Гора ветров

Они перекусили. Он растянулся на солнышке, положил голову к ней на колени и закрыл глаза. Она гладила его по голове, повторяя про себя его имя – Андрей, и опять думала, как он не похож на тех, кто встречался раньше. А ему вдруг захотелось рассказать об этом лесе, о родителях, братьях и детстве, которое было точно таким же, как и у большей части ребятишек этого города в первое послевоенное десятилетие. Слово за слово он разговорился. Слова казались ему избитыми, события банальными, но он чувствовал, что Вера слушает, и продолжал говорить с закрытыми глазами. «У меня ноги затекли», – она осторожно убрала его голову со своих колен, подложив свернутую кофту. И он почувствовал себя оставленным, но в следующее мгновение ощутил ее тепло у себя под боком. Он взял Верину руку в свою и не выпускал, пока не устал говорить.

Вечером, когда они вернулись, он пригласил ее в ресторан. Она покачала головой.

– Почему? – ему стало интересно, потому что сам он не любил бывать там. Но есть в доме было нечего. В ответ она замялась.

– Так что же?

– Не обижайся, но я думаю, тебя хорошо знают там…

Он посмотрел на Веру в ее чудесном платье, которое он попросил надеть. И ему стало неловко. Они нажарили картошки и съели ее с остатками сосисок.

Наутро она сказала, что ей нужно ехать, что она обещала ребенку вечером театр.

– Сколько лет ребенку?

– Четырнадцать.

– Ого, четырнадцать! Почему бы ей не сходить с друзьями?

Вера промолчала и отвернулась. Андрей обнял ее и поцеловал в шею. «Всего лишь один день», – подумала она и осталась.

10

Саша открыл дверь кладовки, которая дохнула застоявшимся запахом старых вещей. Все тут было навалено скопом. Он искал верхонки5 – стер руки в кровь, когда пилил дрова с отцом. Не думая признаваться, продолжал сжимать рукоятку пилы, пока отец не уселся перекурить. У того ладони были словно из дерева, с крепкими, пожелтевшими от табака пальцами. Он вытряхнул папиросу из пачки и глянул на Сашу исподлобья:

– Что-то быстро ты уделался.

– Я – нет.

– Хорош на сегодня.

Докурив, отец пошел принять свой послеобеденный стаканчик. Средний сын вызывал тупое раздражение. Вот Игорь – тот другое дело. Работяга и выпить не дурак. С тех пор, как старший съехал, вечерами поддержать компанию было не с кем: друзей не водилось, а соседи уязвляли гордость. «Всё вертятся, устраиваются, норовят хапнуть побольше, – привычно думал он. – Вот и она туда же», – дальше шла мысль про жену по накатанной, и глухая злоба поднималась в душе. Он опрокидывал стакан, и зыбкое равновесие восстанавливалось. «Слабаки», – думал он про младших сыновей. И все труднее было успокоиться. Его бесила их жизнь, Сашкин гараж, Ванькина пацанва и то, что жена вечно брала сторону детей.

Сашка водил дружбу с соседскими мужиками, копался в их «железках». И они, встречая сына, тянули ему руки как равному, кивая отцу издалека и слегка.

«Рабочий – основа всего. Как же иначе? На нас все и держится. А эти все ловчат, все норовят устроиться за наш счет…» Дальше мысль буксовала. «Щенок», – привычно подумал он о Саше и налил второй стакан. Праведный гнев надежно заслонял его от жизни, не оставляя ни единого шанса на контакт. Жена жалела его. Игорь и Ванька не думали о нем вовсе. Саша думал, хоть ему и не нравилось думать об отце. Он давно понял, что тот не любит его. Никого не любит. Мысль эта поначалу была оглушительна. Горька и ни к чему не вела. А если так, что толку думать?

Он быстро отыскал пару новых верхонок и вернулся во двор. Отец уже ушел, но напилить они успели порядочно, и Саша взялся за топор. Стукнула калитка, пришел Ванька.

