Сценарий 19/91. Быль о том, как я потерял страну

«У, алкоголик! – подумала вслух Ирина Степановна – Сидит тут!» – и изо всей силы треснула по компостеру. Рычаг компостера как-то странно увернулся, и Ирина Степановна опять попала по голове Игорю Александровичу. И поделом, потому что он, всё-таки, мужского пола.

«Да хоть ты меня убей! – подумал Игорь Александрович – всё равно не дождёшься!» – и продолжил прикидываться спящим, а Ирина Степановна всё била и била его по голове. Хотя, может быть, это и не Ирина Степановна вовсе была, а сама его, Игоря Александровича судьба, которая бьёт и будет бить тех, кто не хочет открывать глаза.

Сюжет второй

Я еду к тебе. Наконец-то. Я хотел поехать вчера, позавчера и всё время с тех пор, как видел тебя последний раз. Мне мешали важные дела и разнообразные проблемы, перечислять которые скучно, потому что главное то, что я хочу тебя видеть, хочу говорить с тобой, слушать тебя. Я знаю – ты обрадуешься, когда я приеду и поэтому я еду к тебе. Я знаю, что у тебя тоже какие-то дела, и ты будешь мне о них рассказывать, рассказывать, торопясь рассказать всё, пока я не уехал, хотя ты тоже понимаешь, что дела – не главное, а главное то, что мы встретились. Я еду к тебе. Я знаю, что мы опять так ничего и не скажем по существу. Ты, наверное, потому, что торопишься рассказать всё, а я просто потому, что не знаю, как говорить об очевидном. Ты – прекрасна, но произнесение этой истины вслух тут же переведёт её в разряд чего-то вторичного и заурядного. Всё сказанное мной – неважно по сравнению с тем, что я приехал к тебе.

***

Машина такси стояла, наехав двумя колёсами на тротуар. Зелёная лампочка за лобовым стеклом горела, мотор тарахтел, капот трясся, а сам таксист глядя вдаль через открытое окно, жевал булку. Иногда он ещё и выбрасывал крошки на головы голубям.

Помахивая кейсом, к машине подбежал Илья Максимович, начинающий лысеть мужчина средних лет. «Свободны?» – спросил он, приоткрывая дверь. Таксист ничего не ответил. Илья Максимович решив, что молчание – знак согласия, сел. Но зря. Машина не трогалась с места. Водитель продолжал кормить голубей булкой. Илья Максимович кашлянул, чтобы напомнить о своём присутствии, но от этого ничего не изменилось. Илья Максимович был человеком деликатным, даже очень деликатным, так что, нарушить тишину ворчливым: «В чём дело?» – или наигранно весёлым – «Колёса не крутятся?» – у него не хватило духа. Он покашлял ещё, но шофёр не обращал на него никакого внимания.

Вообще-то наши люди, в большинстве своём, к хамству привычные, но тут любой бы возмутился. Илья Максимович возмутился. Он заёрзал и сказал вслух: «Мне в центр» Водитель обернулся, и некое подобие любопытства пробежало по мимическим складкам его лица. Он взялся одной рукой за руль, будто собираясь ехать, а другой при этом выключил зажигание. Автомобиль чихнул и перестал трястись. Наступила тишина, нарушаемая звуками оттаявшей улицы. Мимо проносились машины и общественный транспорт. С другой стороны проходили люди, утопая ногами в жидком месиве талого снега.

– Куда вам? – переспросил шофёр, будто не слышал совсем того, чего ему сказали только что.

– В центр – терпеливо повторил Илья Максимович.

– Зачем? – спросил шофёр, но не так заинтересованно, как спрашивают, желая чего-то узнать, а как-то равнодушно, с той интонацией, которую вкладывают, желая урезонить, мол – «Тебе оно надо? Брось. Глупости всё».

Иначе как изысканное издевательство воспринять такой ответ таксиста нельзя. Встречаясь с изысканным издевательством, некоторые нормальные люди нервничают, некоторые и подавно – звереют. Илья Максимович смутился. Не потому, что сробел, а потому, что не мог уразуметь – какой род неуважения к его личности проявляет таксист своей интонацией и нелепым вопросом? И в целом, что это вот сейчас происходит?

– Вообще-то по делам – ответил Илья Максимович, желая выйти из конфликта мирным путём. Он даже не смотрел на таксиста, чтобы не нарушать границ, но таксист разглядывал пассажира наглым образом. Всё с той же меланхолией в голосе, он спросил:

– Что? Важные дела?

