О.С.А. Роман

– По поводу Дантеса?

– Нет. По поводу другого.

– Пушкина?

– Да. Он нормально дожил, я его… – незнакомец сердито откашлялся, словно бы давая понять, что этот разговор окончен. – Так что?

– Что «так что»? – не понял Бокалов, о чем идет речь.

– Насчет тебя что? Остаешься или…?

– А что же Пушкин-то? Я не понял.

Незнакомец вновь оглянулся.

– Стихов он больше не писал, – негромко, но со знанием дела, произнес тот.

– Стихов? – повторил за ним Бокалов.

Вид у него был совершенно потерянный.

– А что тогда писал? – спросил Семен, удивленно вскинув брови.

– Прозу, – по-военному четко и кратко ответил мужик, и для ясности картины добавил, – толстые романы. Во Франции, если че.

– Если че? – совершенно не понимая, о чем идет речь, повторил за незнакомцем Бокалов.

– Ну, он сказал, что давно любит Францию и французский роман, в частности. В детстве он прочитал всю обширную библиотеку отца. А потом у него у самого была библиотека.

– Да, знаю, знаю, – кивнул Бокалов, – и то, что кличка у него была француз, тоже знаю. Но романы?

– Ничего странного. Гений, он и у французов гений.

– А чего же эта оса… – Бокалов не договорил и замолчал, вопросительно глядя на незнакомца.

– Гения почему? – уточнил вопрос мужик. – Так она абы кого не кусает. Все норовит гениев укусить, да не всегда получается, они ведь не грибы – эти гении. Раз в сто лет рождаются, а, может, и реже. По этой причине она кусает всех, кого ни попадя, – мужик понял, что сказал лишнего и тут же осекся.

– Это Вы сейчас на меня намекаете? – тут же откликнулся на его слова Семен.

– Нет, нет, что Вы, – попытался выправить ситуацию незнакомец, – простите, если я, не желая того, обидел Вас.

– Да нет, ничего, – махнул рукой Семен, – Вы правы. Я не Пушкин, по-французски не говорю. И вряд ли буду писать толстые романы там, куда Вы меня доставите. Я, право, даже не знаю, куда Вы меня доставите.

– А куда Вы хотите?

Мужичок смотрел внимательно, не отводя от Бокалова своих цепких желтых, словно ночной уличный фонарь, глаз.

– Куда? Я не знаю. Это настолько бредово – то, что Вы говорите. Мне кажется, что кто-то из нас серьезно болен. Жар с бредом, не иначе. А может…

– Нет, – перебил Семена незнакомец, – Вам это не снится, и Вы не бредите. В это сложно поверить, но это так. Вам ничего не нужно делать, просто решите для себя, в какой стране и времени Вы бы хотели дожить свой остаток жизни.

– Остаток? – печально произнес Бокалов.

– Не переживайте: если выберите, куда Вас переместить, то он будет гораздо длиннее, чем уже прожитая Вами жизнь.

– Длиннее? – с надеждой в голосе произнес Семен.

– Намного.

– А если я захочу, скажем, поменять…

– Не меньше сорока лет в обе стороны, – не дав закончить вопроса, ответил мужик.

– Это как?

– Будущее, прошлое. Это самое близкое, куда Вы могли бы быть помещены.

Бокалов принялся подсчитывать в уме, какой это будет год, если от сегодняшнего отнять сорок лет. В будущее ему не хотелось никак. Он не любил будущего, быть может, потому, что вся его жизнь, все его радостные моменты были пережиты им в прошлом. Настоящее, и тем более будущее, Семен не любил.

– Слушайте, это прям какие-то у Вас глубинные залежи идиотизма, – пустился в разоблачительные размышления Семен, – Вы это сами придумываете что ли, на ходу? В том, что Вы говорите, вообще нет не то, что логики – простой последовательности. Вы утверждаете, что судьба каждого человека заранее прописана, и, если в этом времени невозможно построить на практике этот чертеж, тупо можно поменять время. Но в этом времени я искусствовед, и в моей небесной метрической книге бесцветными чернилами прописано, что я искусствовед. Прихожу на работу, опускаю свою жопу на этот диван и сижу до вечера, затем иду домой. А теперь мне нужно выбрать эпоху. Хорошо, предположим, я выбираю древнюю Грецию, пятый век до нашей эры, Афины. Ну, или, скажем, времена крестовых походов короля Ричарда. Это так, к примеру, просто. Я пока ничего не выбираю. Так вот, меня туда перенесут вместе с этой галереей и я, несмотря на глухое средневековье, буду ходить себе тихонько на работу, два через два? «О, привет, Айвенго, как дела, чувак? Отлично, бро, как сам? Все путем! В галерею? Ну да. А ты? А мы тут с Ричардом решили до Иерусалима прокатиться, Гроб Господен отвоевать у сарацин.» Это как-то так будет? – с издевкой спросил незнакомца Семен.