Усевшись на то самое место, где только что курил отец, Ванька подхватил лежащую рядом пилу, опер ее ручкой о землю, стал пружинить. Она издала жалобный звук. Саша подошел, молча отобрал пилу и отставил в сторону.

– Все вкалываешь, – сказал Ванька. Он был невысокого роста, щупл. Маленькие темные глаза и суетливость делали его похожим на мелкого грызуна.

Саша не ответил.

– Что толку? – продолжал Ванька. – Так и так всю жизнь в дерьме сидеть…

Саша глянул мельком. Брат, как обычно, повторял чужие слова. И понятно чьи. Саша промолчал опять. Его молчание раззадорило Ваньку.

– Покурим? – он демонстративно вытянул пачку из кармана.

В другом месте Саша не отказался бы, но курить дома – матери расскажут об этом раньше, чем она успеет дойти до ворот…

– Где твоя? – Ванька кивнул в Танин проулок.

Саша поднял брови, но по-прежнему ничего не отвечал. Примерился топором, ударил чурку, и она раскололась на части. Ванька упер локти в колени и держал сигарету большим и указательным пальцами. Его просто распирало от собственной значимости.

– Лысый спрашивал про тебя. Типа, давно не видно.

– Шестеришь?

– А что?

– Раньше я что-то не замечал, – соврал Саша.

– Смотря на кого…

– Угу, – Саша примерился к следующей чурке.

– Да что ты знаешь? – Ванька вошел в раж, мелкие черты делали его похожим на злобного мышонка.

– Да все я знаю, – Саша уверенно врал наугад, на что Ванька всегда велся.

– Я в деле.

– Да правда, что ли? – Саша ухмыльнулся.

– Вчера на шухере стоял.

– Врешь.

Саша криво усмехнулся, но внутри словно что-то упало. Он давно догадывался, к чему шло. Вот оно. Ванька не врал. «Дурак. И зачем он только рассказал», – с досадой подумал Саша, внезапно забыв про намеренную свою провокацию. Неприятное знание легло новой тяжестью. «Как же он задолбал. Какая мне разница? Но мать… Спокойно». Что конкретно сделал Ванька, пока было не ясно. Саша опустил топор на чурку и сел рядом, стараясь не выдать интереса. Что вышло лишним, потому что Ванька в полчаса сам собой слил брату, где обчистили дом и всех, кто участвовал. Всё, что знал.

– Послушай, – Саша смотрел Ваньке в глаза. – Ты мне ничего не говорил. Понял? Не вздумай трепаться об этом. Выкручивайся, как знаешь. Ты хоть понимаешь, во что вляпался?

Ванька ничего не ответил. Но знал, что братан – могила.

Когда тот ушел, Саша продолжал сидеть, уставившись на топор. Ванька – дурак, но что они от него хотят? То, что был обокраден чей-то дом, само по себе не трогало. В их округе случалось разное: пьяные драки, семейные разборки, воровство. Пару лет назад женщина с соседней улицы зарубила спящего мужа-алкоголика. Время от времени кто-то умирал с перепоя. Говорили «сгорел». Что заставляет людей спиваться? Саша не знал. Мать говорила – «слабость». Ванька – слабый. Матери жалко Ваньку.

Саша подумал о матери, и его сердце сжалось. Люди живут как хотят, его это не касается. Но мать… Она ничего не должна знать.

11

Таня возвращалась домой той же улицей, по которой шла утром. Выйдя от Даши, она вспомнила все, что произошло вчера, и ее душу снова охватило смятение. Весь этот долгий-предолгий день ей удалось не думать о вчерашнем. Но вот оно настигло ее, и никуда не уйдешь.

