О.С.А. Роман

О.С.А.

Роман

Андрей Кайгородов

© Андрей Кайгородов, 2021

ISBN 978-5-0055-1710-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

О.С.А.

роман

Посвящается моим друзьям.

Бытие только тогда и начинает быть, когда ему грозит небытие.

Фёдор Достоевский

Открыв мир в слове, я долго принимал слово за мир.

Жан Поль Сартр

глава 1

Стояло изнурительно жаркое сухое лето. Семен Бокалов как обычно проснулся в шесть часов утра. Точнее сказать, в шесть часов утра зазвонил будильник. Семен нащупал телефон, открыл один глаз, нажал кнопку, чтобы приостановить на десять минут взрывающие сонный мозг звуки, и, довольный, погрузился в сон. Через десять минут телефонный динамик, разрывая кисейную оболочку Бокаловской дремы, вновь загрохотал победоносным шествием, визитной карточкой ушедшей в небытие эпохи социализма – Свиридовским маршем «Время вперед». Недовольный Семен поднялся, отключил будильник и направился в туалет.

– Утро начинается не с кофе, – стоя над унитазом, пробормотал он заспанным голосом.

Справив нужду, Бокалов принял душ, не спеша позавтракал и стал собираться на работу.

Не очень-то доверяя прогнозу погоды и вечно привирающему термометру, Семен выглянул в окно. Утро было душным и жарким, воздух пах выхлопными газами. Внизу, на остановке, стояли люди в шортах и майках, томительно ожидая прихода автобуса.

В семь пятнадцать Бокалов вышел из дома. Одет он был в легкие джинсы, красную футболку с изображением маленького чертика и надписью «Windows XPень». На ногах красовались кожаные сандалии, на голову он нахлобучил бейсболку цвета хаки, купленную им в Ашане за смешную цену.

Жил Бокалов в подмосковных Мытищах, на дорогу до работы тратил полтора часа своей жизни и еще полтора часа обратно – а иногда получалось, что и по два. Все зависело от дорожной ситуации. Ближайшее Подмосковье давно уже проглочено и переварено ненасытным столичным монстром-мегаполисом, а Москва без пробок – это как Русь-Матушка без белых красавиц березок и синих стремительных рек. Пробки – это главная современная достопримечательность столицы. Большую часть своей жизни среднестатистический москвич проводит именно там, стоя в каком-нибудь из колец: Бульварном, Садовом, Третьем транспортном или МКАДе.

Хорошо, если рядом с твоим домом есть метро, и плохо тому, у кого его рядом нет.

До метро Бокалов добирался на автобусе, практически всегда долго и печально. Садясь в кряхтяще-дребезжащее транспортное средство, Семен надевал наушники, включал русский рок и, закрывая глаза, пытался украсть у так рано начавшегося дня хотя бы минут тридцать-сорок, отыграть их в пользу ночи. Затем, доехав до конечной остановки, он просыпался, выходил из автобуса, и молчаливая, угрюмая, вялотекущая река напряженного народа, подхватив словно тоненькую щепку весенний ручей, несла его под землю. Втиснутый в поезд метро как килька в консервную банку, Семен, зажатый в тиски упругих тел различной половой принадлежности, источающих всевозможные запахи и ароматы, вновь закрывал глаза и проваливался в легкую дрему еще минут на сорок. Благо, пересадка в метро с ветки на ветку ему не требовалась.

В тот день все было также, как всегда. Семен пришел на работу, отпер дверь и бухнулся на небольшой, но очень удобный, обтянутый белой кожей, продавленный искусствоведческой задницей диван.