Илья Максимович решился проявить стойкость характера, вперил в таксиста ответное, максимально прочное выражение лица и вдруг обнаружил в глазах водителя полное отсутствие издевательства, либо ещё какого высокомерия. Взгляд таксиста оказался крайне задумчивым, даже отстранённым, хоть и направлен был, вроде бы, в его, Ильи Максимовича сторону.

– Да – сказал Илья Максимович, осознавая своё право не уточнять, и уточнил – служебные.

– Угу – угукнул водитель.

– Ну, мы может быть, поедем? – предположил Илья Максимович вариант положительных перемен в жизни.

– Вы действительно в этом уверены? – спросил шофёр, и по нелепости поставленного вопроса Илья Максимович понял, что общается с сумасшедшим. Тем не менее, стараясь сдерживать себя, сумасшедшего таксиста и весь этот мир в каком-то разумном русле, он уточнил:

– В чём?

– В том, что надо ехать – всё так же отстранённо пояснил таксист.

В открытое окно лился воздух, непривычно тёплый для зимы, скорей даже весенний по своей консистенции. Воздух пах гарью, сыростью, кооперативными чебуреками и вообще городской сутолокой. По этим запахам, а ещё пуще по непривычной теплоте своей, казался тот воздух не только насыщенным, но и пьянящим. Илья Максимович глубоко вздохнул носом, чтобы сохранять самообладание, но запахи оттепели странным образом вплелись в общую композицию и опрокинули её. Очевидная нелепость бесед с чокнутым таксистом, несуразность его философского отречения от шофёрской функции и совсем уж необъяснимая серьёзность ведения диспута, в сочетании с атмосферной аномалией, переменили Илье Максимовичу весь внутренний настрой. Сделалось ему как-то грустно, тоскливо даже и неуютно. Он посмотрел на мокрый серый забор вдоль улицы, на тополя, тянущие во все стороны свои пахучие ветки и спросил с нежданной для самого себя тоской в голосе:

– А разве может быть альтернатива?

– Вот и я не знаю – признался шофёр, и в его признании прозвучала та же тоска, которую Илья Максимович только что чуял в себе. Дабы сдвинуть мир, выдернуть его из вязкой неопределённости, он целеустремлённо и поучительно произнёс:

– Надо ехать. Надо делать свои дела! – но тут же и сам усомнился в правоте сказанных слов. Что-то покорное и печальное показалось ему в сказанной формулировке.

– То-то и оно! – сказал таксист в ответ на интонацию Ильи Максимовича, а не на его слова, и тут же спросил – Свои ли это дела?

– Да! – проявил упорство Илья Максимович – Рабочий день в самом начале. Надо многое успеть!

Шофёр почесал подбородок и сделал новое предположение:

– А может, ну его?

– Как это ну его? За что же мне будут деньги платить, если ну его? – возмутился Илья Максимович.

– Ах, боже мой! Какая ерунда! – воскликнул таксист – Презренный металл! – и, достав мятую пачку купюр, вдруг стал запихивать её в карман Илье Максимовичу. Тот не ожидал подобного фортеля, но реакцию проявил достойную, выпихнул пачку из кармана вместе с таксистовой рукой. Таксист не признал поражения, а напротив, исхитрился и сунул пачку Илье Максимовичу за пазуху.

– Это что такое? – завизжал Илья Максимович, выгреб купюры из внутренностей пальто и сунул их шофёру. Шофёр не брал. Завязалась битва, в которой оба пытались всучить деньги друг другу. Оба проявили достойную ловкость, в результате чего пачка распалась, и купюры расползлись по закоулкам автомобиля. Илья Максимович был доволен одержанной победой своего благородства. Деньги, всё-таки, остались в машине. Он посмотрел на шофёра победно, но не увидал встречной досады у того на лице. Таксист был спокоен как мрамор. Он не утерял философского отношения к жизни, и доказал это, спросив:

– Если бы вам не платили денег, вы бы всё равно стремились куда-то ехать?

– Наверное, нет – сознался Илья Максимович.

– Приятно иметь дело с честным человеком – заключил водитель.

– Но это если бы, это в мечтах, в воображении, а живём-то мы в реальном мире – сказал Илья Максимович – так что, надо ехать. Жизнь, к сожалению, сложней и будничней наших мечтаний.

– Жизнь? – переспросил шофёр, и тут же возразил – Да разве это жизнь? Это убогое существование плоти!