Кто-то ей рассказывал. Она слышала где-то. Но только не могла припомнить, где и что точно. Какая-то история. Что-то нехорошее, ужасное. Гадость какая-то… Поцелуй. Он поцеловал ее, этот взрослый мужчина. Она не понимала, как это случилось. Она хотела… Что? Прижаться и чтобы он обнял ее. Она и сейчас этого хотела. Но поцелуй… Ее никто еще не целовал вот так, в губы. До вчерашнего дня она даже не представляла себе, как это. Ей хотелось, чтобы он обнял. Но ему почему-то понадобилось ее поцеловать. Ну и пожалуйста, жалко, что ли? Хотя, если бы это был кто-то другой, то вряд ли бы у него это получилось…

Пробравшись в свой проулок соседским двором, Таня увидела бабушку.

– И где тебя носит? Как с утра ушла, не поела… – бабушка хотела сказать что-то еще, но замолчала и внимательно посмотрела на Таню. – Инка забегала. Я думала, ты с ними. Где была-то?

Таня обмерла:

– Что Инка?

– А что Инка? Тебя спрашивала. Ты бы поела…

– Где мама?

– Ушла. Тебя не поймешь: то ждешь ее, убиваешься, а придет – уматываешь куда-то на целый день. – Любовь кинула конец шланга, из которого поливала, в кадушку. – Воду закрой.

– Сейчас.

Завинчивая запотевший кран, Таня кинула взгляд на будильник. Девятый час. Инка вряд ли придет. А завтра… Что будет завтра?

Назавтра сияло солнце и дорога стелилась под ноги. Она убегала с утра тем же путем. Блуждала переулками, сидела на берегу ручья. Мысли и чувства раскачивались, как на качелях. В сиянии утренней росы все казалось прекрасным, исполненным тайн и смыслов взрослой жизни. Она думала, что любима и желанна, и это наполняло ее неведомой доселе гордостью. Таня лелеяла эти мысли, купалась в них. Они обволакивали все ее естество сладкой пеленой и погружали в мир мечтаний, где она, приближаясь к этому мужчине, садилась у его ног, склонив голову к нему на колени. Он гладил ее по голове, и это значило мир, покой, любовь… Мысленно она обращала его взгляд к себе, и тут, раз за разом, происходил сбой. Что было в этом взгляде? Что-то заставляло ее трепетать. Теплая волна сбегала сверху вниз и закручивалась внизу живота. Удивленная этой сладостью, она думала: что же дальше? И ее собственное тело подсказывало ей – что дальше… На этом месте неизменно являлась большая женщина, которая была неумолима, как… Как эта единственно возможная реальность, от которой никуда не уйдешь.

Могла ли она ошибиться? Ведь он любил, любил ее! И она снова и снова замирала в самой настоящей благодарности. Возможно ли? Мать, бабушка и друзья – весь остальной мир колыхался где-то далеко, когда она затуманенным и счастливым взором скользила по шелестящим ветвям деревьев, громоздящимся грудам облаков, тяжелым каплям слепого дождика, что прибивал рыхлую и теплую пыль под ногами…

Но та женщина вновь и вновь вставала в дверях. Дикий стыд пронзал Таню, и все оборачивалось в совершенно другом, ужасном свете, она вскакивала с места, шла куда-то, пытаясь избежать, сбежать, держаться подальше от тех мест, где могла бы встретиться с Инкой. И они не встречались.

Несколько раз она заходила к Даше и там ей были рады. Валерка бросал взгляд исподлобья и вываливал к Таниным ногам груды видавших виды машинок, Даша улыбалась. Девочки взахлеб беседовали о том и об этом, и темы не иссякали: о школе, друзьях, книгах, картинах, фильмах.

Даша рассказывала о своей семье. Таня – никогда. Ей не хотелось врать новой подруге, как не хотелось говорить и простой правды. Зачем? Она была уверена, что Даша не поймет. И все бывало просто замечательно до того, как они расставались, когда в один момент бесследно гасла Танина улыбка, а внутри открывалась холодная и безнадежная пустота.

