Сожженная рукопись

Первым не выдержал человек в плаще. Махнув рукой всадникам, он направился к бричке. Бричка – это большая корзина с рессорами и колёсами. Вместо подножек были прикреплены стремена. Но нога человека в плаще соскользнула, и он лицом ударился о борт. Из носа закапала кровь. Корзина затряслась, как от хохота. Осуждающе посмотрели всадники на хренового ездока. Вырвав из бокового кармана наган, человек, резко развернувшись, подскочил к старухе. Охранники отпрянули. Он несколько раз грохнул. Эхо повторило выстрелы. Но разрешения на её смерть, видимо, не имелось. Все пули принял на себя Кара-Камень. Арестованная, стоявшая неподвижно, снова начала креститься, губы её что-то шептали. Выпустив злость, человек в плаще чуть успокоился. Спрятав наган. Размазал под носом кровь. Затем, приблизившись к самому лицу измученной старухи, что-то негромко сказал. Она вздрогнула, на секунду задержав в кресте руку. Видимо, сказанное им подействовало. Посвистывая, человек в плаще твёрдо поставил ногу в висящую подножку и лихо запрыгнул в корзину. Старуху подвели к бричке, она не могла приподняться, и её, как мешок, забросили. Человек махнул рукой, и бричка, сопровождаемая эскортом, ринулась из села.

Вот тебе и глухое село. Здесь оказалось опаснее, чем в городе. Опричники уехали. Село ожило. Люди зашевелились, залаяли собаки, замычали коровы. А ребята, опасаясь новой беды, покидали селение. Ещё раз заглянули к доброй бабушке. Она всё, всё знала и не скрывала от «робят». Та гордая женщина, которую пытают, – настоятельница староверческого молельного дома, успела спрятать от нехристей старинные образа да обрядную утварь. Помрёт, да не скажет.

Село старинное в лесу

Здесь собаки, словно люди,

Так же лаются, рычат.

Звон церковный уж не будит,

Колокольчики молчат.

Село, о котором упоминал Андрей в своих записях, осталось в стороне от железной дороги, и оказалось не у дел и в наши дни. Подгадав отпуск и собрав снаряжение рыбака-туриста, я увидел всё своими глазами, но только спустя полвека. Небольшой автобус с трудом заезжал на крутые перевалы. Каждый раз открывался новый вид на реку и угоры. Здесь ещё не побывал топор дровосека.

Церковка издали походила на белого лебедя, опустившегося на зелёный угор отдохнуть. Кара-камень постарел на пятьдесят лет, но это для него лишь мгновение. Река обмелела, но моста по-прежнему нет. Строили железобетонный, непокорная река во время паводка снесла и его. Из восьмисот дворов старинного села осталось меньше полусотни. Исчезли и те когда-то внезапно брошенные дома, что стояли напротив Кара-камня. Давно уж, верно, пала и малуха доброй бабки. Но деревня вроде возрождается, да как-то по-своему. Вместо упавших домов с крытыми кержацкими дворами – совхозные бараки из шлакоблоков. Дворики пригорожены щербатым штакетником. Это в лесном-то царстве! Всё разбросано, неухожено: весь срам наружу. Кержаки ходили по двору в шерстяных носках, а эти – в резиновых сапогах по навозной жиже. Я ходил по селу в воскресенье и не мог найти человека, которого можно было бы расспросить. Кто-то слишком весёлый мотался под большим градусом, кто-то злой мучился с похмелья. Подходить к нему было опасно, он поднимал пьяную руку для удара. Женщина, уткнувшись лицом в траву, лежала с задранным платьем. На другой стороне неожиданно завязалась драка. Бабёнка с лопатой – против троих мужиков. Хорошо, что удар по голове пришёлся вскользь. Ей не отвечали, видимо, она была права, а они в чём-то виноваты.

Но куда делись чистюли-староверы? Об этом мне всё же удалось разузнать. Я раскинул свою палатку на берегу реки, поодаль от Кара-камня. Неподалёку, греясь на солнышке, сидела на брёвнышке старушка у своей ветхой избушки.

«Уж не та ли это добрая Баба Яга, что приголубила Оньку и Сёмку?» – думал я. И коза её паслась на полянке, огороженной пряслами. Я купил у неё пол-литра козьего молока, присел рядом на брёвнышко. Разговорились обо всём, и о той несгибаемой старухе-староверке. Умерла она после того купания, и тайну, где спрятала святые древние иконы, унесла с собой.

