Ночные бдения

Итак, Алеас исполнил приказание господина: к концу недели я мог ходить, говорить, шевелить большим пальцем, а самое главное – понимать вопросы и отвечать на них.

Алеас, вообще, оказался странным тюремщиком: он был ласков и мягок со мной, и обращался, как с больным ребенком. Он никогда не кричал, мало говорил и ничего не спрашивал. Все попытки вызвать его на разговор были равны нулю.

Ужасное откровение из его уст услышал я накануне истечения срока, данного мне на излечение. После безуспешных попыток поговорить с Алеасом о моей судьбе, я спросил его:

– Скажи, что за высокий худой человек был тогда в комнате?

Алеас с сомнением в голосе спросил:

– А ты не помнишь?

– Я не только не помню, я не знаю, кто он.

– Вероятно, от слабости глаза твои застило, – тихо ответил он, – это же был господин Тобакку.

Насладившись моим изумлением, Алеас ушел.

На следующий день, а может быть, и ночь, время суток в моем жилище, лишенном окон, не имело актуальной силы, но те часы, когда приходил Алеас, я считал дневными, так вот, на следующий день стражники вывели меня из клетки, и мы вновь отправились в путешествие по коридорам ужаса. Дикие вопли разносились по ним, сквозь прутья смотрели изможденные безумные глаза, блестящие в полумраке дьявольским огнем, гремели цепи, а в нос бил отвратительный запах выделений и крови.

Меня ввели в комнату правды, ибо так здесь называли пыточную камеру. Я содрогнулся при виде изощренных приспособлений, расставленных по комнате. На большом деревянном столе были разложены многочисленные металлические цепи, палки, пилы, щипцы и другие – невероятные, не хочу вспоминать об этом, не могу.

Меня усадили в деревянное кресло, руки привязали веревками к подлокотникам, хотя в этом не было необходимости.

Если не смотреть на коллекцию пыточных инструментов, в комнате было уютно: тлели угли в очаге, горели факелы, воздух был напоен благовониями.

Главный злодей сидел напротив меня. Взмахнув рукой, он отпустил стражников.

Тобакку: высокий и худой, на голове плешинка, нос крючком, глубоко и близко друг к другу посаженные глазки под нависающими бровями, ниточка губ, расшитая золотом и серебром одежда увешана драгоценными камнями, сухие тонкие пальцы, унизанные кольцами, – он был воплощением зла.

Тобакку скривился.

– Ненависть, – пропел он. – Ты-то за что меня ненавидишь?

– За то, что ты есть, – вызывающе ответил я, для меня была невыносима та игра в кошки-мышки, которую он намеревался затеять.

– Ты разве знаешь меня? – насмешливо спросил он, щелкая суставами длинных пальцев.

– Я вижу.

– Не будем обо мне, – сердито буркнул он. – Итак, ты – каро?

– Думай, как знаешь.

– Я предпочел бы, чтобы ты обращался ко мне на вы, и добавлял «мой господин», а если нет, то мы попросим Миатарамуса научить тебя вежливости. Знаком ты с ним?

– Нет.

– Ну-ну, успеешь еще, – Тобакку улыбнулся злой улыбкой, Миатарамус, конечно, – палач.

– До меня доходили слухи о твоих проделках, все они привели к измене Императору, что карается смертью.

– А я не присягал Императору, значит, и не могу ему изменить, – усмехнулся я и с сарказмом добавил, – мой господин.

– Все, живущие в Империи, рабы Императора. Но ты можешь избежать смерти. Я могу походатайствовать за тебя перед Светлейшим и Мудрейшим, тогда смерть тебе заменят изгнанием, а это, согласись, гораздо лучше. Ведь демоны живут один раз, как я слушал, и после смерти их сущность рассыпается. Ты, если умрешь, перестанешь существовать, мой друг. Это страшно, – Тобакку поморщился. – Я могу стать тебе защитником, и спасти тебя. Я даже могу возвысить тебя, если ты согласишься служить мне, доносить обо всех движениях изменницы Шанкор, я слышал, она к тебе благоволит. Но для начала ты расскажешь мне все, что знаешь о ее планах.