Мужчина молча смотрел на Бокалова, давая ему высказаться, полностью опустошить сосуд своего раздражения и непонимания.

– Хорошо, – не дождавшись ответа, продолжил Семен, – сорок лет. Это что за такая магическая цифра? Почему сорок, а, скажем, не сорок три или четыре с половиной, или лучше, сорок четыре года, семь месяцев, три недели и два дня. Как Вам такой расклад? Вы как ребенок, который придумывает на ходу и выдает эту ересь за чистую монету и при этом, конечно же, сам в это верит. Вы на всякий случай проверились бы у врача.

Мужчина не возражал. У Семена создалось такое впечатление, что вся эта ироничная тирада, произнесенная им, просто пролетела мимо ушей собеседника.

– А к Пушкину можно? – чтобы хоть как-то вернуть незнакомца к разговору спросил Бокалов и ухмыльнулся.

– По идее, можно, – на полном серьезе, без малейшего намека на улыбку, произнес незнакомец, – но есть вероятность, что Вы не встретитесь, просто будете жить в одно время и все.

– Как это все?! – возмущенно произнес Семен. – Если я буду знать, что в Питере живет здоровый невредимый Пушкин, неужели Вы думаете, что я не отважусь посмотреть на него, не приду и не спрошусь побеседовать с ним? Это, честное слово, смешно.

– В том времени Вы можете оказаться холопом, и Александр Сергеевич вряд ли захочет общаться с Вами. Тут я не решаю, – как бы оправдываясь, произнес мужик, – это не в моей юрисдикции. Я навроде курьера, только доставляю товар по нужному адресу.

– Кому? – напрягся Семен, почуяв в словах незнакомца подвох.

– Заказчику, то есть Вам. Вы заказываете, я доставляю, – совершенно не смутившись произнес тот.

– То есть я для вас товар?

– Некоторым образом это так. Простите за этот термин.

Семен много значительно покачал головой.

– Ничего. Только это не курьер тогда получается, а, скорее, сталкер. Зачем Вы это делаете, и кто Вам платит? – задал вполне резонный вопрос Семен.

– Мне не платят, – с досадой в голосе произнес незнакомец, – я волонтер. Я доволен тем, что могу заниматься чем занимаюсь, путешествуя по миру и времени.

– По миру и времени, – повторил за ним Семен. – А Высоцкий тоже?

Незнакомец молча кивнул головой.

– А он куда отправился?

– Эта закрытая информация. Если есть желание с ним встретиться – то шестидесятые, семидесятые, вплоть до восьмидесятых. Точно так же, как с Пушкиным. Еще можно посетить Серебренный век, там много поэтов. Но время не самое, я Вам скажу, спокойное и безопасное.

– И все равно я не понимаю! – негодуя, пожал плечами Семен. – То Вы говорите, что все прописано вплоть до запятой, то странная оса, то теперь время не безопасное.

– Много горя, крови, голод опять же, вши и тиф. Быть может, Вы не умрете, но, вполне возможно, что будете голодать, мерзнуть в холодных квартирах без электричества, газа и прочих удобств, вот в чем дело.

– Да, – задумчиво произнес Семен, – и антибиотиков там еще нет. Ваша правда, время не самое благоприятное, но какие поэты, художники… Там же просто вулкан, да что там вулкан, вулканище! – восхищенно произнес Семен. – Блок, Маяковский, Есенин, Цветаева, Волошин, Гумилев, Ахматова, Хармс, Олейников, Введенский. Можно бесконечно долго повторять, только язык натрешь. Булгаков, Ильф и Петров, Чехов, Толстой, Горький. Голова кругом идет от всего этого многообразия талантов, великих, великих литераторов. А художники! Один Репин чего стоит, а там еще Малевич, Павел Филонов, Кандинский, Бурлюк, Нестеров, Левитан, да кого там только нет!

У Семена кружилась голова от восторга, когда он произносил эти имена. Для него это были величайшие люди, о которых он всегда говорил с огромным пиететом, и вдруг есть такая возможность увидеть их воочию, а, может, даже познакомиться и подружиться.