«Вот и пропала на селе древняя вера», – думал я, покачивая сокрушённо головой.

Бабка, уловив мои мысли, ответила: «Старовера и в ступе не утолчёшь. Живут, не померли, и вера в нутре их живёт. Только поглубже запрятались. Ты не гляди, что комсомолец али партейной он – это для отвода глаз. Крестик в душе его, до смерти с ним. Уж мало домов их осталось – по пальчикам сосчиташь. Все в город перебрались, в люди вышли. А сюды вертаются, под дачу дома потихоньку стали скупать. Ишо получче зажили. Да работный человек везде к месту. Оне люди сноровистые, душу нарастопашку не держат, а между собой дружные да строгие».

Я спросил у бабушки, где тут был переход через реку.

«Вон там он был, – она показала, махнув рукой. – Да теперь в другом месте переходят. Там косу намыло, до пояска воды толечко», – продолжала она.

Я нашёл старый переход. Цепи уж не было, а огромный кованый кол на краю берега сохранился. Он крепко врос в землю – не вытащить. Потомки через много веков, быть может, делая раскопки, найдут его, – подумалось мне.

Уезжая, осмотрел церковку. Вблизи она походила на дряхлую старушку с еле уловимыми следами былой красоты. Рядом размещалась автобусная остановка. Это оказалось удобно. Пассажиры, когда приспичит, справляют нужду в храме Божьем. Трудяга ветер через глазницы выбитых окон выгонял вонь, оставленную прихожанами. Всё изменилось, лишь природа хранила вечное прошлое в своём бесконечном времени. Мрачный лес осуждающе покачивал кронами, словно умными головами, а река о чём-то говорила с ними. Лишь Кара-камень молчал, ни чему не удивлялся. Он самый древний здесь, всякое повидал.

Обратно в злой город

Волчата выросли, как волки,

Выходят на свою тропу,

А на пути одни иголки,

Но где другую взять судьбу?

Город, который покинула семейка Бледного, не заметил потерю. Как и раньше шелестел базар, лишь затихая в потёмки. По-прежнему гремел костяшками игрок. Руки его мелькали, а глаза всё зрили. Но что это? Его фокус-мокус отчего-то сорвался, что-то отвлекло его от изящной работы. Две пары босых ног приблизились к нему. Он поднял голову, чтобы обматерить, но, увидев, вздрогнул. Перед ним стоял тот нищий, но с глазами бешеного быка, и пижон с «вострым» насмешливым взглядом, одетые в рвань. После того позорного случая ханыга навёл справки. Эти огольцы были из конторы Бледного. Пришлось поступиться проигрышем. А сейчас, он чувствовал, назревало что-то паскудное. Пижон был босиком, а уж начинался ноябрь.

Игрок встал перед ним, как школьник: «Одолжи до получки». Онька показал пятерню. Это были немалые деньги, но «куды» деваться, торговаться – себе дороже выйдет. Босяки ушли, забрав его деньги. Прошло две недели, мало-помалу потеря восполнялась. Руки фокусника ещё ловчее делали обманные движения. Легковерные находились, навар оседал в карманах этих базарных иллюзионистов.

О босяках из конторы Бледного он забыл и успокоился. Откупился от блатарей, и ладно. Работа шла по-прежнему слаженно.

«У нас ведь как – кто не работает, тот не ест», – назидал своих коллег ханыга, и с полным правом наказывал неправоверных обывателей города. Руки его неустанно трудились, глаза «секли» и даже за спиной. Но сегодня снова что-то не ладилось, руки словно окаменели. Он резко обернулся и увидел перед собой две пары новеньких штиблет, хотя кругом уже чавкала холодная грязь. Поднял глаза: перед ним стоял тот пижон с портфелем и его подельник с бычьими, но уже не злыми глазами. Он поставил на кон ровно столько, сколько занимал до получки, и проиграл. Глаза пижона, насмешливые и «вострые», здоровались, а руки фокусника при этом деревенели. Уходя, кореш пижона, этот злой бычок, достал из кармана «зелёненькую» и отдал пацану, проигравшему свои последние деньги: «На, иди да не играй больше».

