Сожженная рукопись

Живёт домовая душа.

А однажды случилось так, будто я на всём белом свете один очутился. Все разошлись по работам, даже Любка в огороде копалась. И бычок Борька на другую полянку ушёл. Тихо стало, и дурить неохота. Я смотрел вокруг – на землю, на небо. И меня будто что-то разглядывало. Бродил, бродил бездумно и зашёл в избу. И она без людей не такая, будто живая, задумалась да говорит по-своему. Нет-нет, да что-то послышится. То тут, то там скрип, а то и дыхание. Дома, оказывается, тоже живут, своё дело делают. И старятся, как бабушки. А Матерь Божья с божницы смотрит добро и строго. «Давно, давно всё было, и будет, и не кончится», – говорит она без слов.

Но вдруг заскочила Любка, сохватала крендель из печи, жуётся, убежала вприпрыжку. Сбила мои думы, и изба затихла.

«Здесь будем жить», – решил я. Папке скажу – в бараке плохо. Я оглядел избу: хоть и мала она, всем места хватит. Вот тут в углу на шорном местечке папка чеботарить будет. Вот тут в пече табашникам отдушина есть. Лавка слева для гостей. На ней и можно прикорнуть-уснуть. Гришка как-то поздно пришёл, спал. А для дорогого гостя – место в красном углу. А зимой на печи мама стара говорит, что свои «стары кости греет». Жарко – на голбчик-придел катись. А на западёнку, говорят, пьяного валят. А летом на полу всем места немеряно. А нам на полатях лучше всех. Дури, никто не счувает. А мамке с папкой в сенях, просторно, не жарко.

А добро складывать кругом полок полно. Вон там конторка, а тут грядка, косинка, брови. Все нужные полки название имеют. Около печи рукомойник и рукотёрт вышитый висит, и мыло духовое мама стара для городских гостей выставила. В переднем углу полка-божница, на неё лампадку ставь. А зашёл в избу, лоб перекрести. Мама стара говорит, так ране было.

Тут и еды всегда много – в огороде само растёт. В магазин не ходи, очередей нет. А мёд – конфет слаще. Пчёлки сами приносят, только злить их не надо – жалятся. И люди все добрые – родня. А чтоб чисто в избе было, голик в уголке стоит. Мети да мети. «Ну что ж, – думал я, – скажу папке».

В гости к фронтовому товарищу по гражданской войне

Вспомним дни боевые,

На заре юных лет,

Все мы были лихие,

Вспомним тех, кого нет.

Отец в саманухе приладил в окошечке красное стекло, и мы там проявляли фотографии. Бумага белая лежит в ванночке в проявителе, и вдруг появляемся на ней все мы. Все улыбаются, одна Любка на всех фотокарточках получилась мутная. Папка говорит, это потому, что она на месте не сидит, вертится.

Листочки развесили сохнуть. Вот и всё, дело сделано. А пока мы ходили с папкой просто так. Тут места много. На задах огорода – как в лесу настоящем. И трава высокая, и деревья всякие и речка Переплюйка. В деревне везде хорошо.

«Папка, давай останемся жить здесь, в город не поедем».

Отец умел слушать, и даже соглашался. Но делал по-своему. На этот раз он помолчал, а потом, прижав меня к себе широкой ладонью, сказал:

«Пойдем-ка завтра в поход в Городок к товарищу моему, воевали вместе».

«Пойдём, папка, пойдём», – обрадовался я. Я любил войну, два раза кино «Чапаев» смотрел. Идём по деревне военным шагом, я и барабан взял. До городка три километра, но нам, красноармейцам, это пустяк. В центре села к красивому дому подкатила бричка, и оттуда выпрыгнул дядька. Он одет был как чапаевец, с наганом в кобуре, только шашки не хватало.

«Кто это?» – обрадовано спросил я. Но отец хмуро ответил: «Колупанов-подлец», и сплюнул. После мне доведётся узнать про эту противную фамилию. А пока мы прошли уже мост и шли по дамбе. Нас нагнал здоровенный конь, запряженный в телегу. Парень-извозчик сказал «тпруу», и лошадь остановилась. Ехать на телеге тряско, но весело. Конь перед угором разбегается, под горку упирается. «Умный, как человек», – подумал я. Вдали показался монастырь. Белый-белый, светился он на солнышке. А маковки храма покачивало. Папка сказал, что это травы воспаряются, воздух струится.

