Бежала по полю девчонка

После Галька рассказывала, что тётя Шура (моя мама) услышала её крик, прибежала вниз, обработала рану йодом, от чего стало ещё больнее, и Галька от жгучей боли какое-то время вопила ещё громче.

Я слышала из-под сарая эти вопли, потом они стихли, и я решила, что всё – Галька умерла. Но она появилась во дворе и как ни в чём ни бывало стала звать меня: «Люсь! Ты где? Мне уже не больно». Она справедливо полагала, что виновата сама, а я защищалась, поэтому не сердилась на меня.

Волосы Гальки были выстрижены вокруг раны, я видела запёкшуюся кровь. И я чувствовала угрызения в душе и благодарность к сестрёнке, которая не думала сердиться на меня.

Мне казалось, что Галька знала про всё на свете. Что ни спроси, у неё был ответ. Спрашивала я о конкретных вещах, о том, кто или что нас окружает. А Галька была вездесущей, и знала так-о-о-ое!..

Она посвятила меня в интимную жизнь взрослых, чем занимаются папка с мамкой в постели. Я поражалась, спрашивала:

– А зачем они это делают?

– Чтобы ребёнок родился! – отвечала она. – Ты ведь тоже родилась, потому что тётя Шура и дядя Андрей тебя «заделали».

– Неправда! – возражала я. – Я сама по себе родилась!

– А откуда ты родилась? – ехидно спрашивала Галька.

– Ну, откуда? Скажи!

– Моя мамка сказывала, что я родилась у неё из-под мышки! А ты наверно из живота тёти Шуры. Наверно из её пупка!

Тут надо отметить, что Галькины познания о деторождении были ещё не столь исчерпывающими. Видимо, как-то пристала к тёте Тане с вопросами, а та, чтобы отвязаться, пошутила. Представить другой путь нашего появления на свет мы не могли, а если охальные мальчишки с улицы докладывали нам иные подробности, мы решали, что они нарочно врут. Ведь мы слышали и знали даже все матерные слова и знали, что они обозначают, но понимали, что слова эти плохие, ругательные. При чём тут рождение ребёнка? И как он мог родиться из той маленькой дырки, которая зовётся «пися»? Противно же ему рождаться из писи!

И однажды она позвала меня и таинственно прошептала:

– Наша Лёлька залетела! Ей в бане выкидыш сделали. Ох и кричала Лёлька – так больно ей было! Хочешь, покажу мёртвого ребёнка, которого из Лёльки достали?

Я почему-то не запомнила этого ребёнка. Наверное, потому, что мной владели страх и ужас по невероятию и невозможности такого «зверства» по отношению к ребёнку. Но взрослая моя сестра, уже сейчас на склоне наших лет, подтверждает, что мы видели завёрнутого в тряпки маленькое тельце нерождённого и нежеланного человечка, которому взрослые не дали жить только потому, что «залететь» до свадьбы для девушки считалось зазорным делом.

Лёлька – это двоюродная сестра Гальки, родственница по материнской линии. У неё другое имя, но тогда старшую девочку в семье принято было так называть. Она помогала матери нянчить младших детей. Лёлька, молоденькая симпатичная девушка с завлекательными ямочками на щеках, приехала из Вознесенки с семьёй дяди Фёдора. Устроилась работать, мечтала здесь выйти замуж – в опустевшей Вознесенке трудно было найти жениха, тем более в послевоенное время. Да вот, поди ж ты: «залетела» от удалого парня, который «в замуж её не взял»!

Рассказывала Галька и невероятные разные истории: про ворожбу, про чертей и домовых, про то, что происходит с человеком, когда он умирает.

– Ты думаешь, он насовсем умирает? Нет! Душа у него остаётся живой. И она, если человек жил хорошо и не грешил, попадает в рай – Бог её туда забирает, а если был грешником, то черти утаскивают душу в ад и там мучают её: варят в кипящей смоле, гвозди забивают в руки, расплавленное олово льют в глотку. Тут Галька сбивается: какие руки у души? Какая глотка?