Всё вроде по уму, а тревога пуще прежнего запала в хитрую голову деляги. Предчувствие настораживало его. Он чего-то ждал и дождался. В следующий раз этот молоденький ворюга вызвал игрока через его фраеров. В руках держал серебряные швейцарские часы: «Толкни за сотню». И не спрашивая согласия, пижон опустил их ему в карман. Цепочка свесилась и подрагивала вместе с телом ханыги. Но он, как под гипнозом, закивал, ожидая его ухода. Внутри что-то дрогнуло. А пижон своими шустрыми глазами как будто смотрел туда внутрь. Подбодрил: «Не трухай, чистые».

«Нет, – подумал игрок, – навар хороший, а спокой дороже». Но время шло и всё повторялось, только менялись вещи. Появлялся и рыжий товар.

«Не щипачи они. Такие штучки в кармане не срубишь. Мокрушники, падлы, – сокрушался игрок. – С такими залетишь как подельник. А время паскудное. Закосить бы да переждать». Но жадность фраера сгубила, да и не уйти уж. Ведь вход в ту дверь лишь «рупь», а выход – два. А сейчас и того хуже: всё заберут, и добро, и душу, и плоть. Так сам с собой мерё-кал деляга. Но зря психовал фокусник. На понт его брали пацаны. Не щипачи они были, не мокрушники.

Университет, общага, братство

Наши ноги в грязи,

А жилище – сарай,

Смертью нам не грози,

Впереди светлый рай

1934 год, старое рушили, новое строили. И, как символ этого нового, в небе плыл дирижабль. Весело было глядеть на него. «Эроплан, эроплан, посади меня в карман!» – кричали мы, задрав голову. Лётчик, услышав нас, бросал бумажки. Поймать такой листочек было счастьем. Листовка призывала вступать в ОСОАВИАХИМ, участвовать в очередном займе, и мало ли ещё что там писалось, – содержание никто не читал.

Жители были заняты другим. Лётчик видел с высоты эти чёрные массы людей. Это были очереди за хлебом, за ситцем, за всем остальным. Эти живые огромные змеи возникали на улицах с раннего утра и рассыпались лишь к ночи. Они шевелились, дёргались, агонизировали. Да, так и было внизу у нас, на земле. До открытия пассажа оставалось три часа, а очередь уже скучковалась, построившись в плотную цепочку. «Чо выбросят?» – спрашивал подходивший со стороны. «Мануфактуру», – отвечали ему негромко. И подошедший цеплялся за последнего.

Создавать очереди строго запрещалось. И милиционер Керим аккуратно исполнял инструкции райкома. Он чётким шагом прохаживался у входа пассажа. И очередь, боясь его, сдвигалась, стояла чуть поодаль в стороне, вроде бы просто так.

Но вот до открытия осталось лишь полчаса – очередь заволновалась. Люди, крепко вцепившись друг в друга, образовали живую трепетную цепь. Вот-вот откроется магазин, и тогда милиционер сам подведёт голову очереди ко входу магазина.

Но хитрый Керим подошёл не к началу, а к хвосту, и повёл колонну за собой. Каждый, как солдат, круто развернулся и заключил в объятия заднего. Хвост оказался впереди, голова – позади. Хвост обрадовался, голова озлобилась. Но это ненадолго. Керим подошёл к середине очереди и, сделав её началом, повёл ко входу.

Теперь очередь окончательно спуталась и дралась внутри себя. Милиционер выполнил указание начальства, но уважил и земляка. Вон тот, в бурках и собачьей дошке, что прохаживается в сторонке. Его люди – пробойные бабёнки, стояли в серёдке, сейчас оказались впереди всех. А очередь между тем дралась. Два хвоста, получившиеся после хитрой тасовки Керима, не могли решить, кто за кем. Женщину с ридикюлем вытолкнули совсем. «В шелковье да грязе, ин-телего сраноё», – летело на неё из толпы. А вот другую, с корявым лицом, не могли вытеснить. Полушалок спал с головы, длинные волосы, собранные в валик, рассыпались. Она махала чем-то, зажатым в кулаке, зло приговаривая: «Как дам, дак зубы счакают». Двери наконец распахнулись, и люди, будто за ними гналась смерть, ринулись на второй этаж. Чуть замешкался – собьют, затопчут.

«Да бывало и такое, – вспоминает мать. – Схлынул народ, а в проходе осталось раздавленная женщина».

Страшно подумать, как моя мать участвовала в этих баталиях, держа на руках грудного ребенка. Она доставала ситец. Достать, а не купить, так говорили тогда. И обшивала весь барак своей маленькой машинкой «Зингер». Кормила нас и посылала сухари отцу на «принудиловку».