С Инкой они знали друг друга сто лет, и в их отношениях не было много слов. Беготня, игры, проказы, драки с мальчишками… Объяснять ничего не требовалось, и всегда находилось чем заняться. Инка была неотделима от картинки вокруг. Крепкая, со светло-русыми выгоревшими на солнце волосами и правильными чертами, сложенными в открытое и простое выражение. Их дружба была как солнечный свет. Или воздух. Они были Инкой и Танькой. А что еще?

Они не виделись неделю. Когда Таня думала об Инке, она улыбалась. Но не замечала, не знала об этом.

12

Лысый вошел в гараж тихо, сплюнул у ворот, не говоря ни слова, уселся на корточки и закурил. Саша коротко глянул. Белобрысый недомерок с рябым, загорелым, подвижным, как ртуть, лицом криво ухмыльнулся в ответ. В бесконечных ужимках его лица прятался холодный взгляд неправдоподобно светлых глаз.

Они жили на соседних улицах, ходили в одну школу, обретались и обтирались рядом. Делили незатейливую жизнь, которая довольно рано показала, что от Лысого лучше держаться подальше. Уличение его в подлянке и честная победа в драке не давали ровным счетом ничего. Он ускользал и выворачивал все наизнанку, виртуозно манипулируя и творя власть. Саша не поддавался, имея результатом видимый нейтралитет.

Лысый курил. Саша молчал.

– Где братан?

– Я знаю? Че надо? – Саша в упор посмотрел на него.

Лысый сплюнул на пол и глянул на Сашу с затаенной ненавистью и издевкой.

– Полегче, братан.

– Я тебя не звал.

– Оба-на!

Сашино сердце неприятно екнуло. «Что ему надо? Я ничего не знаю. Дурак Ванька. Спокойно. Сейчас сам все выложит… Мое дело – сторона». И продолжал молчать.

– Ну че ты, че ты… – тихонько засмеялся Лысый. – Не звал он. Знал бы – звал бы…

«Вот оно, сейчас».

Лысый глянул в Танин проулок.

– Как у тебя с этой-то? В натуре, не выгорит у тебя нихуя.

В глазах у Саши потемнело, кулаки сжались, и он уже повернулся приложить Лысого башкой к гаражным воротам. Но на мгновение задержался, и Лысый знал эту его манеру. Он переступил в сторону, снова уселся на корточки и не спеша потянул новую сигарету из пачки.

– Ну че ты, братан. Да узырил я все, прям с первого ряда, – он скабрезно хмыкнул.

«Гонит, что-то ему надо», – подумал Саша и ошибся. Потому что ничего другого от него Лысому сегодня было не надо.

– Позырил бы, как она на Инкиного папашку вешалась! – Лысый с удовольствием заржал, откровенно наслаждаясь произведенным эффектом: никогда еще он не видел такого лица. Овчинка явно стоила выделки. Чиркнув спичкой и с удовольствием прикурив, он поведал всю сцену в деталях, как ему посчастливилось увидеть ее из-за забора через открытую дверь мастерской. Интуитивно воздержался от выдумки, чем сильно выиграл в правдоподобии. И знал, что делал: узнав все со слов Лысого, невольно, Саша увидел это «все» его глазами.

На мгновение мир померк. Он опустился на табуретку. Все чувства были на лице, бесполезно скрывать. Сколько-то он просидел так, потом поднялся, приблизился к Лысому вплотную, нагнулся и рванул его за майку вверх. Тот продолжал тихонько смеяться и размахивать сигаретой. Саша дернул ее из пальцев.

– Ну че ты, че ты, – продолжал веселиться Лысый. Быть «приложенным» случалось ему не впервой.

– Послушай, ты, – Саша приблизил лицо к бегающим смеющимся глазам. – Тебе повезло, если я первый, кто это услышал. А если услышу еще, то молчать, кто обчистил тот дом, не буду. Сечешь?

– Санек, да ты охуел. Там твой братан на шухере стоял!

– Вали отсюда.

– Охуел на хуй… – Лысый покачал головой, постучал грязным пальцем по виску и убрался.