И вообще на дальнейшем отрезке моей жизни двоюродная сестра Галька на какое-то время окажется ко мне ближе, чем подружки, которые будут меняться в связи с переездами нашей семьи по другим адресам. Братьев-то у меня волею судьбы было несколько, а сестра – сверстница мне, хоть и двоюродная – одна-единственная. И будучи сильно пожилыми, мы с нею не однажды отправлялись по родным местам на Урале – в Вознесенку и в Верхние Караси. Мы теперь старшие в роду Кузьминых. Нет никого на свете старших из наших семей. Грустно…

Родня

Круг моего общения расширялся; из этого общения, из рассказов моей бабушки я узнавала, что в селе живут другие наши родственники. Например, я тогда считала, что наша бабка – только наша, и фамилию она носила нашу – Кузьмина. И считала, что дядя Фёдор и Галька – это просто какие-то родственники. Но оказывалось, что дядя Фёдор такой же сын нашей бабушке, как и мой папка, а Галька такая же внучка, как и я. А до того, как бабушка стала нашей, в детстве и молодости у неё была другая фамилия – Густоева.

Сестрёнка Галька однажды позвала меня:

– Пойдём к Густоевым, они приехали из Вознесенки, будут жить в Карасях. С Зоей Густоевой я дружусь, она ведь родня нам.

– Какая родня? – удивилась я.

– Ну как же! Она нам с тобой сестрой приходится, только я не знаю какой – двоюродной или троюродной. Пошли! Зоя звала нас.

Вообще узнавать, «кто кому родня», и сейчас сложно, а тогда и вовсе лучше было не заморачиваться на эту тему. Познакомились, подружились – играем вместе. Вот, как, например, я с Зоей Конюховой дружу, хоть она мне не родня. Но меня всегда тянуло к новым сверстникам, прибывшим из далёких, как мне казалось, мест, поэтому я охотно согласилась познакомиться с новой для меня «роднёй».

Мы пришли в домик недалеко от речки. Встретила девочка немного старше нас. Повыше ростом, не очень складная в теле, я бы сказала – плоская, с невыразительным лицом, но с независимым «взрослым» видом. Словно давно нас знает, она распорядилась:

– Девчонки, мне надо суп поставить варить папе с мамой – они вечером с работы придут. Вы пока посидите, посмотрите мой альбом, что ли.

Надо же! Ей лет 10–12, а она такая уже хозяйка в доме. Шустро растопила очаг, поставила котелок с водой, предварительно вынув два чугунных кружка с плиты, чтобы дно котелка опустилось поглубже в очаг и вода быстрее закипела. Тем временем принесла из сеней и настрогала капусту, морковку, быстро почистила картошку, бухнула в закипевшую воду, поджарила много лука на сковородке с постным маслом и спустя какое-то время отправила и лук в котелок. Между делом сбегала во двор, накормила поросёнка, а дома подмела веником пол и вытерла лужу у стола от пролившейся воды, когда мыла в тазике овощи. Несколько крупных картофелин она нарезала плоскими кружочками, присолила их и положила на горячую чугунную плиту. Вкусно запахло печёной картошкой. Сняла картофельные кружочки с плиты на тарелку, поставила тарелку на стол.

– Нате, девчонки, ешьте, – позвала нас.

Суп тоже сварился, ухватом она отставила котелок на загнеток печки, закрыла кружками отверстия на очаге, пошуровала кочергой угли и головёшки в топке, чтобы быстрее догорели, закрыла дверцу. Присоединилась к нам. Всё это время, пока она готовила суп, они с Галькой говорили о том, о сём, а я смотрела на Зою и про себя удивлялась, как ловко, словно взрослая, она управляется.