Но в конце концов всю очередь впитал в себя пассаж. У входа стало пусто. На месте, где билась очередь, налетевшие пацаны, как курицы, что-то собирали. Их трофеями были приколки, гребёлки, а то и деньги, завёрнутые в тряпичку. Вот разбежались и они, остался сор да какие-то нечистые тряпицы. Но это уж завтра ни свет ни заря подметёт дворник. А спекулянт в собачьей дошке, не двигаясь с места, уже собирал трофеи. Его солдаты, юркие бабёнки, незаметно совали ему мануфактуру и снова отправлялись в бой на второй этаж. Затем другая серая фигурка проходила мимо, и свёрток прилипал к её рукам. Механизм работал, как часы. Но вот в этот спектакль влез персонаж, не предусмотренный сценарием.

Навык шулера сгодился

К спекулянту подошёл молодой человек пижонистого вида. Он предлагал мануфактуру, и не свёрток, а целый тюк, и задёшево. Механизм, работающий всегда ровно, вдруг часто и нервно затикал, будто отпал от него успокаивающий маятник. Человек в дошке не устоял от соблазна, пошёл вслед за пижоном. Рядом, где валялись коробки, бумага, на ларе с мусором что-то лежало в грязном мешке. Возле прохаживался здоровенный парнишка с бычьими глазами. Человек в дошке опытным взглядом определил упаковку, разворачивал, щупал, приподнимал, определяя на вес и метры. Договорились.

Механизм спекулянта снова четко заработал. Подошедшая к нему серая фигурка выслушала и заспешила куда-то. В условленном месте, куда дотащит товар этот паренёк-здоровяк, уже будет стоять подвода. Туда и деньги принесут. Спекулянт подозрительно следил за ворами. «Знаю я таких мошенников», – мелькало в его хитрой голове.

«Здоровяк» взвалил тюк на спину и было понёс, но осторожный пижон, что-то заметив, резко предупредил: «шухер». Здоровяк бросил мешок, незаметно огляделся. Но вот вроде опасность миновала.… Снова поднял. Спекулянт шёл сзади. В условленном месте уже стояла бричка. Но прежде чем переложить товар с плеч здоровяка на подводу, пижон получил расчёт. Пересчитывать – некогда. Лишь раскинув пачку, как карты, он сложил их, бросив в карман. «Эх, дёшево я отдал», – начал раскаиваться он. Но пролётка уже рванула с добычей. Спекулянт радовался. Если бы он знал, что везёт в мешке! Там аккуратно были сложены кирпичи, завёрнутые в грязную «куфайку». Да и в кукле, которую пацаны показывали, материалу было чуть, остальное внутри – туфта. «Бери не для богатства, а чтобы пропитаться», – так наставлял когда-то пахан. В общем-то, по этой заповеди сейчас и жили пацаны. И «липа», которую заготовили при нём, сейчас пригодилась. «Студенты техникума», как они назывались в той бумажке, устроились в общежитие «Профин-терн». В старинном особняке получили койко-место. Высокий одноэтажный деревянный дом с каменным подвалом начинался с просторной прихожей. Мраморный марш поднимал в гостиную. Высокий, украшенный изразцами камин создавал уют. Правда, сейчас этот уникальный камин кое-где был обновлён грубым кирпичом. В другом углу круглая голландка дышала ровным жаром, когда её топили. Потолки гармонично выложены мозаикой разных пород дерева, всех цветов и оттенков, собранных со всего света. Правда, и здесь маляры кое-где постарались – закрасили красоту. А бывшие просторные комнаты теперь заполнены кроватями. Вот здесь и нашли уют наши новоявленные студенты Андрей и Семён. И все остальные здесь тоже были студенты, учащиеся, но только настоящие. Кто-то из университета, кто-то с рабфака, курсов монтёров, кто-то с изостудии, был и очень важный студент – с партийных курсов пропагандистов.

Пятнадцать-шестнадцать лет – самый решающий возраст. Какую духовную пищу впитает подросток, тем и будет. «Мои университеты» – назвал после Андрей этот период обитания среди учащихся. Здесь было интересно. Тут были книги, умные разговоры и споры.