Бокалов с рождения был склонен к творческому мышлению, по сути своей Семен был гуманитарий. Точные науки с грехом пополам давались ему в школе. «Сегодня ты гуманитарий, а завтра моешь планетарий», – иногда шутил он тихо сам с собой. Без труда поступив, а затем и окончив, Институт культуры, в открытый мир Семен вышел с дипломом государственного образца синего цвета, в котором было выведено каллиграфическим подчерком «Искусствовед». Бокалов был горд своей редкой профессией, себя считая одним из немногих. Однако окружающий юношу мир оказался равнодушен и холоден к редкой профессии Бокалова. Нет, он совсем не был враждебен по отношению к самому Семену – этому миру было просто наплевать на Бокалова, как и на многих подобных ему гуманитариев. Это молодой специалист почувствовал, как только начал искать работу. В нашем сложном многомерном мире есть закон: нет работы – нет денег. А если нет денег – нет ничего. Буквально через месяц Семен стал подозревать, что люди с его специальностью в этом странном капиталистическом раю, мягко говоря, никому не нужны. Через полгода он осознал это в полной мере. Через год скитаний по различным конторам Бог, космос или провиденье сжалились над ним, и Семену подвернулась работа продавцом-консультантом в художественной галерее. Он отработал там пять лет и галерея закрылась. Ему опять повезло, он стал продавать картины частным образом на Вернисаже, рядом с ЦДХ. Но и это занятие быстро закончилось. Семен нашел еще галерею, которая вскоре тоже закрылась, затем другую, и, наконец, остановился на этой. Обычно московские галереи открываются не ранее одиннадцати часов. Та, в которой работал Бокалов, располагалась в огромном торговом центре, и по условиям контракта об аренде должна была открываться в 9 утра, а закрываться в 10 вечера. Все это Семена ужасно напрягало, однако в его работе были и плюсы. Два дня он работал, два отдыхал. И сама работа была не слишком трудоемка, состояла она из просиживания штанов на диване. Так как Бокалов был человеком творческим, тринадцатичасовое сидение на белом диванчике его нисколько не удручало. Более того, чрезвычайно напрягало появление в галерее различных псевдо-продвинутых клиентов, у которых что и имелось, так это претенциозное поведение, стремление покрасоваться, произвести некое впечатление на собеседника, в простонародье называемое понтами. У некоторых индивидуумов этих понтов было так много, что хоть грузи мешками и отвози на базар. Семена буквально тошнило от таких людей. Он, как человек воспитанный с одной стороны, с другой же, как лицо заинтересованное и клиентоориентированное, старался не подавать вида, но внутри Бокалова в моменты общения с подобными неприятными личностями все бурлило и клокотало. А таких людей было немало, и заходили они в галерею довольно часто. Конечно же, это был не плюс, а самый натуральный минус. Но на этот минус Семен закрывал глаза. В тот момент, когда в галерее никого не было, а такое бывало тоже нередко, он доставал свой маленький ноутбук и принимался писать. Писал всего понемногу: и прозу, и стихи. Когда страдала душа и буквально разрывалась на части, Бокалов сочинял стихи, и ни о какой прозе и думать не мог. Но как только душевная рана затягивалась, стихи тут же пропадали, и на их месте появлялась проза.

Семен, как фигура гуманитарная и романтическая, постоянно прибывал в сладких грезах, мечтая то об одном, то о другом. Он все время размышлял, что было бы, если…? Бокаловская история, как никакая другая, имела сослагательное наклонение и вполне нормально с ним уживалась. Недостатка в фантазии Семен никогда не испытывал, а что касаемо всего остального, в этом случае было все не так гладко.

– Наверное, я родился не в то время, – говорил он, общаясь с самим собой.

А когда Семен всерьез задумался, какое время для него было бы идеальным, или, по крайней мере, в каком времени и стране он хотел бы жить, будь на то его воля, ответа не было. Его привлекала Америка 60-х годов, движение хиппи, рок-н-ролл, свободная любовь, ЛСД и все прочее. Но при более детальном погружении в тему он приходил к выводу, что вряд ли ему бы понравилось скитаться, как это делал Керуак, или пить, не просыхая, с утра до вечера, перемешивая это занятие с написанием рассказов и изнурительной мастурбацией, ставшей чуть ли не смыслом жизни для писателя Чарльза Буковски. Семену это не подходило, как не подходил и наркотический угар Берроуза и Кизи. До всей этой свободы Бокалов, конечно же, хотел дотронуться пальцем, коснуться кончиком языка, вдохнуть аромат этого прекрасного варева. Но не более. Погружаться в сказочную болотную трясину его никак не привлекало. И Кастанеды Бокалову вполне хватало на бумаге.

