Сценарий 19/91. Быль о том, как я потерял страну

Сценарий 19/91

Быль о том, как я потерял страну

Вадим Шильцын

Вадим Шильцын

© Вадим Шильцын, 2021

ISBN 978-5-0055-2917-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

СЦЕНАРИЙ 19/91

(Быль о том, как я потерял страну)

«И я там был»

А. С. Пушкин.

«Ваша честь, я не свидетель, я соучастник»

Анекдот.

000 Предисловие

Вот же какая удача! – подумал я, глядючи на запылённые архивы – Мне удалось прожить 30 лет с тех пор, как развалился СССР. Закорючки, написанные в 1991 году, до сих пор никому не нужные, теперь позволяют мне наладить своеобразный диалог с самим собой, но другим, ещё не знавшим, к чему это всё.

Время, как обычно, не стало останавливаться, а задуманный диалог – не шибко клеится. Уже наступил 2021 год, а я всё торможу, не нахожу нужных слов, чтобы заполнить пробелы, внести пояснения – зачем было написано то, или другое безобразие литературного творч, как оно появилось, с чем было связано. Мемуаристика – дюже неблагодарный жанр, поскольку вдаряясь в воспоминания, человек становится скучным для остальных. Вот я и зависаю, теряя драгоценные дни. Месяц потерял из-за нелепого желания написать так же интересно, как бывает интересно жить. Наверное, если выкладывать новые и старые тексты в социальную сеть, то удастся сдвинуться с мёртвой точки и как-то оживить события необратимой истории. Так и сделаю, хотя до сих пор не уверен, будет ли толк.

001 Новогоднее волшебство

Когда снежинки влетают в свет фонаря, то сразу становятся видны. А до того – не видны, хотя, они летели и до того, так же торжественно и редко. Небо над фонарями абсолютно чёрное и кажется, будто фонарь выпускает снежинки из себя. Да что там – кажется? Это очевидно, поскольку не могут бриллиантовые искры падать из черноты. Из фонаря – могут. И вот, они рождаются из фонарей, кружатся плавно, специально для волшебства новогодней ночи, когда всё чудесным образом изменится к лучшему. Редкие хлопья неспешно ложатся на белоснежную площадь перед дворцом культуры, а на всю площадь истошно пищит фонограмма:

«Я Петрушка-рататуй!

Меня попробуй, обуй!

Эх, крутись-вертись, дубинка!

Берегись, расступись,

не то хлоп в лоб!»

Под мощные эти звуки на помосте мечется одинокая, но гигантская, непропорционально головастая ростовая кукла-Петрушка с поролоновой дубинкой в руке. Публика ещё не собралась, а представление уже идёт. Это и правильно, потому что скоро в свете фонарей появятся другие персонажи – цыган, поп, генерал, немец-аптекарь и др.

По фольклорной традиции Петрушка бьёт всех без исключения. Кого встретил, тому и навалял, но каждый новый персонаж как бы не ожидает избиения, пускается в диалоги, норовит навязать чего-то своё, обвести судьбу. От судьбы не уйдёшь, милок! Всем сестрам по серьгам, и эта неизбежность радует зрителя, который вот уже и начал постепенно заполнять площадь, привлечённый звуками праздника. Так и весь новый год неспешно вылетит из небытия под свет фонарей.

002 Начало года

Новый год начался до того, как вылетел на всеобщее обозрение. С первыми ударами курантов выстрелили две, три, а потом и остальные бутылки. Стреляли не дружно, а хаотично, не заботясь о чёткости процесса, как в середине репетиционной комнаты ансамбля «Конец апреля», так и в разных её углах. У кого оказалась бутылка, тот и пукнул. Присесть было негде. С бестолковой радостью на лицах все толпились и подставляли под шипучку разнокалиберные чашки и кружки, а потому почти всех обрызгало. В кружки тоже попадало, и пенилось выше краёв, и когда чокались, обливали друг друга снова, кричали – «С новым годом!» – и от полноты чувств целовались. С меткостью профессионального сценариста Ольга Кузина дала определение праздничной атмосфере: «Стало липко и так противно, что даже приятно».

Толклись бы долго, врезаясь друг в друга в тесной, словно кишка, репетиционной, но время, отпущенное на внутреннее веселье, стремительно иссякло. Выступление театра Балаган должно начаться в час ночи. На улице, перед дворцом культуры «Капотня» – заранее выставлено оборудование, но ведь, надо ещё доехать, разгрузить куклы, одеться в них, чтобы вовремя выскочить на помост.