– А разве Маклака, – я усмехнулся, – не рассказал вам, мой господин?

– Маклака, – презрительно протянул Тобакку. – Маклака знает мало, самое умное, что он мог сделать, сдать тебя, – он провалил. На что же еще он годен? Кстати, где артак Дупель?

– Умер.

– Ты убил его?

– Нет, он умер от страха, когда на нас напала хищная кошка. Маклака так и не довез нас до Шанкор, и мне не пришлось увидеться с нею. Я с трудом нашел дорогу в Город Семи Сосен. Я вернулся в Город, тут ваши ребята меня и словили.

– Выдумщик, – улыбнулся Тобакку, – я слышал, какой ты выдумщик, но мне сказки рассказывать не надо, обойдусь. Неужели так трудно сказать правду? Что держит тебя? Клятва Шанкор? Я освобождаю ее от тебя именем Императора. Неужели ты привязан к идеям о справедливости? Нет, вряд ли, ты слишком умен для этого. Но тогда что тебя держит?! – закричал он, надвигаясь на меня. – Молчишь, да? ну, ничего, у меня есть способ разговорить тебя. Миатарамус!

Боковая дверь отворилась, и в комнату вошел Миатарамус – господин Ужас. Вандал два метра на два метра со всех сторон, одетый в одну только забрызганную кровью рубаху и протертые до дыр штаны, заросший и беззубый.

– Миатарамус, – ласково сказал Тобакку, – как насчет огонька?

Миатарамус усмехнулся всем роскошеством беззубого рта и подошел к столу с пыточными инструментами. Пот прошиб меня.

– Желаете большие или маленькие, господин? – прокартавил Миатарамус.

– Начнем с маленьких, посмотрим, на что ты способен, демон, – усмехнулся Тобакку.

Миатарамус взял небольшие щипцы и положил их на тлеющие угли.

– Не передумаешь, а? – спросил Тобакку.

Я помотал головой.

Когда щипцы накалились докрасна, Миатарамус достал их и подошел ко мне. Тобакку поднял мою ногу, стащил сапог и разрезал штаны почти до паха. Я стиснул зубы, покрываясь холодным потом.

Миатарамус вцепился раскаленными щипцами в мою щиколотку, медленно вырывая клок моей ноги, я заскрипел зубами, но лишь слабый мучительный стон сорвался с моих губ, а боль была такая, что впору было заорать.

Миатарамус покачал головой и убрал щипцы, о! это было еще больнее.

– Он крепок изнутри, но снаружи у него сочная мякоть, – сказал Миатарамус, выбирая щипцы побольше и бросая их на раскаленные угли. – Видал я таких не раз, мой господин, мы изорвем всю мякоть, пока доберемся до косточки, он потеряет сознание от боли, он умрет от муки, но не скажет ни слова. Попробуем так, – он взял длинную тонкую железяку, утыканную крючками, и со всей силы воткнул в мою обожженную ногу. Я взвыл от боли, и в глазах все поплыло, когда Миатарамус начал поворачивать спицу у меня в ноге.

Вы хотите еще? Хотите, чтобы я описал вам все пытки, что я испытал в тот день на своей шкуре, да? Тогда вы просто садисты. Никто не имеет права пытать другого. Никогда!

А Тобакку сидел и спокойно смотрел, как беззубый Ужас истязает меня. К концу сеанса я ненавидел его так, как еще никого и никогда не ненавидел, да, в общем, и никого в будущем я не буду ненавидеть больше. Сто раз я поклялся сделать с ним все, что он делал со мной. Исчадие ада. Если я был до этого дня полуповстанцем, то в тот день я стал им всей душой! Ненависть и исступленное упрямство не давали мне просить пощады.