Еще одна страница истории, овеянная романтическим ореолом, манила Семена своей куртуазностью. Это были рыцарские времена, времена Ричарда Львиное сердце и его верного оруженосца Айвенго. Советский фильм про этих героев с балладами Владимира Семеновича Высоцкого запал в трепетную юную душу беззаботного вихрастого парнишки, и к двадцати пяти годам не изгнил и не растаял, словно туман, а напротив, разросся, поднялся и расцвел благоухающим цветком. Однако дипломированный специалист – это не шестиклассник, многое в подобной романтике его отпугивает, а некоторое даже пугает. Да и специалист, в отличие от ребенка, уже способен разобрать, где вымысел, и что из себя представляет обратная сторона этой медали – явь. А правда такова, что средневековье было не лучшим временем в истории человечества, и Семен это прекрасно понимал. Несмотря на все неприятные моменты, было еще несколько привлекательных для Бокалова общественно-экономических формаций в истории человечества – это древняя Греция с ее философией, поэзией, софистикой. Семену очень нравились греки с их позитивным мышлением, светлой, воспевающей культ красоты и гармонии культурой. Семен представлял, как на базаре встретит Сократа, как спросит его о чем-нибудь. Хотя, о чем спросить Сократа он так и не придумал. Но это было не так важно. Бокалов мог бы рассказать Архимеду про зубчатые колеса, шестеренки, и о том, что человек способен летать и опускаться под воду. Семен попытался бы объяснить Пифагору, что в 20-м веке придумали виртуальную реальность, которая состоит из цифр, и музыка, которую слушает современный человек, тоже оцифрована. Бокалов был уверен, что Пифагор как никто другой понял бы его, ведь именно этот мудрейший из философов Эллады учил о том, что весь мир состоит из цифр, совершенно не догадываясь, что должно пройти неимоверное количество лет, когда его предположение люди возьмут на вооружение и станут применять в быту. И, возможно, чем-то еще поделился бы Семен с древними греками, если бы попал в этот мифически сказочный мир.

Всякий раз мечты уносили Бокалова далеко от тихой, серой и безрадостной повседневной жизни в иные пустоши, в иные завиточки.

И в тот день Семен как обычно сидел на мягком белом диванчике и с довольным лицом искусствоведа тихо мечтал о чем-то сокровенном. В галерею вошла девушка. Несмотря на летнюю жару, одета она была тепло. Мечтания Бокалова прогнал странный шелест. Это был звук, который издавали болоньевые штаны незнакомки. Штаны, в которых зимой катаются с горок на лыжах или санках, такие теплые непромокаемые штаны, которые трутся при ходьбе и шуршат. Сверху на девушке была надета штормовка, за спиной висел рюкзак. Глядя на эту особу, можно было подумать, что она собралась в поход.

– Здравствуйте, – сказала незнакомка голосом, который очень подходил к ее внешнему виду.

– Да, здравствуйте, – ответил Бокалов, нехотя возвращаясь из своих дум, словно пробуждаясь ото сна, – Вас что-то интересует?

Девушка ничего не ответила, она принялась рассматривать картины, висящие на белых, в тон дивану, стенах.

– А вот это Ваши работы? – спросила она, не смотря на Семена, словно бы обращаясь к кому-то невидимому.

Так как в галерее никого, кроме Бокалова, не было, он решил, что вопрос адресован ему.

– Нет, я не умею рисовать, я не художник.

– А, вот… – вновь продолжила девушка в той же манере, растягивая слова, подобно тянущейся жвачке, – Вы холсты почем принимаете?

– Холсты… – без всякой интонации, словно попугай, повторил за ней Семен.

– Ну, это… масло… – уточнила девушка так, чтобы было более понятно.

И, конечно же, Бокалов все понял.

– Нет, девушка, – произнес он, выдавив из себя подобие улыбки, – ни холстов, ни масла мы не принимаем, у нас тут галерея, а не бакалея.

Девушка никак не отреагировала на явную саркастическую тональность Бокалова, словно не заметив ее.

– А, вот… Байкал у вас есть? – продолжила нести свой бред незнакомка, погружая Семена в ипохондриальное уныние.

– Нет, – ответил Бокалов ровно, без малейшего намека на недовольство, хотя был близок к этому, но сдержался.

– А, вот… Байкал… Там красиво, я была… Мы там… Байкал…

Девушка что-то бормотала себе под нос, лишь некоторые слова доносились до слуха Бокалова, и это дико его раздражало. Ему хотелось взять эту странную Золушку за шкирку, подвести к выходу и пнуть под жопу со всей силы со словами. Нецензурными словами. Но Семен был воспитанным человеком, и, если и совершал подобные противоправные действия когда-либо, то только в своем бурном, неукротимом воображении. А воображение у него было бурное и неукротимое. Просиживая штаны на работе, Семен не только смотрел на картины и летал в облаках – иногда он придумывал различные фантастические истории. Нет, не про марсиан, посетивших землю, и не про межгалактические войны роботов-мутантов. В его голове рождались причудливые образы вполне обычных людей, попадающих в странные мистические ситуации.