Саша стоял, опершись на верстак. Злость на Лысого схлынула мелкой волной. Он не видел Таню за эту неделю ни разу. Инкин отец. Он представил склоненную в капот спину, руки в масле, лицо, глаза. Молчит все время. Хороший мужик.

Он убил бы его.

Саша уселся и долго сидел так. Сначала думал о себе. Потом про Таню, мать и Ваньку. И снова про Таню. Не думать о ней было невозможно. Думать о ней было больно. Так же больно, как про мать и Ваньку. Но сильнее. И это неловкое чувство как-то странно знакомо. Он только забыл… Что-то такое… Что-то там, где… щенки слепые.

Что это?

13

Любовь проснулась с первым светом. Очнувшись ото сна, она повернулась и подумала: «С девкой что-то неладно». От всех грустей назначалось одно лекарство – пристроиться к делу. Так решилось и на этот раз: а побелить-ка дом! С Верой они на определенный день не договаривались. Однако надо купить извести да кисть новую… Сказано – сделано. Да и базарный день сегодня. Вера придет – а у них уже все готово. Плохо ли? Вера… Любовь вздохнула и опустила свои сухие в тонких извитых венах ноги в старые тапки.

Через полчаса на тарелке румянилась первая партия драников.

– Вставай-поднимайся! На рынок поедем. Давай, вставай, лицо умывай, – поддавала она преувеличенного энтузиазма.

Танечка потянулась.

– На рынок? Чего это ты, баб?

– Давай, давай. Время идет, нас не ждет.

Таня приподнялась на кровати, с любопытством поймала мимолетный бабушкин взгляд.

Нехитрый завтрак, сборы, дверь на замок – и вот они уж идут по пыльной дороге.

– Старый да малый, – приговаривает бабушка.

Таня подхватила ее под руку и прижалась, вдыхая родной запах. Улыбнулась, заглянула в лицо. И старое сердце Любови дрогнуло, потеплело. Она на мгновение ослабла и оступилась.

– Шемела6. Вот и хорошо. Вот и ладно.

Грохочет трамвай, мелькают освещенные ярким утренним солнцем зеленые ветви. Бабушка сидит, степенно опустив сумку на колени. Танечка держится за поручень ее сиденья. Ветер, врываясь в открытые окна, шевелит их платья. Они вместе едут на рынок. Только это, то, что сейчас. И оно прекрасно.

Задолго до ворот выстроились рядами торговцы всякой всячиной – бабки с семечками, цыганки в платках, с цветастыми платьями на раскинутых руках. За воротами в овощных рядах – тетки с ведрами отборной прошлогодней картошки, пучками пузатой редиски и первыми огурчиками. У кооперативного магазинчика грузчик бу́хает на прилавок весы, а потом вытаскивает первую партию ящиков с привозными помидорами. В считанные минуты к весам выстраивается очередь: «Почем помидорчики?»

– Может, постоишь пока? – неуверенно спрашивает бабушка.

– Давай! – отзывается Таня, и бабушка тянет из сумки измятые два рубля и аккуратно свернутую авоську. А сама неспешно отправляется к дальнему краю, за территорию рынка, где прямо на земле стоят перевернутые ящики из-под стеклотары с разнокалиберными плошками поверх. В плошках – кусочки негашеной извести, а рядом – длинные, зеленовато-желтые кисти для побелки.

Танина очередь бойко продвигается, и вот твердые красные помидоры перекатываются в подставленную авоську, а сдача стукает в блюдечко на прилавке. Таня поспешно отходит, раздумывая, где лучше подождать бабушку. Фруктовые ряды наполнены черешней и абрикосами. Нездешняя одежда южных людей проглядывает из-под привычных глазу, изрядно пропыленных пиджаков. А приспособленный к торговле русский словно надет поверх непонятной беглой и гортанной речи…

Таня глядит на базарную суету вокруг и вдруг видит его, всемогущего и неотступного держателя своих счастливых и мучительных дум.