Я почти потерял сознание, когда Тобакку велел прекратить пытки.

– Дурак! – зло выкрикнул он. – Только дурак будет терпеть боль и не скажет ни слова. Знаешь, как упрямство одного разжигает упорство другого? Завтра мы продолжим наш разговор, – прошептал он мне на ухо, – поверь, это лишь щекотка по сравнению с тем, что я приготовлю тебе на завтра. Умножь в десять раз то, что ты пережил сегодня, и получишь результат завтрашнего дня. Так что, подумай, демон, хорошо подумай!

Тобакку хлопнул в ладоши, и невесть откуда взявшийся Алеас развязал веревки на моих руках и помог подняться. Я ковылял на одной ноге, а Алеас поддерживал меня.

Я упал на топчан, и лишь тогда застонал от невыносимой боли в ноге. Открыв глаза, я встретил сочувствующий взгляд Алеаса.

– Тебе жаль меня, да? – превозмогая боль, спросил я.

– Я завидую тебе, – ласково сказал Алеас. – Если бы меня так пытали, я бы уже давно рассказал все, что знаю и чего не знаю. Ты очень рассердил набожника своим упрямством, теперь он замучит тебя до смерти. Подумай, стоят ли временные убеждения такой боли.

Я рассмеялся.

– Алеас, самое ужасное, что все это кошмарнейшая ошибка. Я вообще не должен здесь быть. Боже, да я бы сейчас торговал хлебом своей пекарни, я любил бы свою жену, я растил бы с ней детей, я бы… – я запнулся, вспомнив о том, другом чувстве. – Алеас, если бы я смог вернуться в прошлое, я бы не дал ей уйти, я бы не прогнал ее, Алеас. Я просто не понял, не успел. Теперь я, кажется, снова ошибся, да? или это Шанкор?

Алеас, видно, решил, что я брежу, и положил мне на лоб холодную мокрую тряпку. Он перевязал мою истерзанную ногу и вышел. Мысли мои лихорадочно работали – я понял кое-что: все повторяется, только наоборот, совсем наоборот.

На следующий день, вопреки ожиданиям, меня никто не беспокоил, а я каждую минуту замирал от шума шагов по коридору. Тобакку, видимо, решил дать мне время на раздумье, правильно посчитав, что ожидание мук не менее страшно, чем сами муки. От обострения чувств я начал ощущать верхнюю часть плеча. Отсутствие рук мучило меня, о, если бы я был здоров!

Алеас не показывался весь день, никто не приносил мне еду, да я не хотел есть: физическая боль притупляла все желания. А нога болела страшно. Мало того, что руки абсолютно не слушались меня, теперь еще и нога вышла из строя. Если Тобакку возьмется за мою вторую ногу, я стану полным инвалидом, чурбаном. Жуткий привкус страха стоял во рту весь день. Думать о пытках было тяжелейшей пыткой.

Дальше жизнь покатилась чередой, никто не интересовался мною в течение двух недель. Хмурый стражник приносил мне еду и воду. Алеас не появлялся. Тобакку не давал о себе знать. Я начал успокаиваться, быть может, пыток больше не будет, пусть уж легкая быстрая смерть. Покой лечил мою ногу, я даже начал сгибать ее в колене. Я снова становился человеком, а не запуганным животным. Ну и дурак.

Потом пришел Алеас в сопровождении двух стражей. Он спросил, могу ли я ходить. Уверившись в том, что я в состоянии двигаться, он связал мои руки впереди тела, но не сильно, бережно, зная, что они все равно ни на что не годятся; на глаза мне надели черную повязку. Я отчетливо понял, что мне кранты. Сейчас меня выведут на площадь и умертвят одним из кошмарнейших способов, и это будет мучительная смерть, как обещал Тобакку.

Я старался идти медленнее, но Алеас постоянно торопил меня, тихо злясь.