Вот одна из таких историй.

История Весенняя

Неторопливой походкой Апрель шел по задымленному выхлопами машин городу. Он не был похож на определенное время года, это был молодой человек с короткой стрижкой и со смешно торчащими в разные стороны ушами. Само его имя было слегка странным для сероглазого юноши с улыбчивым добродушным лицом. Но в этом мире многое кажется странным, если нам неизвестна истинная природа вещей. А эта природа чаще всего бывает скрыта от наших глаз, или же мы ее вовсе не хотим замечать. Что же касается юноши, то Апрель всегда идет за Мартом. По этой самой причине папа назвал своего отпрыска этим странным именем. Да, и еще была на то одна причина – Апрель Мартович родился в День космонавтики. А папа очень любил людей этой профессии, и всегда и всем советовал брать с них пример. Он даже бросал курить по-космонавтски, как рассказывала мама. Этот метод был очень простым и ни к полетам в космос, ни к тем, кто туда летает, никакого отношения не имел. Однако Март Февральевич любил все, что бы он не делал, поперчить космическим перцем. Суть метода заключалась в том, что, как только захочешь покурить, нужно налить стакан воды и выпить его залпом, до дна. Так ли точно Март Февральевич бросил курить, или же и вовсе никогда не курил, Апрель Мартович не знал. Когда Апрель родился, отец безвозвратно покинул их семью, оставив младенца на воспитание Весны. Так звали маму Апреля. Март и Весна познакомились в глубоком детстве, это была любовь с первого взгляда: чистая, невинная и прекрасная, как теплый весенний ветерок. Весна, забежав за кустики, присела по-девчачьи пописать, а Март, не подозревая, что так делать нехорошо, подталкиваемый любопытством, подошел к девочке, нагнулся и стал смотреть, что и как это она делает.

– Я – Весна, – сказал девочка, ничуть не смутившись, – я писаю.

Тогда Март оторвал свой любопытный взгляд от журчащей струйки и заглянул в голубые, словно небеса, глаза девочки.

– Я – Март, – произнес он робко, – и я смотрю, как ты странно писаешь.

И их маленькие симпатичные мордашки рассмеялись звонким детским смехом.

В школе до восьмого класса их дразнили «тили-тили-тесто, жених и невеста». Они всегда были вместе: вместе шли в школу, вместе возвращались домой, сидели за одной партой, на двоих делили бутерброд и домашние задания. Только справлять нужду ходили по отдельности, но это потому, что туалеты различались на мужские и женские.

В классе седьмом, когда девочки стали уже формироваться, созревать и расцветать, Марта каждый день донимали в туалете одноклассники.

– Ну что, ты уже чпокнул ее? – при этом щелкая двумя пальцами о большой палец другой руки, спрашивали они. – А титьки-то трогал, трогал?

На все эти скабрезности Март лишь отмахивался, глупо улыбаясь, и, справив нужду, поскорее уходил из туалета, оставляя возбужденным одноклассникам огромное непаханое поле для их наивных сексуальных фантазий.

Но как-то раз днем после уроков Март, проводив Весну домой, по обыкновению зашел к ней для того, чтобы сделать примеры по алгебре.

Пока он мыл в ванной руки, Весна, забежав в свою комнату, переоделась в домашнее. Она надела розовые шорты, в которых всегда ходила дома, и белую футболку. Футболка была ей слегка большая и висела на девочке словно мешок. Весна поспешила на кухню накормить песика, йоркширского терьера Тяпу. Март вошел в кухню, когда Весна, наклонившись, насыпала из банки в миску Тяпы сухой корм. Тяпа визжал, вращая хвостом словно пропеллером, и тыкался своей смешной мордашкой в руки хозяйки, непроизвольно мешая ей насыпать корм в миску. Девушка старалась отогнать пса, склоняясь все ниже. Слишком большая горловина ее футболки оттопырилась, обнажая худосочное, еще только начинающее формироваться тело с острыми, похожими на крысиные мордочки грудками, увенчанными маленькими розовыми сосочками. Март стоял и, словно завороженный, смотрел на это невиданное чудо. Весна заметила его взгляд и лишь улыбнулась, на что Март, смутившись, тут же отвел глаза.