А он уже давно смотрит, изводится и удивляется откровению, что показало вдруг бездонную глубину его привычной, затертой годами жизни.

Что она могла знать об этом? Что могла видеть, кроме бесконечной нежности его взгляда? И она рванулась к нему, как к солнцу, изо всех сил желая скорее, скорее…

– Папа, папа!

Голос, бег, раскинутые руки. И руки, раскрытые в ответ…

Как же! Что же! Таня застыла. Алка с разбегу наскочила, Инка подошла следом. Они показывали ему что-то, смеялись. Он обнимал, улыбался, кивал. И поворачивал их прочь, прочь.

– Ну что ты встала-то! Уже или туда, или сюда! – толстая потная тетка с сумками задела плечом, переваливаясь дальше.

Таня продолжает стоять. Яркий свет, потрескавшийся асфальт. Жизнь колышется и раскачивается. И ничего, ничего нет верного в ней.

Подошла бабушка, сказала что-то. Таня покивала, что-то ответила. Покачала головой. Взяла бабушку под руку, и они пошли на остановку.

А потом – мотание трамвая, ветки хлещут в окна. Листьям же больно, больно. Снова и снова. Их нужно убрать, отвести. Как?

Любовь смотрела на Таню, качала головой. Болели ноги, она устала. Хотела спросить, сказать что-то, но слова подбирались всё не те… И привычно подумалось: «Ох, грехи наши тяжкие».

14

В воскресенье с утра Саша глянул в окно и увидел Таню с бабушкой. Сердце привычно екнуло, но тут же взяла досада.

Со двора он никуда не пошел. Мать полола грядки, отец курил на крылечке. Саша отворил гараж, занялся тем-сем. Заглядывали пацаны. Соседи перекидывались словцом. Он весь обратился в слух. Люди так много говорят, самые невероятные слухи легко плодятся и быстро разносятся. Но пока он не услышал ничего нового.

Почему так не хочется, чтобы кто-то узнал? Какая ему разница? Он вообще ей – кто? Никто. Люди делают что хотят. Его не касается.

Тетя Поля оперлась на забор, окликнула мать. И он снова прислушался. И снова ничего. Против воли вспоминал их самую первую поездку к террикону. И как она неслась по обочине. Сумасшедшая. Никакого ума нет. Он думал разозлиться на нее. Но злиться по-настоящему не очень получалось.

Вот они. Идут обратно. Бабушка прихрамывает и подволакивает ногу. Таня несет сумку, смотрит в землю. Не видят его… А спустя полчаса она выкатывается верхом на этой своей невозможной железке и, привстав, стремительно скрывается за поворотом…

Он молча выкатил старый велик, запер гараж и устремился вслед. Мать взглянула украдкой. Вниз, вниз, вниз. Разбитая дорога, железнодорожная одноколейка, поворот к террикону. Катясь по заросшему травой проселку, он уже знал, что ее там нет. Но все крутил педали, пока не учуял едкий запах, не увидел дымящиеся розовые камни, ручей в стороне. Вокруг покачивалась подросшая пыльная трава с натыканными в ней седыми грязными одуванами…

Невозможно остановиться, невозможно вернуться, снова и снова напряженно слушать, кто что скажет. Он колесил по округе, убеждая себя, что никого не ищет. Или ищет? Зачем, что он ей скажет? Просто увидеть. И страшно найти…

Назавтра с утра ее платье снова мелькнуло и исчезло.

Делая вид, что идет по делу, он обходил улицы, время от времени кивая знакомым, смотрел тут и там. На задах поселка он, наконец, увидел ее: она сидела на траве, и какой-то сопливый пацан играл в куче песка неподалеку.

Сердце обмерло и упокоилось. Он подошел и сел рядом. Таня взглянула удивленно, но ничего не сказала.

– Ты кто? – сурово спросил пацан.

Саша не ответил. Они сидели и молчали.

Как это она так забыла о нем?

