Легенды о Шагающем камне. Курс выживания для наблюдателя

Интересно, что динамика развития именно такой версии событий будет находиться в зависимости не столько от пассивности Москвы и ее президента, сколько от степени их готовности идти на столкновение. И дело даже не в том, что «народ дозрел». Говоря коротко и бытовым языком, в регионе все держится на относительной сглаженности исторических углов и объективных различий. Всякое обозначение «центром» готовности к этническому конфликту как бы под приоритетом стабильности ценностей федерации способно вызвать эффект, в точности обратный ожидаемому. Означенный «центр» уже сам позаботился о детонации этих ценностей и ментальном сдвиге своими «мирными урегулированиями» горцев.

Нужно сказать, попытки как-то воздействовать на процесс еще на стадии формирования трещины, – скажем, если все центральные издания вдруг в один день бросились бы за разрешением публиковать безбожников или, к примеру, окажись данная рукопись опубликованной и кто-то усмотрит в том повод к мерам, – это вряд ли бы что-то смогло изменить в основе. Насколько тонки там грани перехода из одного состояния в другое может показать та маленькая деталь, что даже люди, заведомо далекие от каких бы то ни было метафизических материй, моментально обратили внимание на то, что верховный муфтий республик, первое лицо во всех мечетях, стоя плечо к плечу с духовным служителем п.н. перед правительственными телекамерами, отражая широту демократических взглядов, с готовностью употребит слово «бог», но сам п.н. никогда не назовет своего бога «аллахом» – разве что в страшном сне. Мягко говоря, ему этого не простят – даже если он каким-то попущением небес окажется способным совершить над собой такое насилие. (Само включение в текст этого мнения, думаю, никого не обидит, поскольку вполне официально разрешено не разделять тех или иных мнений, пожеланий или предпочтений; если нет, мне хотелось бы воспользоваться своим правом не иметь никакого мнения совсем, даже если из таких я остался один.). Но оставим будущее в покое. Тем более, что до него, быть может, не так уж много осталось идти.

1.2

У меня спрашивали иногда, какое у меня самое любимое занятие. Я до сих пор не знаю, что в таких случаях принято отвечать. Наверное, это будет молчать – и вот так, молча, глядеть далеко на поверхность океана. Может быть, потому, что это у меня получается делать особенно хорошо. Правда, я никогда его не видел. Еще читать что-нибудь, что написано хорошо и каким-нибудь носителем разума. В истории во все времена должны появляться вещи, после знакомства с которыми нужно говорить себе, что не знать их было бы непростительной мерой износа среды обитания. Если подняться однажды рано утром на самую высокую географическую отметку самого высокого отвеса, скажем, Гор Хребта Урала, и с недоумением приняться вертеть во все стороны головой, то долго не оставит одно чувство озадаченности. Как при таких масштабах, при любом простом пересчете всех этих квадратов лесных площадей на разумное население от Саян и Тихого океана до хребтов Алтая и Кавказа там не появились до сих пор заратустры и одиссеи. То ли они были, не может быть, чтобы не были, неведомые заратустры и есть где-то там одиссеи-улиссы с прочими редкими странниками-хоббитами, которым есть что сказать и которые даже знают, как это сделать, но все они слишком ценят меру своей свободы, а на рукописях их фамилия всегда слишком не та, говорить они привыкли, как нападать – смеясь и только то, что думают сами. И значит, мне не узнать уже о них никогда.

И я знаю наиболее интимных, из числа самых близких мне, одинаковых на лицо врагов – их я всегда отличал по бледным рукам и негромким затылкам. Их любой отличит по одинаковым желаниям. Эти враги из числа личных, совсем другие рукописи соприкасаются с ними, рукописи не для них – и значит, о них уже не услышит никто никогда.