К подъезду подкатила синяя «буханка» Саши Дубова, упакованная с вечера. В прицепе и на багажнике, под брезентом, загодя сложены те самые ростовые куклы. Очаровательно пьяные артисты посыпались из подъезда, попутно поздравляя Сашу Дубова. Непьющий Саша скептично принял поздравления и предположил: «Все не влезете» «Ещё как влезем!» – радостно кричали в ответ и паковались в «буханку». Садились друг другу на коленки, а потом ещё и принимали кого-то сверху, третьим слоем, в положении лёжа. Те, которые в самом низу, кряхтели, но не возражали. Даже интересно было – влезут все, или нет. Когда влезли – воздуха в салоне не осталось.

Ехали не долго, и вскоре уже выгружались, так же радостно и шумно, хотя теперь выяснилось, что не все пьяны очаровательно. Некоторые – в дупель пьяны. Например, Гаврилович – электрик и звукорежиссёр – во время недолгой езды заснул. Не на коленях у кого-то заснул, а на полу, в тесном пространстве приступочки, то есть, внутренней ступенечки перед дверью. Флегматичным он был человеком, а потому так и ехал всю дорогу, свернувшись в позе эмбриона. Невозможно вообразить, что в узком углублении у двери УАЗика может уместиться целый человек, хоть и флегматичный. Никто не представлял такого, и пока выгружались наружу, на Гавриловича наступили все по очереди. Когда вылезал предпоследний артист, Гаврилович выпал наземь, но не проснулся. Вот какая крепость духа!

Хорошо – Алексей Походаев был рядом и был трезвым в той степени относительности, которая позволила принять верные решения. Он усадил Гавриловича рядом с пультом, и надел на него наушники. Звукорежиссёр не проснулся, но стал выглядеть профессионально. За те полчаса, пока артисты готовились к представлению, Алексей успел стремительно подключить микрофон и прочие разъёмы усилительной аппаратуры, вставить в магнитофон кассету с фонограммой и дать звук. Размахивая дубинкой, Петрушка выскочил на помост.

003 Искусство и естество

Чтобы разнообразить интермедии про драчуна-Петрушку, на помост выскакивали другие куклы и столь же подвижно гонялись друг за дружкой, сопровождая беготню крайне лапидарными обращениями в зал:

«Я зайчишка!

Вот моя кочерыжка!

Лису и волка

собью я с толка…»

Упомянутый волк не заставлял себя ждать, забирался на сцену и бегал то за зайчишкой, то за Красной шапочкой, а то вдруг заканчивал погони и обжимался с лисой, отпуская скабрезные шутки. Во время всех эволюций волк одной рукой, то есть, лапой, держался за голову, а то и норовил обеими лапами разорвать себе рот. Не потому, что он страдал головной болью, или изощрённо ненавидел себя по сценарию. Никакого драматургического смысла в странности волчьего поведения не было, а просто волчья душа, то есть, человек внутри волка, ориентировался в пространстве приблизительно. Так была устроена голова куклы, что если её не придерживать, нос опустится на живот, и зверь обретёт чрезвычайно грустный вид. Опять же, глаза в голове, сделанные из плексигласа, находились очень далеко от головы исполнителя и давали смутное представление о том, где чего расположено. Чтобы не сверзиться со сцены, не врезаться в другую куклу, или предмет, приходилось смотреть в мир через пасть. В тот краткий миг, когда фонограмма обозначала волчью речь, можно, и нужно было остановиться и, размахивая свободной рукой, рассчитать вероятные маршруты дальнейшей беготни. Те лаконичные монологи очень помогали волку, да и другим зверушкам, хоть и не отличались шекспировскими длиннотами.

Диалоги в кукольном представлении тоже не затягивались. «Ах, вот ты, злодейский злодей!» – кричала одна кукла. «Ах, вот ты, добрый добряк!» – отвечала другая, и обе выплясывали нечто парное. Чтобы потрясти воображение публики, на сцену выдвигалась гигантская крыса в эполетах, а две мышки танцевали перед ней синхронно и очень эффектно.