А он забыл, как с ней легко. Вот думал, что сказать. А ничего не надо. Но не смотрел, держал глаза в другой стороне.

Таня украдкой взглянула. Кажется, можно ничего не говорить.

Скрипнула калитка, Даша вышла и приостановилась. Саша оглянулся:

– Привет.

– Привет, – отозвалась та.

Таня удивилась.

– Ну, я пойду, – он поднялся.

Валерка замахнулся и швырнул в него горсть песка.

– Ах ты, поросенок! – Даша покраснела.

Но шкет и не думал отступать. Он набрал вторую горсть и принял угрожающую позу.

Саша смотрел на него и смеялся, качал головой, вытирал глаза. Потом глянул на Таню и слова сложились сами:

– Завтра в четыре можешь?

– Что?

– Поедем. Как договаривались.

Ничего они не договаривались. Но он уже повернулся и пошел. Таня вопросительно посмотрела на Дашу. Та пожала плечами:

– Одноклассник мой…

                                                ***

Назавтра в четыре он стоял у Таниной калитки. Ветер надувал занавеску на открытой двери. Бабушка высматривала в низком парнике огурцы. Таня вышла, шагнула в сандалии, подняла голову и вздрогнула.

Он сделал жест рукой, мол, давай побыстрее. Она удивилась, подошла.

– Так ты едешь?

– Я? Да.

– И где, на чем?

«Ого», – подумала Таня и сказала:

– Щас, – и расправила задники сандалий.

Как здорово лететь с горы! Ухабы стряхивают оцепенение. Подставив лицо ветру, она катилась вслед за Сашей все дальше и дальше. Дома закончились, и за шоссе темной зеленью встали молоденькие сосенки. Под колесами мелькала ухабистая дорога. Так далеко забираться Тане еще не приходилось. За перелеском дорога пошла в гору, и показался край другого поселка. На затяжном подъеме она быстро выбилась из сил, но не подавала виду. Когда крутить педали снова стало легко, Саша резко свернул, и с поросшего редкими соснами крутого уклона открылся захватывающий вид: причудливо неровная земля в травах и кустарниках простиралась до самого горизонта, где в серовато-лиловой дымке угадывались шахты и терриконы.

– Красиво, – выдохнула Таня. Физическая усталость на время властно вытеснила все прочее. Она старалась отдышаться и смотрела, смотрела вдаль. Душевный груз дрогнул, и она с благодарной улыбкой обернулась на Сашу.

Такой реакции он не ожидал и не совсем понял, что именно привело ее в этот восторг.

Они покатались еще, описав приличный круг. Он молчал, и она, против своего обыкновения, тоже ничего не говорила.

Возвращались той же дорогой, что и в прошлый раз. Таня порядком устала и была рада покатить в горку его велосипед вместо тяжелого своего. Поравнявшись с поворотом на Инкину улицу, Саша неожиданно туда свернул. Таня остановилась как вкопанная:

– Постой.

– Что?

– Давай пойдем прямо.

– Но так мы слегка срежем….

– Нет.

Его лицо изобразило удивление. Таня продолжала стоять. В глубине Инкиной улицы он заметил подлетающий мячик. И подумал: «Метров сто пятьдесят».

– Постой, – повторила Таня.

Саша не обернулся. Она хотела его окликнуть. Но никогда не приходилось звать его по имени… Да и что сказать? Он продолжал катить ее велосипед. Таня замешкалась. Он удалялся. Она побрела следом, лихорадочно раздумывая, как бы его остановить…

Саша шел не спеша, прислушиваясь: идет ли? Инка, Макс и Серый перекидывались в волейбол. Показалась Алка с подросшим щенком на руках. Она глянула на Сашу, и на ее лице образовалось любопытство: кто-это-с-кем-это? Немедленно отошла в сторонку, чтобы все хорошенько разглядеть, а в следующее мгновение уже вываливала пса на землю и неслась навстречу Тане, раскинув руки. Бросилась на шею, прихватив для верности ногами: «Я – клещ!»