Они стоят плечо к плечу – молча. И чужак не разглядит и щели в рубеже обороны на подступах к их Кормушкам. Их предпочтения под себя пробуют переделать реальность, что вокруг меня. Они даже знают, как это сделать. Я бы дорого отдал, чтобы хотя бы узнать, сколько еще таких «Заратустр» и «Легенд о Шагающих камнях» уже было умерщвлено – и сколько еще будет. Они редко ошибаются. Рукописи после них назад не возвращаются. Они их просто «теряют». Кто там сидит – кто там может сидеть: Гай Юлий Цезарь ли и Ницше с Хабблом – и где-то там же Так Ушедший Гаутама Сиддхартха, Фридрих II Гогенштауфен, Наосигэ из клана Набэсима, Конфуций, Гомер, Серин намджу, Перикл, Гераклит, Германий Цезарь, Клавдий Цезарь, Гай Петроний, Гораций, Байрон, Фукидид, Гор Видал, Тит Лукреций Кар, Хайдеггер, Катон Младший, Эпикур, Лао Цзы, Конрад Лоренц, Демокрит, Сенека – и немногословные боги Антики в полном составе? Они бы тогда не были тем, что теперь есть. Великий хумус вселенной, один и тот же большой зашибись с филфаков, литературных и пединститутов неслышно поправляет собой свойства реальности. Кто бы поверил, что они взялись отпустить на свет то, что сами лишь едва понимают? Они всегда четко помнили цену каждому сказанному слову.

И, значит, уже никому не уйти далеко.

1.3

Есть на одном континенте такой многим известный пункт с населением: «Москва». И стоит в том пункте в одном промрайоне башня. Башня как башня, издательством занимается, и висит на той башне скромная табличка: «Молодая гвардия». Я тоже там был. Был, можно сказать, проездом, случайно и не к месту, но разговор не об этом.

Есть на первом этаже – была, по крайней мере – обычная вахта и обычная пропускная система. Кто-то подходит, выписывает себе пропуск и идет дальше.

И сидит там за обычным большим стеклом сама пропускная система: ответственное дамское лицо, тот, кто этот пропуск выписывает.

Нужно только подойти, протолкнуть под стекло в щель какой-нибудь документ, немного постоять, буквально две минуты, и все остальное там сделано будет само. Все просто и непритязательно – как везде.

Я тоже ждал не больше двух минут, и нужный пропуск мне тоже подписали. Такой бумажный квадратик, на стандартной стороне что-то стандартно пропечатано. Не помню, что.

Ответственное дамское лицо, годами наработанным движением раздвинув страницы предъявленного документа, тем же движением удобно поместило перед собой руку с зажатой шариковой ручкой и стандартную бумажку, но писать сразу не стало, а сделало то, чего не делало больше ни для кого из стоявших: небольшую паузу.

Задерживая дыхание, отворачивая нижнюю немолодую русскую челюсть и слегка морща верхнюю губу, словно прямо туда ей на кончик языка накакал нехороший паучок, мамаша заметила как бы для себя, ни к кому конкретно не обращаясь, но так, чтобы было слышно: «…И кх-ак толька ни назавут сваих дитей…» Других замечаний не было, и вход в неадминистративную часть был свободен.

Я к чему это вспомнил. Казалось бы, ну сказала и сказала. Все здоровы и никто не умер. Тогда был один ключевой момент, когда вся моя прославленная ледяная выдержка, хладнокровная скромность и тренированная дипломатия, весь мой с генами приобретенный инстинкт вначале думать, а потом делать, впервые сошли с рельсов. Вроде бы когда было, но у меня до сих пор словно временами отказывают тормоза. Где-то срабатывает один стоп-кадр, и начинают болеть сбитые обмороженные участки пальцев, чего со мной никогда не было, а мне до боли бывает на себя обидно, что слишком рано оттуда пришлось уехать, что ошибся, словно не поправил чего-то главного в жизни, самого нужного, упустил последнюю возможность, – и теперь это останется со мной. Еще через минуту мне становится жарко уже по другой причине, что бы было, если бы я задержался там чуть дольше. Я не стал называть ее грязной тупой русятиной, как это делают на Побережье, и не стал называть ее русским куском говна, как это делают в Восточной Федерации. Не стал я ее называть и другими словами, как называют представителей ее цивилизации пней в других странах и на других континентах этой прекрасной планеты, я только подумал – тогда и позже, много позже одна и та же простая мысль приводила в удивление:

Вот континентальная часть суши – одиннадцать часовых поясов. Вот гряда дождливых островов и вот стороны горизонта – какое бы количество детей там на всем континенте ни могло быть, но всем им нужно успеть вовремя предпринять ряд шагов, чтобы быть уверенным, что все в них сделано как нужно, они не вызовут неудовольствия, и как себя называть – у неких застекольных руссийских старых сук не будет повода переводить дыхание и отворачивать не разбитую грязную изношенную вафельницу. Русятина агонизирует у себя за стеклом, оставляя остальному миру совсем немного места для иллюзий. Я как-то, глядя в чужой дисплей, посмеялся потом, когда речь зашла об одном тихом американском штате, где по сходному случаю проходило судебное слушание, затребованное задетым посетителем. Я представил, как тоже так появляюсь в конкретном месте с просьбой о судебном слушании. А там ряд совершенно конкретных лиц. И все, понятно, с достаточно русскими фамилиями. И как они невидяще улыбаются мне в спину.

2

У меня иногда спрашивают, с упреком, что я имею против московского президента. Все от искренней любви не чувствуют ног, один я снова не как все. Да ничего я не имею против, что я могу иметь. То есть так не бывает, конечно, чтобы сказать не было ничего, но это вряд ли меня должно касаться. Разве что иногда – немножко, производит впечатление само их поразительное умение оставаться на ногах, седлая повороты эпох, и хорошо жить всегда. Где бы что ни случилось – они всегда на плаву и аккуратно причесаны. Генотип у них, что ли, какой-то особенный?

Можно совершать для себя сколь угодно продолжительный ретроспективный экскурс, можно делать на какое угодно количество десятилетий отступление и погружение в исторические слои, но и там будет то же полузнакомое где-то уже виденное лицо, и там будет бессонная, самоотверженная работа во благо одних и укрепления других, и там будет содержательное движение подбородком, и там будут звучать очень нужные, близкие слуху, правильные слова о новой истории, о строительстве новой истории, о новой Руссии, о благе новой Руссии, о ее самобытном будущем, о счастье ее народа, о том, что нельзя врать народу, а то он этого не простит, о необходимости вакцины бдительности, о международных происках и международной угрозе, о проклятой пандемии сепаратизма, о бессонном стремлении к миру, об искреннем желании долгого мира, о тех, кто препятствует его немедленному восхождению во всем мире, о важнейших для всех на сегодня приоритетах и о диктатуре народного закона. Диктатура закона. Пожалуй, вот то, к чему у всех них особенно устойчивое расположение. Их всегда выдает неподдельная привязанность к нормам поведения, к которым они творчески подходили сами. Но здесь, конечно, легко быть несправедливым. Человек, говорят, не меняется уже чуть ли не 260 тысяч лет, эволюцию где-то замкнуло – и нельзя требовать слишком много от отдельных людей. О человеке вроде бы нужно судить по тому, что он сделал.

Ну и еще, может быть, ко всему не перечисленному проявится где-нибудь вдруг легкий непрошеный налет предубеждения – я знаю, кто-то согласится, предубеждения в вашей стране вполне извинительного и понятного в отношении КГБ и без конца эволюционирующей мимикрии аббревиатуры со всепланетной известностью. Конечно, я в меру сил тоже считаюсь с новой реальностью и разницей в полюсах ментальностей. В Германии, кто-то рассказывал, бестактные юные домочадцы, не к обеду ознакомившись по чьему-то недосмотру с некоторыми деталями из биографии их сородственника, просто в его присутствии выбираются из-за стола. Тут же всё заметно сложнее и иначе.

Одно время я тоже пробовал смотреть, куда смотрят все, на оба самые приоритетные и сытные подконтрольные ему ТВ-каналы п.н., где он выступает неизменным молодцом, Великим Стратегом, с негромким мужеством переходящим из одного народного эпоса в другой, который всё всегда, абсолютно всегда делает правильно, даже когда все всегда делают неправильно, потом смотреть туда перестал. Как бы то ни было на самом деле, ваша страна теперь в крепких руках.