Если бы какому-то заядлому искусствоведу пришла в голову идея определить стиль представления в целом, то это было бы зря. Шоу не угнетало зрителя чрезмерной точностью исторических реконструкций, и если там пахло каким-то фольклором, то в той лишь степени, которую предполагает жизнь. Она, как правило, эклектична в отличие от искусства. Куклы в театре Балаган подбирались от случая к случаю, от разных мастеров, родом были из разнообразных спектаклей, а в результате получался полный синкретизм. Стало быть, никакое это было не искусство, а торжество неожиданности самого натурального естества. Оно не мешало плясать людям на площади, а напротив, придавало ночному празднованию некое подобие смысла, либо ритма, либо ни того, ни другого, но чего-то неизбежного. Чем дальше представление от искусства, чем ближе оно к естеству, тем органичней и драматичней выходит театр.

004 Прерывистая память

Говорят, пьяные артисты – это уже не артисты, и вообще ничего не могут. Враньё. Если сценарий сделан безупречно, если сцены разведены настолько идеально, чтобы исполнители не врезались лбами друг в друга, если фонограмма прописана от и до, а репетиций случилось не менее пяти, то и сомневаться нечего – хоть ты вусмерть ужрись, а спектакля не испортишь. К тому же есть такая штука, как взаимозаменяемость. Режиссёр должен быть в состоянии заменить любое выпавшее звено представления, а в идеале – три звена одновременно. В новогоднюю ночь, слава богу, до идеала не дошло, и никто никого не заменял. Интермедии, продолжительностью по две-три минуты, перемежались танцами, и вся площадь плясала вместе с театром Балаган. А чего ещё делать-то?

Днём первого января Игорь Ерышканов проснулся в подсобном помещении дирекции парка, вышел к другим артистам и спросил восторженно: «Это чего вчера было?» «Представление» – ответили ему другие артисты. «Понимаю, что представление – сказал Игорь – но почему такое рваное? Как это вообще может быть? У меня воспоминания какие-то прерывистые. Помню, как мы брызгаемся шампанским, потом ничего не помню. Потом помню, как меня давят в автобусе, наверное, человек пять сверху. Потом опять ничего не помню. Потом я, почему-то уже пляшу на сцене, в кукле цыгана, хотя не помню, как я цыгана надевал, и что было потом, тоже не помню…» «Потом ты блевал за углом» – напомнили другие артисты. «Не помню – отрезал Игорь – но зато помню, как я пляшу уже в другой кукле, но уже не помню в какой, но всё делаю правильно…» «Ты и делал всё правильно. Мастерство не пропьёшь – сказали другие артисты, и добавили, наливая – с новым годом!»

005 От своего лица

Ростовая кукла – это такая хрень, которая живёт сама по себе, в такой же примерно степени, как живут подъёмные краны, тракторы и танки. Правда, в машинах есть ещё сила моторов и всякой там гидравлики, а в кукле нет. Есть в ней только собственные руки-ноги артиста, но суть не меняется – артист управляет внешним агрегатом.

Важно, насколько артист знает надетый на себя инструмент, какой фокус-покус может из него извлечь, как заставит куклу выглядеть живенько. Куклы-то бывают разными. У одной глаза там, у другой – сям, а у третьей и вовсе не дотянешься до глаз этих, декоративных. Зрительское восприятие кукольного персонажа резко теплеет, если это неживое существо возьмёт, да поковыряет пальцем в носу, или просто нос почешет, или кулак запихнёт себе в рот. Много есть жестов, заставляющих зрителей уверовать в живость кукольной хари.

Изнутри у куклы – свой мир, замкнутый и конструктивно простой. На плечах артиста сидит железное крепление и несёт на себе проволочный каркас. Артист видит внутреннее пространство каркаса и поролоновые стенки за ним. Узнать о событиях внешнего мира можно через амбразуру, которая снаружи художественно вписана в рот куклы, или в её грудь, или в лоб. Амбразура чаще всего невелика, а потому, когда артист снимает этот скафандр, он с удивлением замечает в самом себе некое косоглазие.

Если артист настоящий, а не какой-то болван из драмкружка, то, находясь внутри скафандра, должен представлять себе – как эта хрень воспринимается зрителями. Есть у человека свои ноги и руки, ну и что с того? Совсем не так они выглядят снаружи, как человек привык в жизни. Раздутые размеры куклы, её искажённые пропорции – диктуют особенную пластику, неповторимо присущую каждому персонажу. Для всех кукол обязательны широкие жесты, а потому со временем артист-кукольник начинает и в жизни утрированно размахивать руками, словно всякий раз, когда чего-то говорит, он попутно гоняет облака.