– Разве вы священник? – уточнил Илья Максимович.

– Нет, блин! Космонавт! – возмутился таксист – Вы же видите, что я таксист.

– Ну, может, по совместительству…

– Нет.

– Извините – сказал Илья Максимович, и открыв дверь, добавил – знаете, я наверное, пойду.

– Конечно, пойдёте – сказал таксист, но тут же и выдвинул антитезу – только вам надо ехать, а не идти. Если вы движетесь туда, куда вам не надо, то удаляетесь от того места, куда вам на самом деле надо.

Илья Максимович держался за ручку двери и готов был уже покинуть салон, но обернулся, вопросительно подняв брови. Недоумение, схожее с замешательством, пронеслось внутри его мозга, словно бегущая строка на табло: «А ведь в этих словах есть какой-то смысл. Почему же он мне непонятен? Я что ли, глупей таксиста?»

Таксист продолжал развивать мысль:

– Вы сами понимаете, что не логично покидать то место, в котором существуют неясности. Невыясненные вопросы так и останутся висеть грузом на душе.

– Любопытно вы рассуждаете…

– Просто я думаю.

– И давно вы этим занялись?

– Нет. С сегодняшнего утра.

– И до чего же вы, интересно, додумались за столь короткое время?

– Зря вы иронизируете. Я серьёзно думаю. Жизнь, вот, течёт. Весной уже пахнет, а мы всё… эх!.. – шофёр безнадёжно махнул рукой.

Илья Максимович захлопнул дверь и откинулся на спинку сиденья. Он ощутил это самое «эх» как свою, но сильно скукоженную мысль. Теперь она разворачивалась, и вырастала в осознание всей действительности вокруг. Да, он давно уже занимается нелюбимым делом, дни его проходят пустыми и ненужными. Он давно устал от того, что считает работой, но ещё больше – от пустоты, от закольцованного маршрута на службу и обратно. Один день похож на другой и не видно им конца впереди, в то время, как позади всё время слипается в один только день, многократно повторённый, но всё равно, одинаковый, без вариаций. Илье Максимовичу захотелось вдруг чего-то изменить, да этого и всегда ему хотелось, но теперь особенно.

– Не знаю, как быть – сказал он вслух.

– Вот, и я тоже не знаю – согласился таксист.

В салоне снова воцарилась тишина, но на этот раз – другая тишина. Не та, нелепая и напряжённая своей пустотой, а наоборот, тишина, в которой люди понимают друг друга, ибо переживают одно и то же.

– Хотите булку? – спросил таксист.

– Спасибо – ответил Илья Максимович и взял, протянутый ему кусок батона.

Глядя из окон наружу, они тосковали «о бесцельно прожитых годах» и ели батон.

– Наверное, надо быть мужественным – предположил Илья Максимович.

– Надо – согласился таксист – но это сопряжено с большими потерями.

– Везите меня в аэропорт! – сказал Илья Максимович.

– И куда вы полетите? – уточнил таксист.

– Какая вам разница? – отмахнулся Илья Максимович – Видите, что не на работу. Вам этого мало?

– Это для меня очень важно – сказал таксист – вы нашли какой-то путь, а я ещё не нашёл. Вдруг, ваше решение будет мне подсказкой?

– К любимой женщине. Вот. Я полечу к любимой женщине – заявил Илья Максимович.

– Это далеко?

– Да, вообще-то.

– Думаете, она вас там ждёт?

– Не знаю, но всё равно. Надо ехать именно туда.

Мотор чихнул и завёлся. «Волга» спрыгнула с бордюра и помчалась к аэропорту.

«Что за ерунда? – спросите вы – Разве бывают такие таксисты? Разве бывают такие служащие? И вообще, разве такое может быть?» Я вам отвечу: «Да, не может. Ну и что?»

***

Когда на улице оттепель, то кажется, будто наступила весна и скоро будет лето. Холодный рассудок возражает: «Нет, это только оттепель» Что ж, он, конечно, прав. На его стороне календарь и жизненный опыт. Но всё равно, на улице оттепель и капель, и мокрый грязный снег, и лужи, а кора тополей пахнет вовсе не февралём, а совсем даже чем-то майским. Всё это – приметы весны, которая когда-нибудь наступит.