Наевшись печёной картошки, мы с Галькой напомнили Зое, что она хотела показать нам какой-то альбом. Я думала – с фотографиями, какой у нас дома был.

Но это был самодельный «девичий» альбом, со стихами про любовь, с переписанными словами песен – и тоже про любовь. Страницы альбома в цветных рамочках, с завитками и цветами. Попадались и засушенные цветы между листками прозрачной бумаги. На некоторых листах альбома были наклеены открытки с любовными парочками.

Сестра Галька знала уже про этот альбом и доложила мне, что в этом альбоме «есть ворожба» – кого ты встретишь, когда вырастешь, за кого выйдешь замуж, «узнаешь свою судьбу». Конечно, я немедленно захотела узнать свою судьбу.

Зоя открыла последние листы альбома. Я увидела разлинованные таблицы, детали сейчас не помню, но что-то вроде этого:

Слева колонка с вопросами: кто он, его имя, какой цвет волос, какой цвет глаз, откуда он родом, кем работает, сколько будет получать денег, и т. д. и т. п. Последний вопрос: «чем дело кончится».

Остальное поле таблицы было заполнено вертикальными колонками с цифрами. Против каждого вопроса – горизонтально много, много разных цифр. Надо было наугад ткнуть в какую-нибудь цифру в колонке напротив вопроса, потом перевернуть лист – там такие же вопросы, но под цифрой обозначено, что на неё «выпало». Допустим в итоге «выпало»: Он – молодой парень, зовут его Василий, волосы светлые, глаза голубые, родом с Украины, работает трактористом, много зарабатывает…

На вопрос «чем дело кончится» в ответах можно было прочитать: свадьбой, рождением ребёнка, изменой, смертью, «разбитым сердцем» и т.д. «Разбитое сердце» потрясло моё детское сознание: как это?!

Некоторые листы в альбоме были с загнутыми уголками, на них нарисованы цветными карандашами кружочки, ромбики. Галька предостерегла меня:

– Не открывай! Тут тайна: плохо тебе будет!

Но любопытство моё было столь велико, что я улучила момент и отогнула уголки, когда Галька с Зоей ушли на двор. Да… Лучше бы не отгибала. Прочитала: «Кто откроет уголок: тот останется без ног». Или: «Не лезь без спросу, останешься без носу»». А то и вовсе: «Обманули дурака на четыре кулака!» Фу!

Закрыла альбом и стала дожидаться подружек.

Мы с сестрой зачастили к Зое. Почему-то в то время не помню, какими были дядя Ваня и тётя Нюра, Зоины родители. Иногда мы с Галькой даже оставались «домовничать» у Зои, предупредив своих родителей: «Зойке скучно одной, она нас позвала ночевать». И родители отпускали нас, малолеток, спокойно.

Зима, за окном темно и мечется вьюга, на столе горит заплывшая парафином свечка, надёжно поставленная в банку, а мы лежим на горячей печке, и Зоя рассказывает нам «страшные истории». И не обязательно про нечистую силу. Недавняя война оставила много страшного, вернувшиеся с фронта наши солдаты рассказывали всякую «бывальщину», наверное, и привирали при этом во время пьяных застолий. Дядя Ваня, отец Зои, тоже воевал, но он был неразговорчив и в пьяных застольях почему-то не пьянел, как остальные собутыльники, а бледнел и сидел молча.

Запомнился мне один рассказ Зои:

– Наши заняли один немецкий город, выгнали всех немцев, а город этот был старинный и в нём были старинные за´мки.

Я перебиваю подружку:

– Ты неправильно говоришь: не за´мки, а замки´.

– Не мешай, Люська. Это дворцы такие – за´мки. Какие у царей бывают, только у немцев дворцы другие, потому так и называются. Они с высокими башнями, а внутри всё в золоте, и стены, и диваны с креслами, на стенах огромные зеркала в золотых рамах, печи выложены цветными плитками, а по углам стоят такие железные памятники – рыцари называются. У них лицо закрыто железной маской, в которой есть прорези для глаз. Я видела кино про Александра Невского, так там русские воины сражались с такими же немецкими рыцарями…

Галька вмешивается, торопит:

– Ну, дальше, Зоя, рассказывай!

Зоя продолжает:

– Ну и вот. Чтобы это золото не разграбили, нашим солдатам приказали охранять этот замок, чтобы после войны устроить в нём музей.

Мы с Галькой не знаем, что такое музей, но нам и не важно знать. Слушаем, раскрыв от внимания рты.

– Один наш солдат вызвался стоять на посту ночью, пока остальные спят, а он потом отсыпался днём. Конечно, наши проверили, что в замке никого нет. И вот солдат рассказывал потом:

– Стою ночью, кругом темень, только на моём посту горит керосиновая лампа. Электричество отключено. Слышу – шаги чьи-то приближаются ко мне. Я: «Стой, кто идёт? Стрелять буду!» А на меня идёт… немец, и морда у него белая-белая, как у покойника. Я шумлю: «Хенде хох! Стрелять буду!» А он всё равно идёт. Я стреляю, а он не падает! Так и прошёл мимо меня! Думаю – привиделось мне, что ли? Утром рассказываю ребятам, а они ржут. На следующую ночь – такая же картина. Я чуть с ума не сошёл. Немец-то на покойника или на приведение похож. Днём опять обошли и проверили все помещения. Полный порядок везде и тишина. Но когда я шёл мимо одного рыцаря, он чуть покачнулся. Гляжу в прорези для глаз – зрачки живые. Я фонариком посветил, а в прорези глаза моргнули! У меня махорка в кармане, я взял да и метнул немного махорки в прорезь, а там к-а-к чихнёт кто-то! Ну никакое это не привидение. Долбанул прикладом по шлёму, сшиб его. Ну и в рыцаре живой немец стоял, а морда, наверно, специально чем-то белым намазана, чтобы ночью на приведение походить. Стали с ребятами и других рыцарей проверять, в них тоже живые немцы прячутся! Они, видно, ночью выходили из замка таким вот способом. И главное, в винтовках наших сумели как-то патроны подменить, патроны-то оказались холостые…

…Вот такая «бывальщина», рассказанная нам Зоей с чьих-то слов. Враньё, но мы верили, что так всё и было в немецком замке…

К нам, вернее, к моим братьям, часто прибегал бойкий мальчишка и ровесник нашему Герке Вовка Боков. Как рассказала потом наша бабка, он тоже из Густоевской родни и тоже из Вознесенки. Он-то прибегал к моим братьям, а мои подружки стали вдруг дразнить меня, будто Вовка – мой жених, потому и бегает к нам. Слово «жених» применительно ко мне казалось обидным с оттенком неприличия, и я со слезами жаловалась бабушке и просила не велеть Вовке к нам бегать.

– Ну да как же – жених! Он нам родня, не может жениться на тебе. Брат он тебе. Так и скажи девчонкам, – утешала меня бабушка.

Боковы жили недалеко от «молоканки», я у них почему-то никогда не бывала. Да и Вовкина мама и старшая сестра его Фая к нам почему-то не заходили. Отец Фаи и Вовки то ли погиб во время недавней войны, то ли сгинул в 30-е годы при массовых репрессиях. Семья без кормильца бедовала. А между тем Соня, мать Фаи и Вовки, приходилась нашей бабушке племянницей, была дочерью родного её брата Степана Пименовича Густоева. Я запомнила тётю Соню тихой и робкой женщиной. Фая, видимо, пошла в маму, – встречаясь с моими родителями, здоровалась застенчиво, стеснялась бывать у нас…

А вот и другая нам родня, очень близкая, – Тырдановы. Жили они в соседнем Непряхино. Вначале повести я рассказывала, что деда Тырданова я смутно запомнила живым.