Бывают иные варианты устройства ростовых кукол. К примеру, надета на башку тесная будёновка, а на неё уже нашит поролоновый образ головы. Такая облегчённая конструкция делает персонажей не столь здоровенными, как те, которые слеплены на основе железного наплечного крепежа, да и не ощутить себя танкистом в такой кукле. Это скорей, костюмный вариант скафандра, но необходимость широких жестов и косоглазие от ограниченного обзора – не отпадают.

Кукла может солидно весить, а может быть не тяжелее шубы, но в любом случае, внутри этих доспехов – то жарко, то дышать тяжко, то смотреть криво, то ещё какой-то физический неуют. Неудобства телесные с лихвой восполняются кромешным душевным комфортом. Быть артистом в кукле гораздо легче, чем без неё. Находясь там, внутри, артист не отвечает за себя, а становится той бестелесной душой, которой можно всё.

Вот и с рассказами похожая ситуация. Зарабатывая сочинительством, за последние десять лет я нашлёпал более тысячи рассказов, но всегда не от своего имени. Говорят, у Ленина было более ста сорока псевдонимов. Так, я давно уж на порядок переплюнул Ильича! Легко сочинять байки, исключив из них себя. Можно врать безгранично, от чего возникает ощущение всемогущества. Другое дело, если человек вылезет из анонимных личин и признается, что это он сам. Совсем иное получается отношение к событиям и себе. Даже говорить становится неловко, что это я писал некоторые эклектические интермедии для Балагана, это я ставил новогоднее шоу, я же и прыгал внутри ростовых кукол. Это я, а не кто-то другой оказался внутри той игровой программы, которая была произведена над людьми в 1991 году.

006 Явь круче вымысла

В 1991 году произошло нечто грандиозное, которое я долго не мог умом понять, аршином измерить, но по ходу дела накорябал здоровенную байду в стихах. Сообразил, стало быть, что оказался участником гораздо более масштабного и драматичного спектакля, чем те выдумки, сказки и сценарии, которые умел сочинять сам. Вирши, скроенные по горячим следам, казались мне тогда вполне точными, а значит и теперь можно использовать их в качестве верстовых столбов, или реперов, чтоб не сбиться с пути.

Нам говорят: «Блажен, кто этот

мир посетил в час роковой»

Ну что ж, пожалуй, это метод,

чтоб голос невеликий свой

вплести в историю большую,

когда ломаются миры.

Воображение рисует

картины будущей поры.

Потомки, надо думать, позже,

не скроют зависти своей

к тому, что нас теперь тревожит,

меняя ход привычных дней.

Тогда и мы с тобой, как мэтры,

седины свесив на пузы,

расскажем про лихие ветры,

что вынесли фуфло в тузы…

В действительности вышла глупость.

Да, вышло в результате так,

что все, кого сие коснулось,

не то, чтоб вовсе, но – дурак.

А чем ещё вы объясните

энтузиазм народных масс?

О «Белом доме», о защите

я начинаю свой рассказ.

«Белеет парус одинокий

в тумане моря голубом…»

Тьфу, блин, я, вроде, не о том…

Реальность выходит куда фантастичней придумок всяких авторов, сценаристов, или каких-нибудь там режиссёров. Многие люди, которых вместе со мной засосало в те турбулентности, уже ушли из жизни и если я где совру, то ничего не возразят. Другие – живут и здравствуют, несут в себе обрывки обманчивой памяти так же, как и я. Они меня, может, и поправят, скажут: «Эк ты, друг, заврался!» – но на этот случай у меня есть отмазка. Память любого трезвого человека мало отличается от воспоминаний пьяного артиста на следующий день после праздника. Так же обрывочно она выхватывает некие фрагменты, другие стирает напрочь, словно ничего и не было. Вон то запомнилось отчётливо, другое тоже, а что там происходило между? Пойди, откопай. Память прыгает вперёд-назад, не желая чётко следовать по той прямой, которую принято считать временем.

