собственно, как вы знаете, не веду таких дел, – начал он. – Моя практика гораздо шире и серьёзнее, чем это семейное дело. И я, откровенно говоря, сделал для вас исключение, искренне желая вам помочь. А между тем хлопот в таком деле – будет немало. Может быть, придётся и в Петербург съездить, если они доведут это дело до сената.

– Я понимаю, но всё-таки это слишком много для меня, – продолжал Лукомский.

– В таком случае, обратитесь к кому-нибудь из моих коллег, – посоветовал Миллер, коса взглянув на него.

Лукомскому показалось, что Миллер знает, что он, уже обращался к другим адвокатам, и теперь смеётся над ним.

– Есть способ и совершенно даром вести дело, – продолжал Миллер, уже явно издеваясь, – для этого вам надо выхлопотать свидетельство о бедности. С таким свидетельством вам, во-первых, не придётся платить судебных пошлин, а во-вторых, вы можете ходатайствовать о назначении вам бесплатного поверенного. Хм, а мне казалось, что доктора сейчас неплохо зарабатывают…

Лукомский вспыхнул.

– Последний ваш совет я считаю оскорбительным и неуместным, – сухо произнёс он, поднимаясь с места, – повторюсь, предлагаемые вами условия для меня неприемлемы, а поэтому я вынужден отказаться от ваших услуг…

Быстрым и неловким движением Лукомский полез в карман за новой трёхрублёвкой.

Миллер пошевелился и грузно поднялся.

– Как вам угодно-с… Но каких же условий, в таком случае, вы хотите? Очень интересно узнать.

Лукомский был так зол, что не мог сразу ответить на этот вопрос. В это время в дверь, ведущую во внутренние апартаменты, постучали.

– Прошу извинить, – промолвил Миллер, – вызывают. Но я сейчас же вернусь, а пока предложил бы вам немного отдохнуть после этого щекотливого разговора и обдумать своё предложение. Возможно, мы найдём компромисс.

И он ушёл.

Первая мысль Лукомского была сразу же уйти, передав через помощника гонорар за совет. Но, выйдя в приёмную, он немного успокоился.

«Хорошо! – подумал он. – Если так, я ему назначу свои условия. Не примет – тогда сам поведу это дело. Закон, кажется, действительно за меня».

В приёмной было по-прежнему пусто. Часы с перекрученными женскими фигурами уныло пощёлкивали на камине. Не прошло и десяти минут, как дверь открылась и Рудольф Владимирович не спеша подошёл к нему.

– Господин Миллер предлагает вам несколько изменённые условия, – начал он говорить, с улыбкой на лице.

И он назвал цифру значительно ниже ранее предложенной.

Лукомский, вытянувшись, как деревянный столб и сделав «достойное» лицо, сухо произнёс:

– Я согласен только на половину этой суммы.

– Хорошо, – сказал помощник, нисколько не удивившись, – я передам ему.

На этот раз ожидания были довольно долгими. Лукомский терял терпение и быстро ходил взад-вперёд по приёмной, затем садился и снова вставал, нервно разглаживая ногой морщины ковра. Наконец дверь опять открылась, и помощник решительными шагами подошёл к нему.

– Всеволод Ильич согласен! – заявил он. – Он просит вас подписать новое условие и засвидетельствовать его у нотариуса.

Условие было переписано твёрдым, изящным почерком Рудольфа Владимировича. Лукомский забрал его, заплатив в виде задатка 50 рублей и наконец покинул адвокатское жилище.

– Ушёл? – спросил Миллер, выглядывая из-за двери кабинета. – А больше никого нет?

– Рабочие и крестьяне в прихожей сидят, – заметил помощник, укладывая в папку какое-то дело.

Миллер пожал плечами.

– Подождут… Хотя… Ступай, переговори с ними. Узнай, что им надо от меня?

Помощник передал ему полученные от Лукомского 50 целковых и ответил:

– Я уже переговаривал и докладывал вам.

– А, это прошение на высочайшее имя? Скажите, что нельзя… Или, впрочем, направьте их к Ульянову. Он любит писать такие прошения.

Рудольф Владимирович с грустью посмотрел, как исчезли в бумажнике Всеволода Ильича только что побывавшие в его руках 50 рублей. Он надеялся на то, что Миллер наконец хоть из этих денег уплатит ему жалованье за его службу, за канцелярскую работу, за справки в суд или хотя бы возместит затраты на извозчиков по его же делам. Но Всеволод Ильич и на этот раз забыл сделать это…

– А я, между прочим, на вас злюсь! – обратился он к Рудольфу Владимировичу. – Вы просто ужасно сегодня себя вели в моём кабинете!

– Почему же?