Мы остановились, но были еще в замке. Алеас усадил меня на твердый стул и встал рядом. Я слышал голоса нескольких мужчин, но никто не потрудился снять с меня повязку.

– Алеас, где мы? – шепотом спросил я.

– Тебя сейчас будут судить, – так же шепотом ответил он.

Вот как! Значит, они решили устроить суд. Забавно, ничего не скажешь, но для чего?

– Каро, повстанец Андрэ, неизвестного рода и места происхождения, тебя будет судить Суд Четырех, справедливейший и суровейший судья Махаток, – раздался голос.

– Ты обвиняешься в многочисленных убийствах подданных набожника и Императора, в том числе людей благородной крови. Ты предал свою страну, своего господина, свою душу.

– У меня нет ни страны, ни господина, а о душе я позабочусь сам или попрошу об этом своего Бога! – дерзко ответил я, вызвав ропот судей, справедливых и суровых.

– Ты веришь в Светлоокого?

– Нет, в него я не верю.

– Но ты женат по хотскому обычаю. Где твоя жена?

– Она отравилась и утонула.

– Тебе вменяется в вину убийство своей жены. Ты убил артака Дупеля?

– Нет, он умер сам.

– От чего?

– От страха.

– Тебе вменяется клевета на высокородное лицо и убийство артака. Ты покушался на честь хотера Деклеса?

– Нет, я не имею пристрастия к мужчинам.

– Тебе вменяется в вину оскорбление суда! Клялся ли ты изменнице Шанкор в верности?

– Нет, только в любви.

– Тебе вменяется измена своей стране. Ты…

Они мучили меня глупыми вопросами, на которые я пытался отвечать как можно умнее и дерзновеннее, если конечно, возможно отвечать по-умному на идиотские вопросы.

Промурыжив меня, суд начал совещаться.

– Как ты думаешь, Алеас, – прошептал я, – сколько смертных казней мне вынесут в приговоре, а?

– За каждую вину тебе вынесут по наказанию.

Суд совещался недолго. Судья огласил список преступлений: читал он долго и перечислял все возможные прегрешения, что может совершить человек, если конечно, он жив еще.

В итоге меня приговорили к ежедневному, постепенному отчленению мужского достоинства, конечностей, внутренностей, все это заканчивалось отрубанием головы. После смерти меня должны были сжечь и утопить в реке, чтобы я никогда не смог вернуться к жизни еще раз. Помимо этого меня приговорили к изгнанию демонических сил, дабы я не повредил палачу.

Этот чудовищный приговор поверг меня в ужас, я-то надеялся, что меня просто казнят, но нет, перед этим они истязают меня, немыслимо.

Прочитав приговор, суд удалился. Алеас поднял меня и, поддерживая, провел в камеру.

– Алеас, – в ужасе прошептал я, – меня начнут казнить сегодня?

– Нет, после приговора ждать его исполнения приходится месяцами, у палачей много работы. Правда, некоторых преступников стараются казнить без очереди.

– Какое сегодня число, Алеас? – спросил я.

– Сегодня второй день месяца Отдохновения.

– Сколько времени обычно ждут казни?

– От одного дня до двух месяцев, а кто и годами.

Больше я не сказал ни слова. Если меня решат казнить раньше, чем наступит весна, то казнят, а если Шанкор удастся ее авантюра, я, возможно, останусь жить.

Время в клетке потянулось день и ночь, день и ночь. Я впал в тоску ожидания смерти. Я мысленно свыкся с нею, я стал привыкать к скоротечной конечности бытия. Постепенно смерть перестала страшить меня, я начал думать, что она, возможно, принесет избавление от никчемного существования. Если бы только она не была такой ужасной!

3.