007 Подвиг, слава и тщета

«Сам генерал пожал мне руку дверью»

(М. А. Кочетков)

Январь 1991 года оказался богат на внезапные радости, удивительные подвиги, неосознанные пророчества и творческие успехи. Начну с творческого успеха, когда сам министр культуры СССР Губенко – обратил высочайшее своё внимание на мой талант художника-оформителя.

Молодое поколение и не знает, поди, кто такой этот Губенко. Особо любопытные могут заглянуть в википедию, чтобы понять, какова была глыба, а я процитирую оттуда лишь самую мизерную часть: «…являлся членом КПСС с 1987 года, на XXVIII съезде КПСС в июле 1990 года был избран в президиум ЦК КПСС. С 21 ноября 1989 года по 28 августа 1991 года – министр культуры СССР…» – ну и всё, пожалуй. Этого хватит, чтобы стал ясен масштаб моей всемирной славы.

Всякой славе обязательно предшествует творческий подвиг. Пока творческого подвига не случилось, нечего о славе и помышлять, хотя, в момент совершения подвига – никто о славе не думает, а думает лишь про то, как бы поскорей завязать с этим подвигом, будь он неладен.

Морозы стояли истошные, а я числился художником парка культуры и отдыха имени Ленинского Комсомола, который располагался посреди района Люблино. Там, в здании дирекции, пользовался я комнатой художника в качестве жилья. Удобно. Проснулся – и уже на работе.

И вот, сидим мы вечером с Игорем Ерышкановым, пьём чай, а в комнату входит директор театра Балаган – Виктор Григорович – и говорит: «Спасите-помогите, срочно выручайте! Дело крайней важности. В шесть утра вагоны повезут на Манежную площадь, а краска на них облупилась. Надо все облупы закрасить, и колёса надо покрасить, и всю ржавчину, которую увидите – тоже замаскировать. Центр Москвы, всё-таки, а на вагонах ржавчина!» – примерно такое вот он говорит, и обещает выдать нам за труды аж по десятке.

«Ого! – подумали мы с Игорем вслух – Целых десять рублей за какие-то мгновения покрасочных работ. Вот же радость какая!» Краски у меня было много. Недаром я числился художником. Взял ведро белой масляной, две кисти, и пошли мы с Игорем закрашивать ржавчину на вагонах.

Что за вагоны такие? Вагоны самые обыкновенные, строительные, типа бытовок на колёсах. С одной стороны стены модернизированы так, чтобы откинуть их наподобие навесов, а внутри – аттракционы. В каждом вагоне по два аттракциона с призами. Суть аттракционов – разводилово. В одном надо закидывать мячики в сеточки, как в маленьком баскетболе, в другом – сбивать шариками мишени, а в двух остальных надо закатывать шарики в лузы. Большие призы, естественно, никто не выигрывал по причине невозможности, но человеческая тяга к шальной удаче обеспечивала аттракционам необычайную самоокупаемость.

Красота вагонов состояла в оформлении. Их жестяные стенки украшали изображения скоморохов на фоне ромбиков. Вполне себе ярмарочные скоморохи, и фон весёленький, но со временем краска местами облупилась, а жесть покрылась ржавчиной. Образовались бурые пятна, и портили они всю праздничность. Конечно, нельзя такой обшарпанный вид выкатывать на люди, да ещё и на Манежку. Манежная площадь тогда была не такой загромождённой, как теперь, а совершенно лысой, без всякой там архитектуры.

Стоя на морозе и глядя в свете одинокого уличного фонаря на порченное непогодой великолепие, Игорь спросил: «И как это реставрировать?» «А мы не будем реставрировать – утешил я товарища – мы нарисуем облака. Могут же быть облака. Почему на фоне скоморохов и ромбиков не могут быть облака? Вот и у нас будут облака. Белые облака. Празднично, просто и по-новогоднему. Да! Облака!»

Стали мы украшать изъяны облаками. Как подсказывал мой художественный опыт, облака внизу имеют плоские днища, а сверху – чёткие окружности. Я до сих пор так думаю, хотя мог бы как-то переосмыслить и опыт и вкус. Довольно быстро изобразили мы шесть, или даже семь одинаковых, снежно-белых и чётких очертаниями тучек. Если бы рисовали быстрей и не так скрупулёзно, могли бы и не закоченеть, но быстрей не вышло. Мы же не халтурщики какие-то! Старались.