– Сделать бутерброды? – спросила Весна, выпрямляясь.

Март молча покачал головой, затем проглотил подкативший к горлу ком и выбежал из кухни.

– Ты куда? – бросилась догонять его Весна.

Она догнала своего будущего мужа у самой двери, обхватив руками, крепко прижалась к нему.

– Что с тобой? – прошептала она в горевшее от стыда ухо.

– Мне… мне нужно… – попытался скрыть волнение Март, – я обещал… Мне домой…

Весна развернула его и прикоснулась жаркими, полными огня губами к его тонким, испуганно вздрагивающим губам.

Никакое домашнее задание в этот день они не делали, закрывшись от Тяпы в комнате. Молодые любовники завалились в широкую Весеннюю постель и целовались-обнимались до самого вечера.

На следующий день Март пришел в школу один, без Весны. Ему казалось, что вся школа уже знает, чем они с Весной вчера занимались. Март молча прошел по коридору, вошел в класс и сел за свою парту. В школе ничего не изменилось, все было по-прежнему, лишь один одноклассник поинтересовался у него мимоходом, где Весна. Но, не получив ответа, удалился восвояси.

Прозвенел звонок, все расселись по местам, ожидая учителя. Март заметно нервничал, соседнее место за его партой было пусто. Он с надеждой смотрел на дверь и проклинал себя за малодушие и непорядочность. Ему было стыдно за вчерашнее, за тот сладостный опьяняющий грех, который и грехом-то можно назвать с натяжкой.

В класс вошел учитель, все встали, приветствуя его.

– Садитесь, садитесь! – словно цыпленок, собирающийся взлететь, замахал руками учитель истории.

Класс сел, зашуршали тетради и учебники. Учитель, худосочный мужчина среднего роста, поправил пальцем съехавшие на нос очки и открыл журнал.

– Кто отсутствует? – привычно спросил он.

– Ложкин. Болеет! – выкрикнули с последней парты.

– Ивличев руку сломал, – донеслось из класса.

– А как с ногами? – спросил учитель, прищурившись, оглядывая класс.

– А что с ногами? – спросил второгодник с последней парты.

– Ноги не сломал, ходить может? – уточнил учитель.

– Не, ноги целы.

– Так и чего же не пришел? – не отступал учитель.

– Говорят же, руку сломал, правую.

– И что? – учитель сделал вид, будто не понимает.

– Писать-то он не сможет, – заступилась за Ивличева девочка с третьей парты.

– Голова, надеюсь, у него в порядке, голову не сломал, уши слышат, голова соображает? У нас ведь не физкультура, здесь через козла прыгать не нужно.

От слова «козел» класс воодушевился.

– Через него самого можно прыгать, – раздалось откуда-то сбоку.

– Он, наверное, через козла не смог перепрыгнуть, вот и грохнулся, – зазвучал другой.

И гул голосов наполнил класс, словно вода пустой сосуд.

– Отставить! – рявкнул учитель, восстановив прежнюю тишину. – Кого еще нет?

Он вновь был спокоен, уткнувшись своим длинным носом в журнал, что-то высматривая там, водя ручкой.

– Еще Холодной нет, – словно снаряд разорвался в голове Марта.

– Весны? – удивленно произнес учитель и устремил свой умный дотошливый взгляд на Марта.

Юноша покраснел, словно рак, боясь, что сейчас все вскроется. Но то ли учитель заметил его смятение, то ли провидение оказалось к Марту благосклонным – историк закрыл журнал.

– Итак, – произнес он делово и громогласно, – сегодня мы поговорим с вами о Сократе. Кто из вас знает, кто такой Сократ?

Класс молчал, никто не смотрел на учителя. Головы учеников были либо повернуты в сторону, либо изучали надписи на парте.

– Март, – обратился учитель, – что случилось с Весной? Тоже руку сломала?

Март хотел подняться, но учитель дал ему знак рукой, чтобы тот оставался на месте.

– Сократ был философ, – с трудом выдавил из себя юноша.

Историк угрожающе сощурился и, слегка помолчав, произнес:

– Не совсем так, но в общем и целом верно. Сократ был мудрец. Он был мудр как никто ни до, ни после него. Все, чем он занимался, так это ходил по Афинам и разговаривал с жителями города. Он был ужасно некрасив собой, просто уродлив, и к тому же беден. У него была сварливая жена, которая ругалась с ним. А он каждый день пил вино и разговаривал со знакомыми и незнакомыми людьми, доходя всякий раз в разговоре до истины, побеждая всех в споре.