…Я был проездом в разных местах и в разных местах проносились за окнами телевизионные кадры – счастливые лица, над ними одинаково вскинутые руки. Где-то там люди жили в полную силу, они переживали близкую встречу с поистине своим президентом. Или, может быть, переживали с ним радость недолгого расставания. А я всякий раз глядел со скукой и сонно, я видел чужое небо над ними и пытался понять, хотя бы для себя уяснить, что понимали или знали все они и чего никак не мог понять я.

Была где-то формула, которой они подчинялись и которой, наверное, подчиняться будут, и было интересно уже само ее построение, но еще полезнее было по пути выяснить, что же такого действительно странного, полезного, необыкновенного или выдающегося успел человек сделать, что сразу призналось бы необходимым, но чего не сделал бы на его месте кто-то другой – просто достаточно трезвый, по-своему обычный здравомыслящий человек, разумная посредственность, крепкий администратор?

И я иногда поворачивал голову к профилю ближайшего из соседей по путешествию и ставил уже его в тупик случайным вопросом, и сосед не всегда понимал, о чем речь, а если понимал, то отвечал одинаковым, много раз слышанным: «Ну а кого еще?..»

И глаза у меня закрывались снова и снова под затылком дергалась мягкая спинка, а я заканчивал построение формулы из череды последних, мысленно убирал лишнее и делал два шага назад, ветошью вытирая руки и думая, насколько же достойна сожаления может быть часть континента и насколько же достойны сочувствия в ней запертые, если в силу какого-то своего дефекта формула их пропустила и если правит не тот, кто лучше других, а просто потому, что больше некому…

Перикл, один из негромких выборных президентов древних Афин задержался в истории сразу на несколько тысячелетий, обронив лишь однажды, что только одного хотел бы, чтобы поколения, которые когда-нибудь придут следом, сказали бы о нем как о том самом, во времена которого никто не был облачен в траур на его счет. После него было немало других, не менее добрых пожеланий, но запомнили отчего-то только его.

На сходную тему, но уже в ином настроении, Генрих Хайне, немецкий поэт, сказал, что врагов так или иначе необходимо прощать – но только после того, как их повесят. На сегодняшний день количество последователей именно такого способа нахождения компромиссов приняло уже такие масштабы, что число прощенных устойчиво держит позади количество желающих простить, и последних на всех хронически не хватает.

Кутта Младший, тонкий и непреклонный сторонник принципа невмешательства, когда это его устраивало, умевший едва ли не при любых внешних условиях держаться тонкой грани походного боевого ножа – между добром и злом, в памяти, видимо, останется своим сообщением, что в нашем деле главное – это постоянно следить за не занятым за спиной пространством. Похвала женщины подобна ошибочному диагнозу: книга от нее умирает.

Ситуация в чем-то напоминает аспект глобального потепления в поведении американцев. Действий их я не одобряю, но на их месте делал бы точно то же самое.

Тот же Кутта Мл. превзойдет, наверное, по кратости и завершенности форм гносеологического анализа уже все, что было в той же связи до него, умудрившись в пределах одной точки уместить теорему о заданности конца всего, доказательство всех сопутствующих ему причин, обоснование его следствий, а также вывод конкретных предложений, что тут можно было бы сделать. «Конечно, ибо очевидно».