От высокого художества пришлось перейти к низкому малярству. «Мне не смешно, когда маляр негодный мне пачкает Мадонну Рафаэля!» – говорил Пушкинский Сальери. Мы с Игорем никакую Мадонну не пачкали, но всё равно ощутили низость упомянутого ремесла. Колёса вагончиков, хоть и были большими, стояли на самой земле и даже в снегу. Здоровенные такие железные ржавые колёса на цельнорезиновых шинах. Снег мы отгребли, но там ещё и лёд намёрз на железо. Мерзость одна, к тому же, не все колёса видать. Фонарь освещал вагончики половинчато, лишь с одной стороны, а другие стороны скрывал полумрак. С одной стороны мы ещё могли видеть плоды результатов, а с другой стороны пришлось красить на ощупь. Ну и что? Бетховен же сочинял музыку вглухую, а почему не покрасить колёса вслепую? Гений может всё! Красили прямо по льду.

Краска, в конце концов, кончилась, и мы вернулись в здание дирекции – греться и получать гонорары. В шесть утра приехали грузовики, подцепили вагончики и увезли на Манежную площадь. Всё было хорошо до полудня, а в полдень в моём художественном жилище вновь появился Витя Григорович. Рожа красная от мороза и переживаний. Сел он огорчённо, вздохнул беспросветно и сказал укоризненно: «Ну, ты меня и подставил!»

Моё недоумение сделалось безмерным. Что значит – подставил? Работа выполнена на высшем художественном уровне! Может быть, лёд откололся с колёс, пока вагоны ехали? Не должен такой пустяк привести к чему-то серьёзному. Краска масляная, крепкая. Она схватилась на двадцатиградусном морозе прям в цемент! На месяц, или даже два, пока не случится какая-нибудь оттепель, всё должно быть крепко и надёжно. Скорей сами колёса отвалятся, чем облупится эта краска.

И вот тогда узнал я от директора театра Балаган причину его печалей. Оказывается, в десять часов утра проезжал через Манежную площадь сам министр культуры Губенко. Ехал он в картеже, на чёрных «Волгах» и даже, наверное, «Чайках», смотрел в окошко – как идут праздничные улучшения. А может, и не смотрел даже, а просто так, мимо проезжал. Но тут он велел остановить картеж, вышел из автомобиля, приблизился к вагонам, и стал изучать творения моей кисти, то есть, белые тучки на весёлых ромбиках. Изучив их, министр культуры громко спросил: «Это что за хуйня?»

Настоящее искусство всегда понятно народным массам, но вовек недоступно представителям администрации, даже если перед тем, как стать администрацией, те представители были из той же самой массы. В результате этой природной несправедливости я получил приказ Григоровича – исправить досадное недоразумение и сделать так, чтобы образ тучек на вагонах прочитывался министром культуры.

На следующее утро, в шесть часов утра, я выехал на место преступления, то есть, на Манежную площадь. В полиэтиленовом мешке со мной были две кисточки и две баночки – с красной и синей краской. Предстояло завершить светлый образ небесных облаков, сделать его понятным не только простому народу, а и великим управителям нашей могучей страны. Художник должен быть понятен как народу, так и власти. Иначе нет перспектив.

Значительно позже осознал я ошибочность своих тогдашних представлений, взращённых в невыносимо тоталитарных условиях. Когда идол коммунизма был свергнут уже, то на примере скульптора с итальянской фамилией Церителли, народу популярно было продемонстрировано, что хрен бы с ним, с народом. Чем безобразней идолища, тем понятней и милей они для власти, а всякие рассуждения про народ – пережиток коммунизма. Но тогда я этого не знал, поскольку труды Церителли показывать народу ещё не решались, а обслуживал он исключительно властные структуры, украшая своими монстрами их коммунистический быт. Таким образом, до победы демократии про Церителли никто в народе не слыхал, а про меня – слыхал. Ну, естественно! Я же и есть этот самый народ, а потому и слыхал про самого себя.

Раннее утро на Манежной. Опять двадцать градусов мороза. Из всего народа на площади – я один, но и этого не мало, если народ вооружён идеей творческого подвига. Тонкой кистью придал я каждой тучке чёткий синий контур. Отступив подальше, оценил картину. Ясность абсолютная! Но и до того, как я обвёл тучки синим контуром, была эта ясность, однако не до всех доходила. Вдруг, министр культуры снова не догонит? О нём же забота!