Внезапно на нас, как в атаку, выскочили цыганята. Их шатры раскинуты неподалёку. Они бежали за телегой, выплясывали, при этом кто-то и пел. Потом подбегали к телеге, протянув руки. Отец подставил им ладонь с мелочью. Они начали хватать, рассыпали. Один мальчишка задержался, чтобы собрать, остальные, не отставая, снова плясали и просили. Извозчик ударил коня хлыстиком, видимо хотел оторваться от преследования. Но конь не изменил своего хода. Встав в полный рост и матюгнувшись, извозчик занес, было хлыст. Но отец остановил, придержав его руку. «Не бей, не надо», – попросил он. Доехав до городка, отец подошёл к коню, потрепал, погладил его, приговаривая: «Серко, Серко».

«А как ты, папка, узнал его имя?» – удивился я. Отец, обычно шутливый, невесело ответил: «Серко наш был».

Я ещё не знал о нашей беде и позоре раскулачивания, но что-то в сознании начинало складываться.

В центре старинного Городка перед большими монастырскими вратами солнце особенно ярко светило, но не жарко, а хорошо. Мама стара сказала бы – благостно.

Теперь тут построен завод. Но много раз после бывал я здесь, на этом месте. Останавливался, замолкая, чувствовал, ушедшее время старины. Видимо, люди, предки наши, оставляли здесь добро своих душ. Они приходили сюда, мыслями говорили с вечным временем – Богом.

Когда-то, три века назад, тут не было строений. Местные племена, собиравшиеся у костра, поклонялись идолам. Страх был стержнем их веры. Странствующий инок Далмат облюбовал это благостное место, построил тут свою келью. Внизу две серебряные реки Исеть и Теча сливались в одну, луга да леса. Строй дома, паши землю, расти деток. И веру он нёс благостную – Христову. Страстной силой её была любовь. Любовь к жизни, ближнему, земле, небу и всему на свете доброму. На десяти заповедях покоился храм Господний.

После на месте его кельи село разрослось, и белокаменный монастырь сложили угодники. Земли брали, сколь обиходить в силах. И не было тут ни помещиков, ни князей. Люди строили, дружно селились в деревни. Мужик в семье – главное богатство. Вот и были семьи из девяти человек. А коим Бог не дал сынов, а одних девок, тоже не беда. Расти их в труде да кротости, и выдашь, отдашь после замуж в добрую семью.

Стены монастырские всё помнили, и люди хранили в памяти старинное время. Бывало, в монастырской крепости спасались селяне. Сбегались они сюда, прятались от набегов кочевых народов, от варнаков бродячих. И пугачёвская ватага тут бывала. К вечеру налетели они, грозились ворваться в монастырь. Да стены те высокие не пускали их. Малое войско охранное с алебардами на верху огрызалось. А то и пальнут из пищали для острастки. А монахи-старцы торопливо, усердно молились. Но толпа разъярённая, как бык на рожон, на врата те кованые пёрла. Грозились, ругались срамными словами. К «ноче» нагалделись, умаялись, разожгли костры да спать улеглись.

А «утре» пошли на приступ, а врата-те отпёрты, не заперты, и пусто, нет людей в монастыре. Лишь смотрят на них с иконостаса в золочёной ризе Матерь Божья, Иисус Христос да святые угодники. И отступили охаверники, креститься стали – православные же оне. А монахи ушли по проходу подземному, вышли к реке. Так по-доброму спасли они храм Божий от разрушений. И простоял он в пристойном виде до наших дней. Да уж в наше время изувечили его – заводские цеха наставили. Нынче не могут найти тот ход потайной. Да байки мерзкие нехристи придумали. Будто была там дорожка подземная, длинная-длинная, и ходили монахи грешить к послушницам. Ясно, что это неправда – до старинного монастыря послушниц полсотни верст. И тот женский монастырь стоит на отшибе и поныне. В тиши стоит, пустой, весь двор ёлками вольными зарос.

А летом восемнадцатого белые налетели. Красные в монастыре укрылись, отстреливались. Друг в друга стреляли. Против них «офицеря» матёрые воевали. Многих ребят знал отец, которые тут погибли. Папка мой в другом отряде вокзал обороняли. Одолели беляки, отступили красные. С боями уходили они. А вернулись уж когда Гражданская война потухла.

Вот сейчас мы и шли с папкой к его другу, вспоминать то время.

На окраине Городка в большом фруктовом саду товарищ отца служил сторожем. Левая рука его, немного скрюченная, плохо двигалась. Почему мы пришли к нему на работу в сторожку? Были ли вообще у него дом и семья?

Я подсел к папке, и он время от времени прижимал меня своей тёплой ладонью, будто мне угрожала опасность. Называл меня «сынко».