– Потому, что держитесь в присутствии клиента крайне непрофессионально. Клиент спрашивает: – «что гласить закон о том-то?» – Вы, извините за выражение, начинаете жалко мямлить: – «кажется, он гласить то-то…» Подобное «кажется» здесь совершенно недопустимо. Это только клиенту может «казаться что-то», а адвокат должен знать точно! К нам только потому и идут, что знают, что мы знаем…

– Но если…

– Если не знаете, то делаете вид, что знаете! Боже мой! Соврите вы, в конце концов, но только не мямлите, как школьник на экзамене! Это даже не враньё будет, вы просто по-своему истолковали закон и больше ничего. Для нас закон и существует, чтобы мы его могли по-разному трактовать!

Лукомский вернулся домой с таким чувством, как будто ему выпотрошили все внутренности. Ему физически противно было вспоминать толстые губы и дерзкие насмешки Миллера. Но так как он хотел довести дело до конца, то он примирился с отвращением, которое внушал ему этот адвокат-делец.

Поэтому он в тот же день побывал у нотариуса, и на другой день отослал Миллеру доверенность и условия. И, сделав это, он почувствовал какое-то приятное облегчение. Ему показалось, что теперь он опять приобрёл своё утраченное лицо. Он уже не был униженным и оскорблённым. Он протестовал и реагировал, и делал это в высочайшей степени официально и серьёзно. Ни о каких мирных соглашениях Лукомский теперь даже не хотел думать.

Спустя несколько дней, он получил письмо от своего поверенного.

Миллер извещал его, что от Модзалевских не было получено никакого ответа на посланное им предупредительно-угрожающее письмо, хотя письмо это и было составлено по всем правилам искусства законного запугивания и ссылалось на, уже знакомые Лукомскому, статьи закона и цитаты из сенатских решений. А когда вслед за этим, коллега Миллера и его помощник, Рудольф Владимирович, явился к Модзалевским, дабы лично требовать у них ребёнка, то даже не был ими принят, и никак не смог попасть к ним в дом.

Ввиду этого, Миллер готовился в самое ближайшее время предъявить Модзалевским иск в окружном суде.

Лукомский прочёл письмо Миллера с чувством огромного удовлетворения.

Глава шестая

Письмо адвоката произвело на Модзалевских впечатление настоящего первого выстрела и означало начало войны. Все предшествовавшие, до этого момента, действия Лукомского, можно было считать лишь подготовкой к приближающейся осады. Теперь, фактически, эта осада началась.

Визит поверенного был вторым таким выстрелом. Модзалевским стало ясно, что Лукомский решил не отступать перед своей целью, и что Саше грозит реальная и, быть может, совсем близкая опасность.

Тонкая, сложная психология мелочно-щепетильного и эгоистического самолюбия, уязвлённого ущемлением своих «прав», ускользала от них. В действиях зятя они не видели ничего, кроме желания мести в особо жестокой форме. Их сильно беспокоил предпринятый зятем поход, вызванный этим самым «желанием мести», они понимали, что такой поход Лукомского будет злой, неутомимый, энергичный и до самого конца.

Ссылки на законы и цитаты, которыми было напичкано адвокатское послание, сами по себе, честно говоря, не особо пугали Николая Павловича. В качестве агента крупного предприятия, он нередко имел дела с адвокатами, а поэтому ему довольно часто приходилось получать подобные страшилки, и он прекрасно знал, что их авторы бывают очень не прочь цитировать лишь те законы, которые говорят в их пользу, умалчивая о таких, на которых можно строить доводы в пользу другой стороны. Он старался успокоить и объяснить это Елизавете Сергеевне, которая, наоборот, была поражена всеми этими ссылками и цитатами. Но, с другой стороны, ссылки и цитаты гласили действительно нечто очень определённое, так что нельзя было совсем не беспокоиться.

И Николай Павлович решил тоже обратиться к поверенному.

Как-то однажды, ещё до визита Лукомского, но уже после получения от него письма с угрозой отобрать Сашу, Николай Павлович поспрашивал на этот счёт, при случайной встрече, одного из своих знакомых адвокатов.

Адвокат не сказал ему ничего внятного. Только заметил, что законы у нас на этот счёт очень неполные, а практика суда очень незначительна, и советовал Модзалевскому не волноваться и придерживаться выжидательной тактики.

И хотя этот адвокат, пойманный на улице и застигнутый врасплох – не мог обстоятельно всё обдумать и помочь сразу дельным советом, Николай Павлович решил, что это недостаточно серьёзный и знающий адвокат, и что он будет обращаться к кому-нибудь другому.

Вся местная адвокатура была, безусловно, на его стороне. Любой из адвокатов очень охотно взялся бы за его дело. Среди них было двое молодых и очень талантливых специалистов по гражданскому праву, заваленных обильной практикой. Но, как нередко бывает с нерешительными людьми при каком-либо очень серьёзном выборе, реальные мотивы, обусловливающие выбор, смешивались у Николая Павловича с мотивами психологическими и даже метафизическими, не имеющими прямого отношения к юридическому существу дела. Молодые и заваленные практикой специалисты показались ему именно, что слишком молодыми для такого дела: они не были женаты, не имели детей и, по мнению Модзалевского, с чем была вполне согласна и Елизавета Сергеевна, не были способны всецело вникнуть в такое дело, центром которого являлся ребёнок и тонкие семейные чувства. На этом же основании выбор его, в конце концов, остановился на пожилом, семейном адвокате, Аркадии Васильевиче Турове, который неоднократно вёл дела «Сома», был опытен, умён и очень любил своих детей.

Аркадий Васильевич, как и очень многие русские люди, был склонён к самокритике и всяческим сомнениям как к себе самому, так и к своим поступкам. Он уже вступил в такой возраст, когда сказывается утомление привычной профессиональной деятельностью и начинается её усиленная оценка со стороны. В противоположность Миллеру и подобным ему адвокатам, которые знать не хотят никаких сомнений и твёрдо гнут свою линию, Туров теперь всё яснее и яснее видел односторонность адвокатской деятельности и фальшивое положение адвоката, сплошь и рядом обязанного действовать, говорить и верить так, как говорит, действует и верит тот, кого он представляет. Адвокат, в противоположность судье, есть лишь одна из сторон в процессе, и поэтому вся его адвокатская деятельность неизбежно односторонняя и принуждает его ограничивать себя, как человека и мыслителя, а также сдерживать своё личное мнение, если оно идёт вразрез с мнением его доверителя. Аркадию Васильевичу раз за разом, на протяжении всей своей практике, приходилось делить свою личность на адвокатскую и Туровскую, что ему совсем не нравилось. И с годами он всё больше и больше не переносил этого «раздвоения личности».

Но он продолжал заниматься адвокатурой и, как человек очень добросовестный, вёл дела клиентов без сучка и задоринки, не допуская ни малейшего действия к их провалу. Но, снимая адвокатский фрак, Аркадий Васильевич нередко чувствовал, что в данный момент он всей своей душой стоит на стороне своего противника по процессу.

Аркадий Васильевич, после того как Модзалевский обратился к нему, подверг дело обстоятельному юридическому и общечеловеческому анализу. Юридический анализ дал ему довольно точные ответы насчёт этого дела. Но общечеловеческий анализ поселил в нём сомнения. Он никак не мог решить, кто больше прав по-человечески: Лукомский или Модзалевский?

Туров был в замешательстве. Ему хотелось сказать Модзалевскому: – «мне не хочется быть ни вашим защитником ни защитником Лукомского. Мне не нравится это мерзкое дело и я не вижу в нём правильную сторону».

Но Николай Павлович был очень симпатичен ему, а теперь он, был, сверх того, ещё и жалок, внушая искреннее сострадание к своему состоянию. И когда Модзалевский горячо попросил Турова стать его поверенным, то он пожалел его и согласился.

– Но я вам скажу откровенно, – заметил он Николаю Павловичу, – я не ручаюсь за положительный исход дела.

– Вы, Аркадий Васильевич, никогда за исход дела не ручаетесь. Я это знаю, – спокойно возразил Модзалевский.

– Суд, вероятно, мы проиграем – продолжал Туров, – уж очень на этот счёт определённо высказывался сенат в своих решениях.

– И мы ничего не можем сделать?

Туров пожал плечами.

– Закон гласит коротко и ясно: отцу принадлежит власть над ребёнком. Закон не предусмотрел такой оказии, какая случилась с вами. Но в жизни такие оказии случались и до вас, и сенат решал их в пользу родителя.

Модзалевский смутился.

– Согласно закону?

– Если хотите, да, согласно закону. Хотя по правде надо сказать, законы эти довольно тусклые.

– Послушайте, Аркадий Васильевич, – промолвил Модзалевский, – ведь это же совсем необыкновенное дело… К нему совершенно нельзя относиться с точки зрения закона. Тут столько тончайших обстоятельств… Я не думаю, чтобы оно было трактовано, как какой-нибудь грубый и корыстный захват ребёнка. Ведь судьи-то люди!

– Конечно люди, но не ангелы.

– В таком случае что же делать? – опешил Модзалевский.

– Что делать?… Возражать против иска… А там, как бог даст!

Аркадий Васильевич задумался и долго тёр себе лоб, придумывая какое-нибудь утешение Николаю Павловичу.