Семен вновь усмехнулся нелепости подобной ситуации.

Незнакомец же, напротив, был крайне сосредоточен и угрюм, ему, по всей видимости, не казалось все это смешным, или же он так искусно играл свою роль.

– Я так понимаю, Вы выбрали? – словно поторапливая Семена, произнес он.

– Нет, – встрепенулся Бокалов, будто на него плеснули холодной водой из ковша, – все это прелестно, но мне почему-то кажется, что я человек совершенно другой формации, не похож на них. И еще я где-то читал, что лучше не приближаться к своим кумирам, если ты не хочешь в них разочароваться. Это первое. А второе – это лишь хорошо в кино смотреть о людях, которые жили в то время, а сам я туда никак не хочу попасть. Я лучше куда-нибудь поближе к настоящему. Пусть на сорок лет, пусть на пятьдесят, не важно, но, все же, это, как-то, родней мне, что ли. А туда дальше чего-то не хочется.

– Дело Ваше, – сухо произнес незнакомец, – так, значит, в 70-е?

– Почему нет? – задумчиво произнес Семен. – Молодой Гребенщиков, Цой, Майк, Башлачев, все живы, здоровы. И даже Высоцкий, в самом расцвете и все, все, все… Почему бы и нет? Слушайте, еще Джон Леннон живой.

– Хорошо, – произнес незнакомец обыденно, без всякой эмоциональной окраски. – Можно я картины посмотрю? Страсть как люблю это дело.

– Любите? – почему-то удивился его словам Семен. – А кто из живописцев прошлого Вам нравится, если не секрет?

– Почему же секрет? – спокойно произнес незнакомец, и на лице его отобразилась маска задумчивости. – Мне нравятся работы Вермеера, я их нахожу слегка странными, не могу объяснить, почему – он и сам при всех его, казалось бы, нормальностях, был слегка странным. Чего нельзя сказать об Микеланджело Меризи да Караваджо, этот был не просто странным, он был настоящим сумасшедшим, причем буйно помешанным.

– Его тоже укусила…

Семен не договорил, внимательно наблюдая за лицом незнакомца, пытаясь уловить хоть малейший намек на ложь.

– Да, – кивнул тот, – он один из немногих, кто отказался куда-либо прятаться, и умер в положенный срок в маленьком портовом городке.

– А как он умер?

– Банально зарезали. Разбойник, который грабил его, был так напуган, что, когда спящий Караваджо закашлялся во сне, испугавшись, вонзил ему в сердце нож. А затем отволок труп и бросил в какую-то яму, я не знаю подробностей. Меня это не касается. Он отказался, на этом моя миссия для него была закончена.

– Вы что, видели Вермеера и Караваджо? – спросил незнакомца Семен, и голос, которым он задал вопрос, показался ему каким-то не родным, далеким, принадлежавшим кому-то другому.

– Да, – совершенно спокойно ответил тот, – и многих других, точно так же, как сейчас вижу Вас.

Семен усмехнулся.

– Тут одно из двух: либо я еще не проснулся, либо другой вариант, но о нем я почему-то совсем не хочу думать.

– Шизофрения? – полюбопытствовал незнакомец.

– Что-то навроде того, – подтвердил догадку Семен, – а, собственно, откуда?

– Не переживайте, как говорится, не Вы первый, не Вы последний. Я уже так давно этим занимаюсь, что хочу сказать Вам, что 90% людей реагируют на меня стандартно. Точно так же, как вы. Лишь 8% ведут себя непредсказуемо.

– Восемь? – удивился Семен. – А два? Куда же девались еще два процента?

– Это те, кто ничего не хочет слушать, посылают меня куда подальше и вскоре умирают. Последователи Караваджо.

– Караваджизм, – глубокомысленно произнес Семен, – а до него, что же, никого не было?

– Были и до него, просто он известная личность. Я посмотрю тут? – переключился на другую тему как ни в чем не бывало незнакомец.

– Да, конечно, – по обыкновению ответил Семен, но тут же опомнился. – А что со мной-то? Я так и не понял. Мне не очень хочется в эти два процента.

– Не переживайте, в два процента Вы не попадете, – казалось, незнакомец отвечал на вопросы механически, словно объявлял автобусные остановки.

Семену подобное никак не нравилось, ведь это была его собственная жизнь и она, по словам этого странного незнакомца, висела на волоске.

– А куда я попаду?