Нет, меня не казнили сразу, не казнили и через месяц, судить об этом можно хотя бы потому, что я жив и пишу эти строки; меня не казнили, но каждый день я ждал этого, просыпаясь утром, молился даровать мне еще один день жизни, мучительный, наполненный ожиданием. Где-то в глубине души тлела надежда, что повстанцы, если конечно победят, вызволят меня из этого ада, но! ведь никто не знает, что я здесь, скорее Нао поверит, что я бросил их или подался на сторону набожника, или ушел к полубогам на Северный мыс. Если Тобакку не разбазарил по Городу, что изловил демона, они никогда не узнают, что несчастный Андрэ томится в клетке. А Шанкор, что она подумает? Нетрудно догадаться. Презрение – вот чего я буду достоин в ее глазах, презрения и смерти. Я никчемный человек, я хотел помочь ей, но оказалось, что не способен рассуждать здраво, биться смело и не бояться смерти. Зачем ей любить такого человека? А может, все они только использовали меня, прикрывались мною, и я был лишь пешкой в их мудреной шахматной партии. Почему Тобакку больше не стал допрашивать меня, а решил прикончить? Потому что понял, что я ничего не расскажу? Вряд ли. Здесь было замешано что-то другое. Для того чтобы понять что, мне не хватало информации из-за стен Замка Роз.

Но все разъяснилось. Тобакку пришел ко мне в камеру сам, его сопровождал Миатарамус. «Пытать в камере?» – подумал я, вставая с топчана и с ненавистью глядя на своего врага.

– Здравствуй, мой друг, – приветливо проворковал набожник. – Я вижу, ты тут совсем неплохо устроился, да? Надеюсь, гостеприимство Замка Роз тебя не обескуражило. Здесь любят гостей.

Я молчал.

– Ну-ну, ты не должен обижаться на меня, – продолжал он свою издевательскую речь. – Я ведь набожник, а ты повстанец, мы по идее, должны ненавидеть друг друга, но поверь, я не настолько зол, чтобы испытывать к тебе крайне жестокое чувство, я тебя, скорее, презираю, ты невыносимо глуп. Я даже не стану больше пытать тебя. Незачем. К тому же ты ведь все равно ничего не скажешь, да? упрямый. Вот если бы кто-нибудь из твоих друзей сидел на пыточном стуле, Пике, например, ты бы рассказал мне все и даже больше.

Ужас обуял меня: неужели они поймали Пике и собираются пытать старика?!

– Я вижу: ты испугался. Я понял тебя. Хочешь что-нибудь рассказать?

Я помотал головой.

– Упрямишься, значит, хочешь увидеть мучения старикашки? А если бы на твоем месте оказалась Шанкор, а?

– Хватит, набожник! – сдавленно воскликнул я. – Что бы ни произошло, ты убьешь меня, ведь приговор уже вынесен.

– А кто в этом виноват? – деловито поинтересовался он. – Кто был упрямым и не хотел разговаривать со мной? Я всегда был готов пойти на сотрудничество, я предлагал тебе не только свободу, но и почетное место у моего трона. Что выбрал ты? Смерть. Что выбираем, то и получаем, не так ли? И каждый получает то, чего он достоин. Ты сам посчитал себя достойным смерти, ее ты и получишь. Но, – он поднял вверх указательный палец, – в моих силах приблизить или отложить исполнение смертного приговора, а в твоих молчать или говорить.

– Глупая игра! – презрительно сказал я. – Неужели ты думаешь, что я куплюсь на лживые обещания! Я не дурак, понимаю, что ты никогда не станешь милосерден к человеку, который опасен. Вот ты сейчас не побоишься собственноручно меня прикончить? Но я точно знаю, что ты испугаешься, потому что суеверен, как и твои подданные, и не решишься помериться силой с демоном. Посмотри, я слаб, мои глаза плохо видят, и руки не могут даже удержать меч, давай померимся силами, если ты не только набожник, но и мужчина!

Тобакку побагровел от моего нахального предложения-оскорбления. Возможно, он стерпел бы его, если бы рядом не стоял Миатарамус – невольный свидетель нашего разговора.