Если есть добрый ум, будет он истину жизни искать

Учащиеся изостудии, добрые парни, зло спорили, как казалось, ни о чём. Один восхищался простым и непонятным: квадратом Малевича. И при этом называл великого Шишкина копировщиком. Второй, потеряв терпение, тайно перекрестившись, бормотал: «Господи, прости его грешного». В тумбочке под замочком он хранил старинные репродукции. Каждая страница проложена нежной папиросной бумагой. Такой фолиант берёшь в руки с благоговением. И хозяин книги рад был, что ребята, затаив дыхание, рассматривали её. Неожиданно Сёмка вскрикнул: «Мы её видели, мы её видели!» А по картине Сурикова это была боярыня Морозова.

«Видели, точно, у Кара-камня», – подтвердил Андрюша. Это было невероятно, но студент-художник не удивился:

«Энергия чувства великого живописца и истина существуют помимо нашего сознания. Всё это привело к повторению, материализации написанного им образа. Развитие событий движется во времени по спирали и кругу. Душа боярыни Морозовой возникла и воплотилась в этой староверке через виток времени». Прочитав сомнение на лицах удивлённых ребят, истовый художник поведал им один подобный факт:

«Умерла бабушка. Драгоценности, спрятанные ей, найти не могли. По соседству родилась девочка. Когда она подросла, то указала место, где спрятала та бабушка фамильные драгоценности. Душа той бабушки переселилась в плоть этой, хотя и не родной по крови, девочки».

Вот такие парадоксы летали в этой студенческой комнате.

Был и другой альбом – обнаженные натуры женщин. Велико искусство средневековых живописцев, и неповторимо. На них смотрели молча, тайно восхищаясь красотой женщины – слабой половины человечества, непостижимой уму мужчины. Тут нет и намёка на похоть; и сама женщина – чудо, предел совершенства. В это веришь, разглядывая полотна, ушедшие в быль.

Но студент-медик всё же попытался объяснить секрет красоты женщины. Он был прагматик и влез в святая святых Создателя.

«Всё очень просто, – вещал он. – Ключик загадки красоты женщины – животный инстинкт размножения. Красиво то, что целесообразно и совершенно. Женщина-мать грудью кормит ребёнка. Больше грудь – больше молока. Поэтому это красиво. У женщины роскошные бёдра – это тоже красиво, там будет вольготно зародышу зреть. Мужчина, не осознавая всё это, чувствует половое влечение.

Но тут вмешался художник, который украдкой крестился. «Не так это, не так, – возмущался он. – Красота и любовь это от Бога. И нет тому объяснения. То свойство души человека. И любить дано лишь одну». Так закончил свою умную тираду верующий художник. Где он прочитал или так чувствовал, но возразить ему было нечем, наступило молчание. Но самыми умными и заумными были студенты из университета. Один из них утверждал невозможное. Будто время замедляется и длина предметов уменьшается, если двигаться быстро, почти со скоростью света.

Второй товарищ был, видимо, инвалид с детства – нога его при ходьбе подволакивалась. Но говорили, что он самый способный, его ждёт большое будущее учёного.

«Нет, – возражал он. – Теория относительности абсурдна, не подтверждена экспериментально»

«Но она уже применяется в расчётах», – парировал первый.

«Да, – соглашался его товарищ, – но это не значит, что её надо понимать буквально. Мнимые числа тоже применяются в расчётах. Но представь мнимое число физически, – минус единица под квадратным корнем. Такого физического аналога в природе нет. Всё это математические приёмы, не более того, хоть и польза от них несомненная. Природу нельзя придумать. Теория Эйнштейна – модель математическая, но не физическая, не реальная»».

Этот умный студент-инвалид всё понимал по-своему, мотал головой, казалось, не соглашался ни с чем. И политику он понимал по-своему.

«Не путайте божий дар с яичницей, мухи отдельно, котлеты отдельно. Марксизм – это наука, наука о развитии общества. Материал исследования – сама история. А ленинизм – инструкция, учит, как победить в драке, ударить в спину, в пах. Марксизм – это эволюция, это естественно. Ленинизм – революция, насилие, это противоестественно. Всё, что достигнуто силой, насилием, обречено на последующую гибель. Вспомните Парижскую коммуну. Революция – это отдельная историческая случайность. Лишь сумма обстоятельств приводит к необратимости событий. Будущее делаем мы сегодня. А то, что случилось, подготовлено вчера».

Такая концепция была непривычна. Кто-то вступился за Ленина: «Владимир Ильич открыл в нашем городе университет, в котором мы учимся».