– Бомж, короче, конченый! – раздалось с последней парты.

– Да, выглядел он примерно так, – на удивление всех спокойно произнес историк, не сделав замечание за выкрик.

– И как вы думаете, что с ним стало? Не бойтесь, смелее, я слушаю ваши предположения.

– Грохнули, наверное, кому охота идиотом выглядеть! – вновь заголосила галерка.

– Да и пил еще, – поддержали девочки, – может, в пьяной драке пырнули ножом и все.

– Или заказали его киллеру.

– Спился, да и делов-то! – заржал второгодник. – Как пахан у Серика.

На все голоса завязалась дискуссия.

– А ты как думаешь, Март? – вновь персонально обратился историк.

– Я не знаю, почему она не пришла, – набрался духу и произнес Март.

– Угу, – понимающе покачал головой историк, – да, отчасти вы правы. Но лишь отчасти. Сократа приговорили к смерти. А обвинили его в том, что он не почитает Афинских богов. И еще в том, что растлевает афинскую молодежь. Его пригласили в суд, и он выступал в свою защиту. И как вы думаете: величайший человек в истории, мудрец, который не чета нам, не мог бы защитить себя перед кучкой жалких ничтожных людишек? Конечно же мог бы, ему не стоило никакого труда оправдать себя. Но мудрец на то и мудрец, он с легкостью, стоически принял этот приговор. Выпил чашу цикуты – это чаша с ядом. Друзья отговаривали его пить этот кубок смерти, склоняли к побегу, говорили, что все устроят. Но Сократ отказался.

– От зеленого вина отрекалася она, – довольно громко произнес вихрастый парень, сидящий за четвертой партой рядом с окном.

– Похвально, Тютин, что ты знаешь Пушкина. Но, как обычно, ты все перепутал. Сократ совсем не походил на царевну, и от зеленого вина никогда не отрекался. И цикуту выпил добровольно, хоть и был к ней приговорен. Это скорее добровольная смерть. Он мог бежать, его никто не держал. Он мог выиграть этот судебный процесс, но тоже не стал. Ах, какая блистательная речь была произнесена им на суде!

– А почему он это сделал? – спросила девочка, сидящая за первой партой и жадно глотающая каждое слово учителя.

– Добровольно ушел из жизни? – улыбаясь кончиками губ, спросил историк. – Много причин. Вы знаете, он учил молодежь простым житейским истинам, тому, что нужно быть смелым, сильным, честным. Но как-то раз один афинянин разговорился с Сократом и сказал ему: «Вот ты, Сократ, учишь молодежь быть честными, сильными, смелыми, они сидят и слушают тебя, даже, наверное, думают, что такие и есть. А если я налью им вина покрепче да позову к гетерам развратничать, они тут же отрекутся от тебя и твоего учения и пойдут со мной». На что мудрейший Сократ ответил ему: «Безусловно, ты прав, ведь катиться вниз всегда проще, чем подниматься вверх». Быть честным, смелым, добродетельным – это удел немногих, это сложный, тяжелый путь на вершину крутой горы. Предать, отречься легко. Человек слаб по натуре своей. Но в нем достаточно мужества, чтобы исправить ошибки. Чтобы раскаяться в малодушии и впредь так не поступать. Коль уж мы заговорили об этой теме, давайте подумаем вот над чем. Два ученика Христа, два апостола: Иуда Искариот и Петр. Петр отрекся от своего Учителя, Сына Божьего, от Бога, отрекся трижды и всю оставшуюся жизнь искупал свой грех. Он стал тем камнем, на котором стоит христианская церковь. И другой, Иуда – тот, который предал Христа за 30 серебряников. Петр сделал это невольно, по малодушию, и затем всю жизнь исправлял эту роковую ошибку. А поступок Иуды не малодушие, не страх и не боязнь за собственную жизнь, здесь иной мотив. Раскаянием было повешение, Иуда удавился. В христианстве это один из самых жутких грехов, он так и называется – Иудин грех. Самоубийство – это Иудин грех. Иуда предал Христа сознательно, за деньги, обдуманно. Не так, как Петр, в порыве навалившихся на него событий. Но кто мы такие, чтобы судить? Кто из вас возьмет на себя эту ношу, кто осудит Иуду или Петра?