– Туда, куда больше всего хотите. Вы сами не заметите, как окажитесь в другом времени. Я не могу Вам рассказать, что Вы будете ощущать, потому что это у всех по-разному, – попытался успокоить Семена мужик. – Главное, не бойтесь, я буду незримо курировать Вас, пока не пойму, что, выражаясь современным языком, все устаканилось.

– Бред какой-то, – выдохнул Семен, – скорее всего, шизофрения. С волками жить – по-волчьи выть. Или как там: с кем поведешься, от того и наберешься… Вы не были случайно на Байкале? – обратился Семен к мужчине.

Ответа не последовало.

Бокалов был крайне возбужден и напуган несмотря на то, что ему по-прежнему казалось, что все это не больше чем странный страшный сон.

Мужчина ходил по галерее как ни в чем не бывало и неспешно рассматривал висящие на стенах картины, подолгу вглядываясь в каждую живописную работу, словно бы пытаясь там что-то разглядеть. То ли какой-то тайный код, то ли зашифрованное послание художника миру, а, может быть, что-то еще.

Семен смотрел на незнакомца, но никак не мог сконцентрироваться, голова шла ходуном, тысячи мыслей маленькими головастиками мелькали и гудели в ней.

– У Вас интересная галерея, – многозначительно произнес мужчина, – но только слегка однообразная. Хотя разные жанры и направления представлены здесь, на мой вкус не хватает жизни, какого-то куражу. Не знаю. В отдельности смотришь – практически каждая работа отлично написана, достойная работа, видно, что не просто абы кто кистью махал, а профессионал старался. Но когда они все вместе, то создается впечатление, что чего-то не хватает. Когда слишком много интересного, уже становится неинтересно. Это, знаете, своего рода природный постулат, перефразируя крылатое высказывание не знаю кого: пока ты не познакомишься со злом, не узнаешь, что такое добро.

– Что? – спросил Семен, не понимая, глядя на мужчину. – Что Вы говорите?

– Вы знаете, раньше душевнее, что ли, были работы. Хотя вот многие ругают «Черный квадрат» Малевича, а Вы знаете, что квадратов было четыре?

Семен молча смотрел на незнакомца и не мог понять, что он несет, что за бредовая ситуация происходит с ним или вокруг него. Семен знал точно только одно: он участвует во всем этом спектакле. Еще непонятна его роль, но то, что он участвует, он знал твердо.

– Второй был написан в 24 году, – донеслось до Семена занудное бормотание мужика. – Квадрат был значительно больше, метр на метр. Малевичу помогали писать его ученики.

Мужчина вдруг сделался веселым и рассмеялся детским звонким смехом.

– Черный квадрат, помогали писать ученики, аж целых три или даже четыре ученика, неужели не смешно? – обратился он к Семену, добродушно улыбаясь, будто ища в нем подтверждение своим веселым догадкам.

– Я не совсем понимаю, о чем Вы говорите, – совершенно потерянно развел руками Семен. – Вы либо спятили, либо просто издеваетесь надо мной.

Голос его был негромок, а вид нелеп.

– Простите, – извинился мужчина, – я совсем не хотел Вас обидеть. Мне казалось, что тема квадратов отвлечет Вас от мрачных дум. Еще раз простите.

Семен молча покачал головой, смотря пустым взглядом непонятно куда, а затем произнес:

– Он писал его для биеннале в Венеции, это был 23 год.

Бокалов поднял глаза, посмотрел на мужчину и заметив, что тот тоже чего-то не понимает, добавил:

– Второй квадрат Малевич написал в 23 году. В 36-ом жена Малевича отдала его в дар Русскому музею.

– Да, да, – соглашаясь, закивал мужчина, – наверное, так. У Вас, я смотрю, тоже много авангарда, только современного типа, я бы сказал.

Мужчина спустился по лестнице на этаж ниже. Семен остался сидеть на белом диванчике, пытаясь собраться с мыслями.

Глава 4

Галерея была расположена на трех этажах. Она находилась на лестнице, в самом углу огромного торгового центра, это был запасный выход. Чтобы пространство не пропадало просто так, было решено его сдать в аренду. Недорого, но мимо кассы. Хозяйка, молодая симпатичная бизнес-вумен, увлекающаяся живописью, открыла в этом месте галерею. Во-первых, для престижа, во-вторых, для тусовок со своими бизнес-подружками, а в-третьих, у нее было слишком много своих разукрашенных в разные цвета холстов, чтобы хранить их дома.

По всей видимости, слава великого американского художника с русскими корнями Марка Родко не давала ей покоя. Некоторые из работ походили на российского классика с польским именем Казимир.