Странно бывает наблюдать, как разных людей по-разному забирают на свои прагматические нужды витки исторической памяти. И как иногда удивительно хорошо умеют свои мумии хоронить. Мне одно время любопытно было узнать, понял ли уже сам маленький русский диктатор, что в памяти «идущих следом» он если и сохранится, то лишь как тот самый, кто от имени руководства распорядился насчет мочить в сортире. Почему именно там, боюсь, смогут понять только сегодня, а уже завтра нужно ждать серьезных осложнений. Замечая так, в виде метафоры передавалась невозможность укрытия где-либо вообще. Вот говорят, исторические слова уже набили оскомину. Ну, не знаю. Я, так часами могу слушать. Мочить там – что хорошо понимают сегодня и что вряд ли уже смогут понять где-то там, в будущем далеко дальше – предполагалось, конечно, не всех и далеко не первого встречного, а с определенным, четко выраженным рядом видовых и генетических признаков. Что по наблюдениям независимых наблюдателей сразу благотворным образом сказалось на общем самочувствии обширной части этнического состава. Приоритетная нация в буквальном смысле переела дух. Даже не хочется думать, что задняя мысль эпизода могла держать за стремя сюжет относительно известной исторической притчи о пресвитере Арии. На фоне пресвитера Александрийской церкви, жизнь которого, как известно, подошла к своему концу в общественном туалете, текст выглядел уж совсем зловещим. Не хочу показаться циничным, но, в смысле нелинейности все тех же функций реализации версий вероятного и воссозданий теоретических возможностей, тут уже невольно возникает справедливый вопрос, где бы жизнь того же пресвитера сочла нужным подойти к концу, не будь он пресвитером. Надо ли спрашивать, что произнесший ожидаемые слова в нужное время и в нужном месте уже только в силу объективных процессов не мог не встать затем с рулем в руках. Реальность где-то за окном и моим лесом иногда озадачивает простотой.

Реальность у них складывают, как кубики, и на каждом – у них между делом успели надписать нужные буквы с точкой в конце, нужный этнос и еще более нужные под ним угодья. Ничего сложного не осталось, все делается на счет «раз-два… взяли…». Вовремя произносится заветное «мочить», до того бережно хранимое в подсознании, —

– и кого-то все вместе, с топотом и крепкими рукопожатиями вносят непосредственно под Кремль, на Самый Большой Стул. Кто-то на чисто дипломатическом рауте, переживая некие сугубо личные впечатления и немножко горячась, подробно растолковывает Соединенным Штатам семантико-социологическое содержание термина «козел» – ему стоя аплодирует весь возлемосковский сегмент населения страны. Сейчас тот же кто-то будет в политических сводках фигурировать уже строго под грифом: «Наш президент».

Кто-то не в меру несговорчивому и холодному как гвоздь западному обозревателю, совсем не напоминающему послушное подданное население, в голос обещает, утеряв прежнее умное выражение лица, в конце всего открытым текстом отрезать «все, чтобы у него уже ничего не выросло» – в подданном населении перед выборами подпрыгивает рейтинг популярности так, что даже у Китая отнимается язык…

Я прошу: дайте мне тот же доступ к его правительственным ТВ и то же эфирное время, я знаю, что сказать, я сделаю себе рейтинг еще выше – за пределами Москвы, как минимум. Удивительное дело: все вроде отлично понимают, глядя в зеркало, что все эти широкоэкранные, шумно очерченные взятой перспективой сеансы интерактивных «бесед президента со своей страной» – лишь только иное вложение средств на собственную же предвыборную кампанию, но весь народ прямо до Саян уже не в силах отделаться от ощущения, что он в самом деле тут что-то решает и что кому-то действительно интересно, что он там может думать. Что-то подсказывает, за время правления то был исчерпан еще не весь целиком лексический запас возможностей, с такой легкостью скупающий голоса. Теперь уже остается лишь с озадаченным видом ожидать, что там в программе «Его Куска» следует дальше.

Si plus minusve secuerunt, ne fraude esto.6

…

Если попытаться вывести предварительный диагноз относительно того, что есть и чего нет, то становится ясно, что делать. На данной топографической части континента нет такого этнографического или же расово-генотипического понятия, как «россиянин», – но оно уже давно есть в Москве: она самым элементарным, программным образом нуждается в гомогенной однородной массе. Вроде порции пасты. О «плюрализме мнений», книгочтений и фамилий конкордат старается вслух больше не вспоминать.

Не существует такого или же сходного с ним понятия принадлежности к нации или к сопряженной с ней государственности – за редчайшим и исключительным случаем достоверного изменения этнического самосознания на части североамериканского континента, история показывает, что трудно было бы подобрать что-то, еще менее фиктивное и постыдное, нежели попытка заручиться поддержкой искусственно генерируемых этнотрансформационных процессов из приоритетных целей консолидации. Никакая фактическая, жизнеспособная консолидация не видится возможной на данной части континента именно без прекращения существования этносов, и «центральный» аппарат не перестает об этом помнить.