Ныне никого из Тырдановых нет на этом свете, и я склоняю голову в молитвенной памяти о них. Жизнь тырдановской семьи складывалась более драматично, чем жизнь нашей семьи. В 1943 году, когда умер дед Тырданов, мама наша была уже замужем, её сестре Клавдии было 23 года, братьям Павлу – 16, Алёше – 14, Вите – 7 и младшей сестрёнке Нине – 4.

И моя бабушка Тырданова, овдовев в возрасте 46 лет, стала главой большого семейства. Была она неграмотной, без профессии, и пришлось ей устраиваться завальщицей в старательскую артель «Подземник». В 1950 году она перевелась завальщицей на бегунную фабрику при шахте. Что это за рабочая должность – завальщица?

А это надо было вагонетки с добытой в шахте и поднятой наверх рудой толкать по рельсам и опрокидывать с помощью особого устройства – «заваливать» в отвалы или сразу в бегунное отделение. Этим и занималась моя бабушка вместе с напарницей. Что и говорить, работа тяжёлая, и от такой работы у некоторых женщин случалось выпадение матки.

Бабушка предпочитала выходить в ночную смену, когда вагонеток было поменьше и можно было пристроиться в каком-нибудь уголке и поспать, а днём она «бежала» работать в колхозе, иногда брала с собой младших Витьку и Нину дёргать с колхозных грядок лук или морковку. И надо было ещё во время покоса колхозное сено грести в копны: за тонну колхозного сена давали делянку травы для собственной коровы.

Без коровы и огорода не прокормиться, и так жили голодно и в страшной нужде.

Тут я готова зареветь в голос от запоздалого сочувствия к бабушке: после ночной работы завальщицей на бегунной фабрике она радовалась, что поспеет ещё в поле или на покос, или ещё куда! А это как? – Накосить тонну травы для колхоза и только тогда косить для своей коровы! Нам трудно представить этот чудовищно тяжёлый труд, но в годы войны и в послевоенные голодные годы так трудились многие.

Взрослая уже дочь и моя младшая тётя Нина, почти ровесница мне, рассказывала:

– Мама не говорила: «я пошла», всегда говорила: «я побежала», летом мы собирали ягоды-грибы, но ягоды не разрешала нам есть, а отсылала на станцию Чебаркуль продавать.

– Как это продавать? Вы же с Витькой ещё маленькими были, и Чебаркуль от Непряхино не так уж близко, – с удивлением говорила я.

– А мы ходили в Чебаркуль, спрямив путь через полигон, когда там не стреляли. Однажды мама взяла нас с собой рано утром на полигон – там клубники можно было много набрать, и мы не успели: начались учения, полетели с визгом снаряды, грохот, дым кругом. Мама затащила нас в глубокую воронку, и мы просидели в ней до вечера. Ох и натерпелись мы страху!

И вот другой рассказ Нины:

– Мама заболела. Наверно, у неё была какая-то женская или инфекционная болезнь, потому что её увезли в больницу в Чебаркуль, и нас с Витькой, когда мы прибегали из Непряхино, к маме в палату не пускали. Мы с Витькой голодные, бегаем под окнами больницы, зовём: «Мама! Мама!» А она откроет форточку, плачет и бросает нам из форточки хлеб, печенье. И мы жадно едим.

Я возмущаюсь:

– Да что же соседи ваши в Непряхино не помогли вам, не покормили вас! Да и к нам в Караси вас никто не привёз!

– Ну, ведь война была, соседи все на работе и кто где. У нас некому корову было подоить, пока мама в больнице лежала. Корова в стайке мычит, Витька брал подойник, надевал мамин платок на голову и шёл доить (Витьке в то время было лет 7–8). Строго-настрого наказывал мне, чтобы я соседям и на улице не проболталась, что он, мальчишка, доит корову. Стеснялся!

– А что вы ели дома? – спрашивала я.