Шедевры писались быстро, в результате их было много и требовалось место не только под хранение, но и для того, чтобы люди могли их видеть и наслаждаться настоящим творчеством. По этой причине она арендовала это помещение, чтобы устроить в нем галерею.

Предпринимательницу не волновала финансовая составляющая этого проекта, потому что она не рассматривала все это как средство для заработка. В галерее работали две дамы пенсионного возраста. Бабушки просто сидели и вышивали, не обращая особого внимания на посетителей. Зато картины принимали практически у всех обратившихся к ним художников. Так сказать, наполняли галерею и разнообразили ее шедеврами других не менее талантливых и гениальных мастеров, правда, уступающих в гениальности хозяйке.

Выглядело это так.

Входит в галерею солидный человек лет сорока пяти. На нем костюм темного цвета, галстук, до блеска начищенные туфли. Он, улыбаясь, смотрит на сидящую на диванчике бабульку.

– Добрый день.

Та поднимает на него свои полусонные глаза.

– Здравствуйте.

– Я смотрю, у вас тут галерея, – не снимая лоснящуюся улыбку с лица, произносит мужчина.

– Да, – отвечает бабушка, и глаза у нее добрые, добрые, – а что Вы хотели?

– Я художник, – все так же улыбаясь, произносит мужчина, – работаю в крупном банке менеджером. Вы принимаете работы? У меня вот…

Он достает новый, блестящий планшет, включает его и на идеально чистом с огромным разрешением экране показывает фото своих исключительных работ.

– Конечно, приносите, – восторженно произносит бабушка.

Как же можно отказать сотруднику банка, с таким большим талантом и прилагающимся к нему планшетом?

На следующий день менеджер крупного банка приносит в галерею свои шедевры, которые он пишет в выходные дни и по вечерам, и они с бабушкой, сотрудником этой галереи, развешивают их на стены.

Когда Семен впервые посетил данное место, он молча ужаснулся тому, что там висело. Все это благолепие сложно было назвать галереей, самое подходящие для всего этого чуда слово было «склад для хранения картин».

«Авгиевы конюшни, – подумал он. – Их нужно чистить и чистить».

Когда его взяли на работу, первым делом Семен разобрал всю документацию и понял, что авторы работ, представленных на этом складе, набирались как попало, у многих не было даже номеров телефонов, не говоря уже о высшем художественном образовании. Тем, у кого в конце толстой зеленой тетради значились имя, фамилия и координаты для связи, Семен позвонил и настоятельно предложил забрать работы.

Первые два месяца неизвестно откуда появившийся искусствовед регулярно огребал проклятия разгневанных художников-менеджеров, домохозяек, пенсионерок, артистов цирка и других трудящихся различных специальностей, никаким боком не соприкасающихся с живописью. Так или иначе весь сор, который не очень глубоко врос корнями в эту галерею, Семену удалось вымести обратно на улицу. На их место Бокалов привел талантливых профессиональных художников, занимающихся живописью много лет. Все из этих мастеров состояли в различных союзах, закончили высшие учебные заведения, и не по математике, географии, химии, а профильные, связанные с живописью. И буквально сразу галерея преобразилась и пошли первые серьезные продажи.

Вот тут-то хозяйка и встрепенулась, и посмотрела на все это предприятие совершенно под другим углом.

Галерея начала развиваться и приносить небольшой, но доход. Деньги от продажи картин сразу же исчезали в бездонном кармане алчной бизнесменши. В связи с этим галерея задолжала художникам приличную сумму. Тогда предприимчивая леди решила продать галерею. Она нашла одну солидную даму, давно занимающуюся частным художественным бизнесом, и продала ей все это с сотрудниками и долгами в личное пользование. Дама, специализирующаяся на авангардно-концептуальном искусстве, в свою очередь, назвав по крупицам созданную Бокаловым галерею «помойкой», почистила ее на свой лад, а оставшихся художников, обозвав их произведения «зелепуким реалистическим говном», спустила вниз, на второй и первый этаж.