012 Лживые раскаяния вопреки всему

Ай, блин, какая беда! Подводит меня непомерная жадность. Так и норовлю вставлять в тело повествования такие тексты, которые меня же самого коробят неуёмным пафосом. Ну, какое имеет отношение сюжет про таксиста к событиям 1991 года? Разве только то, что написан был в пору, называнную пузатыми старцами-шестидесятниками новой оттепелью.

Если не брать в расчёт внезапное желание Ильи Максимовича повидаться с некогда любимой женщиной, основное настроение этого, второго сюжета в единогласном решении обоих дядек – послать к чёрту текущие дела. Дескать – катись всё, провались! Вот где прячется настоящий след эпохи, поскольку едва наметилось «ослабление гнёта коммунистической идеологии» – так сразу и полезло со всех щелей, и в том числе из меня самого, чувство повсеместной слякотной лирики. Не только в воздухе, но в каждом атоме вселенной витало это настроение, и здесь кроется историческая правда впендюренного вымысла.

Чтобы усилить лирический эффект, или исторический эффект, или ещё для какого-то эффекта, надо бы присобачить к тем двум февральским сюжетам песню Олега Кваши на стихи Валерия Панфилова «Зеленоглазое такси». Теперь, спустя 30 лет, многие мои современники, которые не забыли ещё, для чего в верхнем углу лобового стекла такси горела зелёная лампочка, могли бы, как и я, тащиться, подпевая эпохальному козлетону Михаила Боярского:

«О-о-о-о, зеленоглазое такси

О-о-о-о, притормози, притормози!

О-о-о-о, и отвези меня туда,

О-о-о-о, где будут рады мне всегда, всегда!»

Эх бы, вот бы… но нет. Вместо задушевного хита, я употреблю стишонку, созданную в те же времена, но никому неизвестную, но зато собственноручно скроенную вопреки. Чему вопреки? Да всему вопреки, и даже самому себе:

Сделаем город культурным и чистым!

Скажем – активное нет аферистам!

Скажем – активное нет хулиганам,

и проституткам, и наркоманам!

Улицы станут светлее и чище!

Всех тунеядцев лишить надо пищи!

Кто не работает, тот пусть не ест!

Каждый несёт свой пожизненный крест.

Надо сражаться и надо бороться!

Враг наш не дремлет и не сдаётся!

Если сдаётся, мы в плен не берём!

Пусть нарастает свершений объём!

Пусть нарастает свершений размах!

Крепко победу мы держим в руках!

И вопреки онанистам, таксистам,

сделаем город культурным и чистым!

013 Ольга Кузина

«Не ходите, девки, замуж за Ивана Кузина!

У Ивана Кузина большая кукурузина!»

Частушка не имеет к Ольге Кузиной никакого отношения. Частушку народ сочинил в незапамятные времена, а Ольга Кузина училась вместе с Виктором Григоровичем в институте культуры. Все люди в молодости, порой даже не отдавая себе в том отчёта, норовят размахнуться пошире, да врезать помощней. Сама энергия мирового космоса так и лупит наружу из молодых людей, но из Ольги Кузиной в студенческие годы энергия била неизмеримыми мегатоннами, как из того Ивана, который в частушке. Что там до Блаватской, от которой портились бытовые электроприборы и гасли свечки! Стоило Ольге Кузиной, прогуливаясь по парку культуры и отдыха, приблизиться к сломанным каруселям, как они сами собой чинились и начинали вращаться с утроенной силой. Слесари да электрики только руками разводили, мол – что за наваждение? Полтора года карусель не работала, стояла себе, ржавея под изменчивыми метеоусловиями, а тут хрясь, завелась, закрутилась. Хоть билеты продавай! Если Ольга Кузина бралась тянуть канатик, то сколь бы ни было людей напротив, канатик перетягивался в её сторону.

Некоторое время после института Ольга любила Гаврилу, то есть, того самого Гавриловича, который вовсе не Григорович, хоть фамилии и созвучны. Гаврилович работал в Балагане электриком и звукорежиссёром, по характеру своему совсем был не энергичным, а скорей даже наоборот. Флегматичным он был человеком. То и дело спал на ходу. Чтоб не потерять Гаврилу, Ольга клала его в карман, да так и носила в кармане, хоть на представления, хоть на гастроли. Иногда вынет, протрёт от пыли и за пульт усадит, чтоб он включал нужные кнопки. Он и включал сквозь сон.

Длилось бы это вечно, но увидала Ольга другого парня, который пришёл работать в Балаган артистом. Звали его Лёша Решетников, и во всём он был Гавриле не чета. Сам лихой-молодой, бравый да ухватистый.