– Миатарамус, уйди, – коротко приказал набожник, вынимая из ножен меч.

Не меру удивленный господин Ужас, не произнеся не слова, покинул камеру.

– Глупый! – расхохотался Тобакку, приставляя к моему горлу меч. – Ты прав, я не стану с тобой сражаться, потому что я в первую очередь набожник, и лишь потом мужчина, потому что я все-таки мужчина и не собираюсь драться с тем, кто гораздо слабее меня, и потому что в мои планы пока не входит убивать тебя, ты можешь и должен послужить мне живым. С этого дня тебя переведут в хорошую комнату и не в этом замке, а в моем, тебя оденут, отмоют, и ты появишься при дворе, ты будешь против воли служить мне, и будешь молчать, сколько тебе будет угодно.

Я рассмеялся.

– Нет уж, лучше ты убей меня, но я никогда не пойду к тебе на службу, я лучше сгнию в Замке Роз. Я буду кричать на всю Империю, что думаю о тебе!

– Да кто тебя спросит, дурачок. Я же говорю, ты будешь молчать. Мне важно, чтобы твои дружки поверили, что ты перешел на мою сторону, а то так они, понимаешь, не верят слухам. Увидев тебя у трона моего, у них не останется никаких сомнений.

Тобакку вложил меч в ножны и, не сказав больше ни слова, вышел и захлопнул за собой дверь камеры.

Отчаяние овладело мною: так вот какую веселую шутку надумал сыграть Тобакку. Браво! Удара больнее мне и Шанкор он нанести не смог бы. Он отрежет мне язык, и я буду куклой стоять на всеобщем обозрении, подтверждая могущество набожника и его приспешников. Да! Тобакку покорил демона, Тобакку сильнее всех, умнее, он – набожник всея земли. Я готов был в ярости колотить по стене, но руки не слушались меня, я лишь судорожно сжимал большие пальцы, до боли впиваясь обломанными ногтями в кожу. Фактически, я был калекой: руки не двигались, а нога была в плачевном состоянии, я хромал и не мог быстро передвигаться, я больше ничем не смог бы послужить Шанкор, лишь сердцем своим, своей гибелью. Но даже умереть по своей воле я не мог, а вынужден был страдать и жить. Сознание принудительного предательства будет медленно убивать меня, пока не сожжет душу в огне мучительного стыда, вот только в теле, немощном, искалеченном останется капля жизни, которая будет поддерживать сознание.

В копилку Тобакку прибавилась еще одна монетка, теперь он был должен мне больше, во сто крат больше. О, набожник, ты сам раздувал во мне пламя злобы, пусть Бог накажет тебя, раз я не смог.

Вскоре в камеру вошел Алеас, грустно глядя на меня, он сказал:

– Вас переводят во дворец набожника, я буду сопровождать вас по высочайшему повелению моего господина. Я вынужден вас связать, хотя в этом и нет смысла.

Алеас сам слабо перевязал мне запястья впереди тела, потому что, как он правильно заметил, в этом совершенно не было необходимости, затем он платком завязал мне глаза, а сверху натянул мешок, чтобы скрыть лицо, только после этого он позволил сопровождающим войти в камеру и взять меня. Видимо, мое пребывание в Замке Роз держалось в большом секрете, только Алеас, Тобакку, Миатарамус да несколько стражников знали, кто я.

Началось бесконечное путешествие по коридорам, вверх, вниз, поворот влево, вправо, нескончаемые звуки и запахи смерти; иногда мы останавливались, Алеас что-то говорил кому-то, и путешествие продолжалось.

Руками я почувствовал свежий воздух, волоски на них зашевелились от порыва ветра, который проник даже под удушающий мешок. В дверях мы остановились. Немного погодя меня посадили в тележку, и я благополучно покинул свою тюрьму, чтобы сменить ее на еще более страшное заточение. Тележка медленно покатила по Городу, проезжая по многоголосым улицам под улюлюканье горожан, я невесело думал, что Нао был не прав, когда говорил, что из Замка Роз выезжают телеги только с мертвецами, я – живой, был тому опровержением.