После очередной смены экспозиции на верхнем этаже расположились авторские работы художников-нонконформистов, авангардистов, абстракционистов, так называемых художников модернистского толка. Широко были представлены модные на современном российском арт-рынке бабушки-старушки. Высоко на стене висел метровый, густо удобренный блестками «Архангел» работы Кати Медведевой, «королевы» наивного искусства. Под ней располагалась картина другой великой бабушки-художницы Клары Голицыной. С соседней стены на них молча взирали кривые человечки с полотна легендарной и не менее великой Натты Конешевой. Все эти художницы были глубоко почтенного возраста, их работы известны по всему миру, представлены в собраниях Третьяковки, Русском и других российских музеях. Кроме работ прославленных бабушек, на стенах висели картины так называемого «живого классика русского авангарда», широко известного в кругу своих друзей и почитателей его великого таланта, художника, якобы продающего свои работы на аукционе Сотбис, абстракциониста, закончившего Суриковку.

Второй этаж был заполнен традиционной живописью: пейзаж, натюрморт, моря, города. «Зелепукий эвридей», – высказывалась о подобной живописи хозяйка галереи. «И ведь кто-то это говно покупает!» – любила добавить она многозначительно, раскуривая свою тонкую сигарету. Семен терпеть не мог подобные высказывания по поводу реалистического искусства, которому он служил верой и правдой, да и к тому же многих художников из представленных в галерее знал лично. Негодование кипело в нем, когда хозяйка галереи смешивала с грязью заслуженных и народных художников, совершенно не понимая и не разбираясь, где искусство, а где его имитация.

Семен же мог определить руку мастера с первого взгляда на картину. За долгое время работы в галереях он научился определять, где живопись, прошедшая школу и опыт, а где мазня начинающего дилетанта с претензией на якобы гениальность.

Обычно таких псевдогениев видно сразу. Они сначала долго рассказывают о своих работах, о себе, в каких Амстердамах проходили их выставки, кто из знаменитых людей приобрел их картины, а затем задают стандартный вопрос, можно ли у вас выставиться. И у Семена резонно возникал встречный вопрос: а зачем? Если Вы выставляетесь в Амстердамах, если Ваши великие полотна расходятся, как горячие пирожки, так зачем Вы пришли к нам? И кому, на Ваш взгляд, мы должны продавать Ваши полотна, если они достойны, по меньшей мере, Лувра?

Но, конечно, ничего такого подобным художникам Семен не говорил. Хотя был тверд в своем решении. Если живопись очередного «Микеланджело» была искусствоведу не по душе, он не принимал ее. На этот счет у Семена была масса отговорок. То, что картин очень много, а покупателей нет вовсе. Некоторым просто говорил: нам не надо, у нас есть свои художники, с которыми мы работаем. Были и разные другие отговорки. И художники тоже попадались разные. Некоторые на слова Семена лишь пожимали плечами, собирали свои работы и отправлялись на поиски других галерей. Некоторые спрашивали, не знает ли он, где принимают картины на реализацию. И тогда Бокалов с присущей ему широтой души рассказывал о всех знакомых ему галереях. Говорил, где какое направление доминирует, лояльные или не очень сотрудники и директора, к кому лучше подойти, чтобы уж наверняка, а к кому и вовсе не стоит. Совершенно бесплатно давал полную и исчерпывающую информацию по галереям Москвы. Никто из тех, кому он все это рассказывал, не пришел его поблагодарить, однако многим его советы пригодились.

Были среди отвергнутых Семеном гениев и другие художники: пробивные, настойчивые, которых не страшил отказ какого-то продавца-консультанта. Про таких обычно говорят «не мытьем, так катаньем». Они приходили в то время, когда у Семена был выходной. Выясняли у напарника Бокалова, кто принимает решение о приеме работ, а затем, когда тот открывал им горькую правду, беззастенчиво врали ему, что якобы Бокалов все одобрил. Сотрудник галереи без лишних мыслей принимал от них работы, выписывал накладную, и они вместе развешивали «шедевры» на стенку. Когда на следующий день в галерею приходил Семен и видел очередное убожество отвергнутого им художника, он лишь негодуя разводил руками, обвиняя в непрофессионализме своего напарника. Были и такие, которые втирались в доверие к директору, на это Семен никак повлиять не мог. Он молча злился и при любом удобном случае для сравнения показывал своим клиентам, что есть искусство, а что таковым не является. Это всегда работало, когда бездарная, намалеванная разукрашка, попавшая в галерею по блату, выдается за произведение искусства – человеку несведущему сложно разобраться, обманывают его или говорят правду. Но если есть что этому противопоставить, то разница является очевидной. Это своего рода красавица и чудовище, поставь их рядом – и тут уже классическим сказочным вариациям не будет места. Между Ладой и Мерседесом, если убрать фактор цены, пропасть величиной с две китайских стены по протяженности. И всем без слов понятно, кто есть кто.