– Мы делали «затерюху». Смешаем муку с лебедой и водой вроде густой каши и печём на плите очага. Получались твёрдые лепёшки – аж звенели, если постучать ими об стол. Но вкусные были. Ещё бы не вкусные – с голодухи-то.

– А где в это время были Клава и Павел с Алёшей? – спрашивала я.

– Клава работала в Чебаркуле на военном заводе в пошивочном цехе – солдатское обмундирование шила. Работа по 12 часов в сутки, жила в общежитии. Пашу в 17 лет призвали в армию, но не сразу на фронт, а в пожарную часть в лагере немецких военнопленных; в действующую армию он попал через год. Алёша учился в Миассе в горном техникуме, кормили там плохо, худющий был. Иногда зимой во время каникул вместе с товарищем пешком по льду через озеро приходил домой. Так было короче. Помню, пришёл с помороженными щеками. Мама, как могла, отогрела его. Он лёг спать, а утром встал, а кожа со щёк на подушке осталась!

Бабушка Тырданова у нас в Карасях очень редко бывала – некогда ей было. Братцы мои, начиная с пятого класса, учились в Непряхино в школе-семилетке и жили в интернате. Моя мама, отправляя их в Непряхино, всегда передавала с ними хлеб, сахар, ещё какие-нибудь продукты. Иногда летом Витька с Ниной появлялись у нас. Подозреваю, что бабушка Тырданова нарочно посылала их к нам – «подкормиться». А наша бабка недолюбливала Тырдановскую родню. Ворчала:

– Пришли… Нищие-то. Своих у нас орава. Корми их тут!

Мои родители, как обычно, были на работе. Ворчания и недовольства нашей бабки не слышали. Впрочем, наша бабка не была жадной, ворчала больше просто так, от сознания полной хозяйки в доме.

Натрескавшись вместе с нами картошки с молоком, «дядя Витька» убегал с моими братцами на улицу играть. Нину я пыталась вовлечь в свои игры. Мне она тогда не нравилась: белобрысая, с облезлым носом, бесцветная какая-то, сидит в углу, смотрит в окошко, плачет, ждёт свою маму. Я брала её к Зойке Конюховой, мы с Зойкой играли и забывали про всё на свете. Нина и не пыталась присоединиться к нам, сидела вся в тоске, со слезами на глазах. Я про себя возмущалась: «Чего это она всё ревёт? Да ну её!»

И совсем редко к нам приходил из Непряхино «дядя Алёшка».

Он сильно отличался от старшего брата Павла, взяв от матери мягкий характер и доброту души. Не были они с братом похожими и внешне. Евгений, мой брат, запомнил дядю подростком, лет 13–14. Рассказывал:

– Смутно помню, как Алёшка (так мы его звали в детстве) повёл нас, малышню, в лес. Там мы нашли дупло дятлов. Алёшка дал нам подержать птенцов, которые страшно царапались своими острыми коготками. Потом птенцов посадил обратно в дупло. Алёшка сказал, что их надо пожалеть – они полезные и, когда вырастут, будут спасать деревья от гусениц.

А я помню, как Алёшка, будучи студентом горного техникума в Миассе, зимой навестил нашу семью в Верхних Карасях. Шмыгая подмороженным в зимнюю пору носом, он скромно сидел за столом в «большой комнате» и разговаривал с моим папкой. При этом был серьёзен, держался с достоинством, а папка очень ценил серьёзных людей – не «шалтай-болтаев». Видимо, они говорили о горных работах и технике золотодобычи, что в глазах папки поднимало авторитет Алёшки. У папки-то не было горного образования, он был практик и говорил с ним, ещё подростком, на равных.