«Всего оружия-то одна коса», – сетовал товарищ. Отец задумчиво молчал. Он умел слушать и добавлял что-то важное одной фразой. Мало-помалу разговор, словно костёр, разгоревшись, уже жарко пылал. Лишь много позже я понял смысл сказанного и недосказанного. А пока пустые клетки моей памяти жадно впитывали информацию. Не обращаем мы внимания на детей – ничего, мол, они не понимают. Нет, детская память фотографирует и фактуру, и звук. Пройдёт время, и ум всё разложит по полочкам – поймёт. Вот о чём вспоминали отец и его боевой товарищ.

Всплывает в памяти былое

Шёл 1917 год, весь мир будто спятил с ума. Пылала мировая война. Все страны воюют. Они сбились в две злые кучи. Убивала одна другую – саблями, пулями, бомбами, газами. И вот уж устали, зло своё выпустили, изранили друг друга. Пора бы и помириться. Россия не в проигрыше. Но тут разразилась беда, в России самой началась война, русские разодрались меж собой. Монархисты, анархисты, кадеты, эсеры-социалисты, эсеры-террористы, марксисты-меньшевики, марксисты-большевики, – все спорили, каждый правду свою твердил, на себя одеяло тащил, раздирали, били Россию. Им всем не Россия нужна была, а своя правда и власть.

Но самые упрямые – большевики, партия РСДРП(б), и вождь их Ленин обещали крестьянам землю, рабочим фабрики, и всем людям мир. Они и взяли власть. С врагом, Германией, заключён мир. Дорогой Брестский мир: отдали полстраны, задолжав половину золотого запаса. Ничего не жалко было Ленину, лишь бы власть удержать.

А бывшие друзья по войне, страны Антанты, стали нам врагами из-за того, что мы из войны вышли. Стали врагами и обиженные помещики и фабриканты из-за того, что у них землю и богатство отняли.

Но многие люди, разного ума и достатка, оказались посерёдке. Их вовлекали в войну то белые, то красные. Тот спутанный клубок и начал воевать. Да в чистый ручей справедливости зло подмешалось. Лопнул гнойный нарыв, мутный поток залил всю Россию. Каждый свои болячки вспомнил. Во всех бедах обвинили старый режим. И богатство одних, и бедность других, и черта оседлости для еврейского народа, и слабость латышей и прочих малочисленных народов перед Великой Россией. Под красным флагом революции мстили ей финны, зверствовали латышские стрелки. Влились в эту свару и интеллигент, по-разному мыслящий, и забубённый человек – «перекати поле».

Новые времена пришли и в Зауралье. Объявили в сёлах советскую власть. Но тут не было волнений. Ничто не изменилось в жизни, словно зиму сменила весна. Ничто не изменилось у мужика: сей да паши, как прежде. Тут не бывало помещиков, не было переделов, земли всем хватало. Не из-за чего было драться-воевать. И революция мужику была ни к чему. Только где-то там, в Москве, Петрограде, разжигался пожар. Там благородная Россия, не согласная с новой властью, разбегалась, сбегалась кто куда. На север – к Юденичу, на юг – к Деникину, а кто-то на Дон к атаманам казачьим. Разделилась, раскололась Россия. «Офицеря-помещики», казаки – верные служаки царю, «интелего-белоручки» – белые. Большевики, рабочие, крестьяне, интеллигенция трудовая – красные. И началась друг с дружкой война, русский с русским, брат с братом.

И церковь – душа народа, в стороне не осталась. По Марксу религия – опиум для народа. Вот после «октябского» переворота и началось гонение на священников. Церковь отделили от государства, лишили её земли, на которой трудились монахи. В ответ на безбожие бесовское Патриарх всея Руси предал анафеме новую власть. Ленин ответил террором. Священников брали в заложники, расстреливали как врагов советской власти. Церкви громили, ценности конфисковали. Жестокая Гражданская война всех вовлекла в своё мутное русло.

«Пусть девять десятых погибнут, но оставшиеся доживут до победы социализма», – так считал вождь пролетарской революции Ленин.

Да ещё, как шакалы, интервенты – страны Антанты, и на севере, и на юге, и на востоке. Да откуда ни возьмись появились внутри страны враги советской власти – белочехи. Это бывшие пленные из армии Австро-Венгрии. Не враги они были советской власти, домой возвращались через наш Дальний Восток. Но напугал их Троцкий, председатель Реввоенсовета, арестом да расстрелами. Они и ощетинились. А Антанта – враг наш – их вооружила. Соединились они с Колчаком. И ударили красным с тыла, с востока, с юга России.

В восемнадцатом году вместе с уральскими казаками, белогвардейцами подходили они к Челябинску, Кургану. Их тайная цель была Казань. Там в банке за кремлёвскими стенами хранился золотой запас Российской Империи, половина всего золотого богатства страны. Эти деньги предназначались для уплаты долга Германии по кабальному Брестскому миру. Но и Антанта нацелилась взять это золото за долги. А белые заодно с ними были.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.