Город Семи Сосен, живущий для меня лишь в многообразии звуков, проносился мимо, и я, не в клетке, практически не связанный, чувствовал себя вдвойне пленником. Ах, если бы я мог двигать руками, если бы мог! И я буду ими двигать, я верну в них чувствительность, а нога заживет, и я сбегу из дворца набожника, в конце концов, он не тюрьма, не крепость, – так я подбадривал себя.

По мере приближения к цели суета спадала, мы много поворачивали, и остановились. Алеас ссадил меня с телеги и подвел к двери, затем долго с кем-то разговаривал, мы ждали, наверное, целую вечность, чтобы попасть во дворец. Наконец, нас впустили, и мы медленно двинулись, все время останавливаемые стражниками. Сначала я решил запоминать дорогу, но скоро сбился в подсчете поворотов и лестниц.

Вдруг мы остановились. Алеас снял с меня мешок и повязку. Я, щурясь, открыл глаза и оглянулся.

Я находился в небольшой, но роскошной комнате. На зарешеченных (я сразу это подметил) окнах висели расшитые золотом шторы, золото вообще превалировало в отделке комнаты. У стены стояла огромная кровать, заваленная мехами (первый раз за время моего пребывания в Империи я увидел кровать), небольшой стол, на полу хаотично разбросаны вытканные ковры, и среди этого великолепия стоял я, поднятый из ада, грязный и упавший духом.

Алеас, улыбаясь, следил за моей реакцией на всю эту роскошь, и видимо, она ему не понравилась.

– Вы должны благодарить набожника за такую милость, – осуждающе сказал он.

– Мне все равно, где помирать, Алеас, – усмехаясь, сказал я, – ты знаешь, для чего…

– И знать не должен, – коротко оборвал он меня и, натянув мне на голову мешок с прорезями для глаз, три раза хлопнул в ладоши.

Сквозь мешок я увидел, как двое слуг втащили в комнату большую ванну с горячей водой, третий нес одежду, четвертый поднос с едой. Когда слуги удалились, Алеас закрыл дверь на задвижку и лишь после этого снял мешок с моей головы.

– Начнем с ванны, – бодро проговорил он.

Алеас помог мне раздеться и забраться в воду, затем тщательно вымыл меня, вытер и обработал мазью начавшую гноиться ногу.

– Ты будто нянька, Алеас, – съязвил я, – приходится выполнять разные поручения Тобакку, да?

– Не вижу причин для иронии, – как будто не задетый, сказал страж, – если бы ты сам мог помыться, я не стал бы тебе помогать.

Я почувствовал себя слегка пристыжено и позволил Алеасу усадить себя, позволил одеть и подстричь.

Алеас задумчиво смотрел на творение своих рук, а я чувствовал себя куклой.

– Да, ваш внешний вид, в самом деле, отличается необычностью. Легко ли чувствовать себя другим? – чуть улыбаясь, спросил он.

– Я готов отдать весь свой вид, лишь бы выбраться из этой золотой тюрьмы! Послушай, Алеас…

– Не надо, – сухо сказал Алеас, – я буду жить с вами в одной комнате, и не хочу быть посвящен ни в какие секреты, если вы помните, я – служитель набожника и буду обязан доносить ему обо всех ваших словах. Но по некоторым причинам я не хочу быть наушником, поэтому прошу вас, не говорите мне ничего, каждое слово я передам своему господину.

Я испытывал благодарность к Алеасу, и каким бы подлецом он не был на самом деле, я всегда буду вспоминать о нем с теплотой, ведь он был единственным человеком, облегчавшим мне жизнь в Замке Роз. Он был главным в этой тюрьме и, как я узнал позже, часто отдавал самые бесчеловечные приказы, не гнушаясь работой палача.