Бывало, после представлений и трудов тяжких, выпьют артисты по рюмочке-другой, да и сядут песню петь. Витя Григорович – тонким тенором затянет: «Ой, да захотела меня мать…» – а Лёша Решетников тут же и подхватывает на низах: «Да меня мать…» Такой у Леши был певческий голос обертонистый, словно это не человек поёт, а сам африканский слон издаёт такую низкую ноту, от которой колеблется саванна. Что там легендарные басы типа Шаляпина со Штоколовым! Низкие колебания Лёшиной подпевки – сотрясали стены артистических гримёрок. Никто уж тогда не смел остаться в стороне, и все артисты Балагана, вне зависимости от пола и возраста, подхватывали удивительные слова народной песни: «…ой, да за первого отдать! А тот первый, первый, да не верный. Ой, не отдай меня, ма-а-ать!»

Когда Ольга увидала, какой Лёша молодец, да услыхала голос его, гримёрки сотрясающий, так и бросила Гаврилу. Вынула из кармана и бросила, а сама полезла на стену. Балаган тогда гастролировал, и артисты жили в гостинице, а Лёша, словно какая-то сказочная Рапунцель, находился на третьем, а то и на четвёртом этаже, высоко от земли, в гостиничном номере. Ту стену и преодолела Ольга, причём вертикально вверх, без всяких подручных средств, только благодаря космической энергии. Ворвалась она в окно и сказала: «Всё, Лёша! Кирдык тебе!» – и поженились они, и детей нарожали сто штук. Потом, конечно, развелись, как все нормальные люди. Но это уже позже, по мере угасания космических энергий.

Когда Витя Григорович собрал бывших артистов Балагана и ныне действующих артистов Балагана, и всех причастных – на празднование тридцатилетия Балагана, Ольга прибыла в окружении многочисленных детей, совсем уже подросших и здоровенных как быки. Приехал на встречу и Лёша Решетников. Разговорились мы с ним про жизнь теперешнюю, и оказалось, что работает он строительным альпинистом, лазит по вертикальным стенам. Выходит, Ольгино стенолазание – незримо протянулось через всю жизнь, догнало Лёшу и осталось с ним на долгие годы.

Это я рассказал для наглядной иллюстрации того, какую немыслимую мощь должен в себе нести настоящий сценарист. Ещё студенткой, Ольга Кузина перелопатила толщи книг и гущи фольклорных игрищ, и создала сценарий, обладающий невероятной живучестью. Собранная Ольгой стилизация легла в основу Балагановского репертуара, чтобы регулярно возрождаться на праздничных площадях. Зазывалки, скоморошины, Петрушкины репризы и простенькие забавы – гремели, усиленные современной звуковой аппаратурой, множились и тиражировались в разных интерпретациях благодаря смекалистым игровикам:

«Эй, честной народ!

Вынь-ка рожи из бород!

Выходи скорей из дома!

Я Фома, а он Ерёма!»

Подобные околофольклорные вирши живут, наверное, и поныне, разъятые на части и употребляемые другими людьми, в других местностях и в других костюмах. Всё это – осколки вечного, неизводимого волшебства, неоднократно подхваченного и притыренного аниматорами друг у друга.

Человек несведущий и корыстный, как многочисленные сутяги типа Лили Брик, или потомки гениев, на коих демонстративно отдыхает природа – удивится от такого положения дел и спросит возмущённо: «А как же соблюдение авторских прав? Это ж выходит сплошной плагиат!» Но я отвечу сразу всем ущербным жадинам: «На солнечный свет не бывает авторских прав, а в фольклоре нет плагиата. Есть одна только традиция».

014 Дубинки

Игру «Дубинки» брали на вооружение многие площадные театры, но именно с Балагана стартовало её победное шествие по игровым коллективам. Как и многие потехи, Дубинки базируются на том, что участники забавы – не ведают чего творят, а потому страсть как радуют окружающую публику.

Выводят скоморохи на центр площади четырёх добровольцев. Двум дают колокольчики и сообщают, мол, они теперь станут музыкантами и довольно быстро научатся играть на бубенцах. Оно так и есть. Долго ли надо учиться погромыхивать этой штуковиной? И корова сможет. Чтобы музыканты не переставали играть, а так и звенели при каждом движении, скоморохи им колокольчики привязывают к рукам.