«Да, это так, – отвечал студент-инвалид. – Без интеллектуальной энергии и духовности нация не может развиваться. Старую интеллектуальную элиту Ленин депортировал, выслал за границу, а духовенство преследовал. Поэтому необходим новый интеллектуальный слой в обществе. Для этого и открыт наш университет. А духовенство заменится компартией».

«А когда наступит коммунизм»? – не унимался любопытный парень с курсов монтёров.

«По Марксу, коммунизм – это изобилие и высокая сознательность. Но Маркс не учёл, что человек корнями своими – животное. И в подсознании он живёт инстинктами. А инстинкты порочны: жестокость, злоба, алчность. С инстинктами мы рождаемся и умираем. Инстинкт выживаемости – это драки и войны. Человек, выживая, сам себя уничтожает. Но если он не воюет, приходит изобилие. Но тогда другой инстинкт, инстинкт размножения ведёт его к гибели. Людей на Земле появляется столько, что негде встать. А отходы человеческого бытия, скапливаясь, захватывают всё пространство Земли. Да так, что нечем и дышать. Такое было на Земле, повторялось не раз. Человек сам себя уничтожал то войнами, то перенаселением. Но земля и добрая природа вновь его возрождала».

В комнате воцарилась страшная тишина. Наконец, все заговорили враз. Никому этого не хотелось – гибели их далёких потомков. Человечество должно жить вечно. Такое было общее желание.

И студент успокоил их: «Будем надеяться, что худшее не случится. От гибели человека спасёт его могучий ум и совесть. А совесть это вера, стремление к истине. Вера совершенствуется. Христианство вышло из Ветхого Завета. По Христу – истина единственна одна, и прочее всё ложь. Да не так мы пока веруем – поклоняемся Богу как идолу да попрошайничаем. Но всё зависит от нас, лишь наш ум и совесть приведут к коммунизму. Там, у наших потомков будет высокая культура. А злые животные инстинкты обуздает строгий закон. Уважение к уму, таланту и труду, а богатство, как жадность, будет позором. Да и не будет смысла в богатстве, когда человек добьётся своим трудом и умом изобилия».

Дискуссии возникали обычно после сытного чая. «Дядя Андрея» часто присылал денежный перевод. Это был праздник, праздник для всех. На этот раз запальчиво доказывал свою версию студент с биофака. Человек, его происхождение, растения были его темой. С уважением произносились слова: Дарвин, Мичурин, Лысенко. Но его снова прервал тот же всё отрицающий умник. Он знал все эти теории, но по убеждению был морганист.

«Человек произошёл не от обезьяны, а в результате мутации. Длинная шея жирафа образовалась не потому, что он тренировал её, дотягиваясь до верхних плодов. Просто, выжил мутант с длинной шеей, лучше приспособленный к тем условиям. Секрет происхождения человека и всего растущего надо искать не в раскопках, костях, а в клетках – генах, хромосомах. Там хранится прошлое, откроется и будущее. А Мичурин и Лысенко всего лишь селекционеры, не учёные».

В большой комнате стоял гул. Каждый что-то говорил. И умный студент из университета, и еле грамотный с курсов монтёров. Полуголодных и плохо одетых – волновали высокие материи.

«А почему все математики, физики родились в Европе? Там что, самые умные живут?»

И после, когда все умолкли, снова ответил студент-инвалид:

«Культура Европы не прожила и тысячелетия. А культура Китая, Индии развивается пять тысяч лет. Но Европа обогнала их всех. И не в уме или глупости причина. У всех народов есть и гении и дураки. Все люди как биологические особи по генетике одинаковы. Просто у разных народов разная идеология, отношение к природе. Восток созерцает, у них основная жизнь там, во второй жизни. А Европа созидает, они живут сейчас, сегодня, для настоящего времени. Они творят, создают». И как открытие студент поведал, что Пушкин и Дюма – негры по происхождению, но они попали в другую благодатную среду, где их гениальные ростки проросли и расцвели.

Андрюша жадно слушал, понимал, как велик мир. Засыпая с интересной книжкой в руке, размышлял обо всём этом и своей незаконной жизни. Но утром снова начинался подлый день. Зато вечером среди умных разговоров забывалась реальность. А ночью снова терзали раздумья. Крепко спал, лишь Сёмка. Ему можно спать – у него есть пахан Онька, он знает, как дальше жить. Но Андрюша не знал, что будет и завтра, и, как старик, просыпался ночью. Проснулся и на этот раз.