После окончания техникума в 1949 году Алексея как молодого специалиста направили в Забайкалье, в город Балей. Там были золотоносные шахты, урановые рудники. На одно из этих предприятий Алексей устроился горным мастером…

Дядю Павла в его детском подростковом возрасте я не видела, в 17 лет его призвали в армию. Война катилась уже на Запад, и следом за ней следовал, не поспевая на боевые действия, молоденький боец – дядя Павел. Прыгал с парашютом на колхозное поле под Нижним Новгородом, недолго служил в Ярцево под Смоленском и только в самом конце войны – в 45-м – принимал участие в «не шибко боевых сражениях» в Литве и под Кёнигсбергом. Между прочим, в Вильнюсе он был старшиной зенитного артдивизиона, состоявшего из «96 девок» – прямо как Васков из кинофильма «А зори здесь тихие», только дядя Павел был гораздо моложе Васкова. О разных пикантных историях с девками дядя Павел мне, спустя годы и уже взрослой, распространяться не стал, лишь скромно заметил, что «с этим делом было строго». Во время одного из авианалётов его контузило, и он на 4 месяца залёг в госпитале.

Ему было 19 лет, когда всякая война, в том числе и японская, закончилась. Очень хотелось домой – шла послевоенная демобилизация со всех фронтов, а его не отпускали – не истёк срок службы. Его отправили на Сахалин в расположение войсковой части, где он работал в мирной уже профессии: был механиком-трактористом. От моей мамы я знала, что дядя Павел на Сахалине был ранен ножом в бок и рана была получена от пленного японца. Воображение рисовало мне какую-нибудь геройскую историю. Спустя годы я спросила дядю Павла, как это произошло. Он ответил кратко:

– По дурости. Я напился и полез в драку.

Ну положительно ничего героического нельзя было выудить у дяди Павла! В ответ на мои сетования он сказал:

– Так вся моя война была такая! Ты думаешь, что я только и делал, что «Ура!» кричал? Это только в кино показывают да в книжках пишут!

Закончил службу дядя Павел на Чукотке, в Анадыре. Там он однажды чуть не погиб: работая на тракторе, провалился под лёд.

Я пролистала военный билет дяди Павла и сделала выписки:

«9-я окружная школа снайперов, курсант, ноябрь 1943 – июнь 1944.

Развед-десантная бригада, парашютист, июнь 1944 – октябрь 1944.

254 стрелковый полк, старший командир взвода, октябрь 1944 – ноябрь 1945.

423 стрелковый полк, командир стрелкового отделения, ноябрь 1945 –июнь 1946.

В\ч 78645, механик-тракторист, июль 1946 – март 1950.

В\ч 78645, тракторист-скреперист, март 1950– сентябрь 1950».

Письма дяди Павла с Чукотки я помню. Я читала на конверте название города Анадырь, выделяя ударением окончание слова «дырь», – смеялась. Мама поддакивала: «Дырь и есть!» Но своим дядей я очень гордилась: Сахалин, Камчатка, Чукотка – край земли! Вот бы глазком хоть глянуть! И тогда я написала письмо дяде детскими каракулями, а он стал мне отвечать и однажды в конверте прислал два засушенных цветочка с далёкой Чукотки. Я вдыхала горький увядший запах и удивлялась, как они дошли в письме и не превратились в труху.

Приходили и фотографии в военной форме. Дядя Павел казался мне героем. Я с гордостью показывала эти фотографии моим подружкам.

Один раз написала незнакомая женщина. Письмо пришло с Сахалина. Она назвалась невестой дяди Павла и собиралась приехать к нам в гости. С присланной фотографии на нас смотрело довольно приятное лицо. Женщина была одета по-городскому. На голове замысловатая шляпка с бутоньеркой. Мне она понравилась. Я стала с нетерпением ждать «тетю Аню», мечтая, как много конфет она мне привезёт. Но реальная тетя Аня оказалась староватой, у неё были гнилые зубы и неприятная улыбка. Я заметила, как моя мама, поцеловавшись с нею при встрече, отвернулась и стала незаметно, но тщательно вытирать свои губы.