Другим двум добровольцам вручаются поролоновые дубинки, от чего эти двое всегда очень радуются, а те, другие, которые музыканты, уже не радуются совсем. Им, как и всей площади, очевидно – поролоновой дубинкой можно бить человека со всей дури. Вреда здоровью не произойдёт, но зато как размашисто да эффектно! Так хорошо, что лучше бы не надо. Стало быть, музыкантам предстоит метаться в кругу зрителей, да уворачиваться, в то время как окаянные колокольчики гремят на каждом шагу.

Тут ведущий сообщает ещё одну новость: «Чего-то наши охотники слишком сильно радуются. Давайте-ка, наденем им на головы мешки. Мешки у нас хорошие, плотные, сквозь них ничего не видать. Пускай они ориентируются на звук» – тогда выражение хищного восторга сходит с лиц вооружённых дубинками добровольцев. Только что стоял человек, дубинкой об руку похлопывал и скалился, а глядишь – перестал. Иногда даже упрямиться начинает: «Кому мешок? Мне мешок? С какой стати на меня мешок?» – но суровые скоморохи надевают на людей мешки, да ещё завязывают их сзади. Не подглядишь.

«Начали!» – кричит ведущий скоморох. Музыканты с колокольчиками мечутся. Некоторые хитрецы норовят колокольчик зажать, прекратить его предательский звон, но строгие скоморохи следят за порядком и пресекают варианты мошенничества. Выскочить за круг тоже не удастся. Со всех сторон плотным кольцом стоят зрители и ржут. К тому же есть верёвочка, при помощи которой делается нечто вроде ринга. Но вскоре выясняется – охотникам в мешках тоже не сладко. Не видать же ничего! Вот они и передвигаются боком да подскоком, размахивают инструментом наугад, хлопают им по чему придётся, а если почуют попадание, тут же ускоряются и колошматят от души. Естественно, чаще всего получается врезать не по музыканту, а по стороннему зрителю, либо же друг по другу.

Как слеподыры умаются вусмерть, ведущий забаву прерывает, и говорит о возможности отомстить, мол, справедливость должна быть в обществе. Причём тут справедливость? Какое было преимущество у людей с мешками на головах? Какова их привилегия? Никого это не волнует, а всем, почему-то кажется, будто лупить вслепую – дело завидное и везло до сих пор именно им. Никто и в толк не хочет взять, до какой степени оба охотника умаялись. Вон у них и рожи красные, и явно задыхались они в тех мешках, пока проявляли удаль агрессивную. С радостью забирают они колокольчики, входят в роль смекалистой жертвы. С такой же радостью бывшие музыканты хватают дубинки и позволяют нахлобучить на себя мешки. И снова народ тешится, музыканты скочут, а охотники корячатся, да охаживают друг друга. Вот же радость! Вот же хорошо!

Казалось бы – куда лучше? Невозможно и вообразить большего счастья, но оно есть. Наступает это счастье, когда ведущий скоморох останавливает неосознанную клоунаду и заявляет: «Чего-то музыканты шибко активные. Надо надеть колпачки на всех четверых!» – с этого момента и начинается тот самый апогей, который доводит участников и зрителей до оргазма… ой, пардон, до катарсиса. Никто ничего не видит. Все врезаются друг в друга, и битие определяет сознание, верней, вышибает его напрочь.

015 Легендарный сценарист

Сейчас расскажу про легендарного сценариста, который написал сценарий для представления ужасов.

Когда мы поставили шапито, и я впервые взглянул на его крышу изнутри, то подумал: «Такое вот мог бы видеть муравей, если бы над ним нависла слоновья жопа» – угрожающее, но монументальное зрелище!

Артисты Балагана возводили шапито прямо в сердцевине Центрального парка культуры и отдыха имени Горького, на павильоне «Белоруссия». Никакого павильона там не было, но ровная дощатая площадка и четыре дуги над ней – самое то место, где можно воздвигнуть шапито. В течение дня оно возводилось, а ночью случался ливень, и его стены обрушивались к центру. Всему виной была та самая крыша, которую сшили из водонепроницаемого брезента взамен старой, ситцевой. Дождевые воды накапливались в брезентовых отвислостях как в бассейнах. Центр крыши был намертво закреплён за перекрестье бетонных дуг, и упасть не мог, но края, привязанные к стенам, тянули стены к центру, вот они и падали, вырывая из земли железные колья креплений. Растянуть к тем кольям саму крышу почему-то никто не догадывался. Даже инженер – Кузьмич.