Тотальная принудительная ассимиляция как инструмент, которым торопливо пытается орудовать Большая Кормушка приоритетной нации, кажется спрятанной от всех только им самим.

Следовало бы с самого начала помнить еще и то, что ясно просматривающееся возвышенное и интимное желание вновь побить рекорд США, в очередной раз отвечая известной «миссии всемирно-исторического освобождения народов», именно на данном стратиграфическом пространстве и в данное время, не отвечающим ни культурно-историческим прототипам США, ни современным объективным геоособенностям, не может произойти в тех пространственно-временных параметрах, которые уже заведомо вывело для себя руководство п.н., не угрожая рано или поздно задействовать те же защитные механизмы, инициированные в известном южно-этническом конфликте еще задолго до его фактического выражения. Юг может быть не концом деконсолидации «нации», а только началом.

Легко видеть, насколько катастрофичным оказывается широкое проведение далеко уходящих, в высшей степени приятных параллелей на одном лишь основании «многонациональности» страны. Руссия – не США. Ей никогда уже не быть США и никогда уже не быть Австралией, Канадой и Объединенным Королевством хотя бы по причине того, что там никогда не выводился в число национальных приоритетов открыто какой-то один конкретный этнос: никто не смотрел на название страны как на свое завершение, зная, что уже определен быть «тем, кого нет» и что дополнителен к нации, теперь объявленной «новой».

В случае если любой из ста возможных этнических конгломератов не в состоянии при самом ближайшем рассмотрении обнаружить себя даже в названии этнически чуждой страны и генетически чуждой нации, то только будет логично выдержанным с его стороны не обременять своим присутствием – равно как и географией и национально-экономическими ресурсами – данную страну и данную нацию, – и ни у кого не будет права препятствовать ему в этом. Собственно, так обещает сама конституция, написанная приоритетной нацией. Обращение с рекомендациями, как ему надлежит поступать, что выбирать и как думать, предприимчиво заносить всех способных держать оружие в международные террористы, приравниваются к посягательству на право этноса существовать.

Одному уже никогда не стать другим. И не приведи случай, если станет. Мир тогда можно будет только пожалеть.

Было бы достаточно бросить взгляд на самое цитируемое на сегодня географическое издание, карту Северной Америки и названия – от «Айдахо» и «Мичиган» до «Гурон»: Саскуэханна, Дакота, Саскатун, Делавэр, Оклахома, Саскачеван, Юта, Юкатан, Кентукки, Невада. После чего перенести взгляд на обратную сторону планеты. Попытайтесь найти для постороннего наблюдателя хоть что-то, что как-то выдало бы принадлежность исполинских массивов геологии к истории Сибирского ханства. Или 140 non-Russian этническим культурам. Или истории Turanians – Урало-алтайской ветви языков или ветви Енисейской. Всякое воспоминание о том, кто в действительности у себя дома, будет вытравлено, вычищено, опасливо выдрано, тщательно и навсегда, – и с оглавлениями остальной планете предстоит знакомиться уже только с достаточно русскими.

«…Или будем уничтожать», – если цитировать московского президента дословно.

Мягкое удобное кресло, зеркальное наглядное спокойствие и хорошо поставленное движение причесанной головы с паузой очерченной кадром и наклоном на другое плечо были призваны языком невербальной коммуникации пояснить, чтобы это «или» никого не ввело в заблуждение. Несомненно, что очередной акт изречения и исторических слов в действительности не был спонтанным и безусловно проходил тщательный отбор на связность и подготовку еще до самого интервью китайским представителям. Кто хотя бы немного знаком с практикой актерского искусства, знает, такие вещи многократно отыгрываются заблаговременно – с минимумом вариаций и обязательно перед зеркалом. Вы спокойно сидите, спина прямая, ноги на ширине плеч, выдерживаете блистательную паузу, затем легко и непринужденно склоняете ухо к другому плечу и мысленно выключаете всем свет: «…Будем уничтожать». Паузу и плечо можно поменять местами. Потом все в исходном порядке: