Вначале была любовь. Философско-исторический роман по канве событий Холокоста. Том III. Главы XII-XXI

– Вы не представляете, пан профессор – начал пан Юлиуш после некоторого молчания – я не часто встречаюсь с паном ректором ныне, но даже в лучше времена я редко видел его таким счастливым, загоревшимся почти ребяческой радостью, как сегодня… Все считали вас погибшим, пан профессор, так или эдак… Либо сразу, ведь никто не знал наверняка, как немцы производили аресты и были вы схвачены в конечном итоге, или же нет, а если были, то участь покойного профессора Стернбаха, увы, не оставляла иллюзий, какая судьба могла постигнуть вас…  Либо потом – во всем кошмаре накативших как снежный ком событий… Да и трагедия, произошедшая с пани Магдаленой, еще больше наталкивала на эти мысли… Вы исчезли, судьба ваша была для всех покрыта мраком, о ней не было слышно ничего, ни единого слова, а времена такие, пан профессор, что подобное заставляет думать о самом худшем – что человека более нет на свете… И тут, представьте, появляюсь я и сообщаю, что пан профессор Житковски жив, пусть не без трагических приключений – но сумел дожить до этого дня, и я лишь несколько часов назад оставил его после разговора лицом к лицу. А тут еще и новости о пани Магдалене!.. О, дорогой пан профессор, видели бы вы лицо пана ректора, видели бы вы его волнение и дрожь, те чувства, которые запылали в нем и проступили на его лице словно в окне его души!.. Вы знаете – он всегда был сутью и душой настоящим поляком, и потому был немного ребячлив, могуч и искренен в чувствах, каковы бы те ни были, и не умел подчас их сдерживать. А в этот раз – и чувства были сильны необыкновенно, чуть не подбросили его, знаете ли, и сдерживать, скрывать их не было ни малейших причин, ибо подобную радость новостей и событий судьба нынче дарит редко, пан профессор… если вообще дарит. Да я приездом и новостями сделал кажется его счастливым на год вперед, вселил в него столько веры в победу и надежды, сколько в нем до сих пор не было! Ведь если вопреки кошмару вокруг всё же возможны такие чудеса, то имеет право надежда теплиться в сердце, а вера – побуждать бороться до последнего… Вы же не знаете… Пан ректор и до сих пор ощущает себя лично виновным в том, что немцам удалось тогда так разом и беспрепятственно всех сцапать, и не стесняется говорить об этом, и мучиться… Один раз, говорит, изменил вере в борьбу до последнего – и обрек себя и всех на страшные бедствия. А тут я со своими новостями, представьте! Да пан ректор костьми ляжет, чтобы помочь вам, я сейчас подробно вам объясню!.. Знаете – есть люди, которых после водоворота испытаний и горестей становится не узнать… А есть такие, которые остаются собой, не изменяют чем-то главному в себе, чтобы ни было и не случилось с ними… как вы.. как я, надеюсь и точно – как пан ректор…

Да, воображение моментально нарисовало Войцеху картину, переданную паном Юлиушем словами… Сам пан Юлиуш смаковал в рассказе события и разговор с ректором, такую радость они ему доставили, и картина рождалась в воображении очень живая, да и всё то, что знал и помнил Войцех о Лер-Сплавински, убеждало в том, что пан Юлиуш Мигульчик не приукрашивает, позволяло увидеть и прочувствовать события так, словно они случились перед собственными глазами… В памяти Войцеха всплыла речь Лер-Сплавински тогда, в тот страшный, открывший дорогу аду, и так потрясший всех день начала войны, когда ректор Ягеллонского Университета должен был переиначить все намеченные мероприятия и на ходу найти, что сказать людям, точно так же, как он сам, погруженным в смятение, панику, тревогу, сонм мучительных предчувствий и переживаний…  Собравшиеся тогда в большом зале Коллегиум Новум, были полны теми же вопросами, чувствами и тревогами, что и он сам, точно так же пытались как-то охватить умом всё совершающееся на глазах и понять, что оно означает… выработать хоть сколько-нибудь внятное представление о событиях, о грядущем и возможном – чтобы как-то унять тревогу, страх перед разверзшейся бездной неведомого, перед крушением того, что еще вчера было привычной и нормальной жизнью, пусть где-то и в слепоте, самообмане, но казалось незыблемым… Войцех помнил слова, сам облик Лер-Сплавински, исходившие от этого человека чувства… Перед ним в тот момент был не ректор старинного европейского университета, не известный чуть ли не на весь академический мир ученый-филолог, а человек, гражданин и поляк, безо всякого стеснения отдавшийся тем же настоящим человеческим чувствам, которые двигали тогда наверное всеми, единый в них с теми, кто внимал ему… Он помнил последние слова ректора, взорвавшие зал – перед ним был именно гражданин и человек, охваченный могучими, настоящими, неотвратимыми во всякой достойной душе чувствами, потомственный интеллигент, относимый к цвету нации, который во власти нравственных чувств и порывов излучал решительность, готовность действовать и бороться. Да, наверное именно это в ректоре Лер-Сплавински так отозвалось тогда в его собственной душе, было одной из тех важнейших вещей, которые в течение всей жизни побуждали его искренне уважать пана ректора… А ведь далеко не все его коллегии, известные и признанные, завоевывали у него такое отношение именно своими человеческими, нравственными качествами… Он ведь на самом деле и сам всегда был борцом, человеком, во власти нравственных и личностных порывов, во имя того, что действительно ценно, способным и готовым на многое, готовым рисковать и сшибаться лбом, обрекать себя на испытания, ставить на кон судьбу, карьеру, благополучие и перспективы, иногда казалось – и саму жизнь… Ведь погибнуть можно не только от пули… можно погибнуть, не выдержав испытаний судьбы, сломавшись во власти быта и тягот, и не только фактически, а еще и человечески и нравственно, что гораздо страшнее в иных случаях…  Разве же не именно это качество раскрывало его как личность с лет ранней молодости, определило впоследствии кульбиты и события его судьбы, борения и конфликты, неотступно сопровождавшие его путь? Да, в тот вечер 6 ноября 1939 года он не выдержал испытания, отдался во власть паники и страха… перед непосредственной угрозой смерти не сумел остаться верным себе и тому, что фактически двигало им всю жизнь перед этим… И ощутил это после как падение, как личностный крах… И был после этого беспощаден к себе, швырял себя в самую гущу риска, опасностей, испытаний, связанных с подобным практических дел… Учил себя этим нравственному мужеству, безжалостно карал себя, подтверждал верность себе как личности и своей нравственной сути самыми последними испытаниями – каждодневным взглядом дулу в лицо, риском быть схваченным и не просто убитым, а зверски замученным… И окончательно примирился с собой, простил себя только тогда, наверное, когда спас Магдалену…  Его соплеменники из гетто мучатся, да –  и мучатся страшно… и во всякой, сохранившей остатки человечности душе, могут вызывать только сострадание, солидарность и желание помочь.  Но поглядим правде в лицо – разве они борются в настигших их, и уже таких откровенных и безжалостных сутью несчастьях, хоть сколько-нибудь пытаются остаться хозяевами своей судьбы? Разве не отдались власти обстоятельств и просто любой ценой, подчас откровенно унизительно и по рабски, пренебрегая последним уважением к себе, цепляются за жизнь, за те ее чудовищные и бессмысленные крохи, которые еще им оставлены? Разве не поэтому в конечном итоге маленькой кучке обезумевших подонков, словно оживших бесов, удается делать с сотнями тысяч или миллионами людей всё, что им нужно, захочется и заблагорассудится, зачастую – откровенно чудовищное и абсурдное, не вмещающееся ни в какие рамки? А вот он, и страшась смерти, и по настоящему, невзирая на все отпущенные испытания и муки ценя и любя жизнь, изо дня в день рисковал ею, чтобы научиться нравственному мужеству и вернуть уважение к себе, остаться собой… Да именно этим пан ректор, даже быть может и не вполне осознанно, но был ему так близок всю жизнь и оттого он испытывал к тому искреннее уважение… Оттого и взревел тогда вместе со всеми «Вива Республика Польска!!», неистово забил ладонями и чуть не разрыдался – искренне и по настоящему, от всей души… И слава богу – во всем, случившемся дальше, сумел остаться собой и подтвердить, что был тогда искренен. И хоть прошло ровно три года и много случилось с тех пор страшного, но он помнил слова и лицо, жесты и облик ректора Лер-Сплавински. Тот и вправду тогда забыл о приличиях статуса, полностью отдался гражданским чувствам и порывам, дышал той готовностью встретить судьбу лицом и бороться, которая во все времена заставляет самых далеких от грязи земли и повседневной жизни людей, браться за оружие и рисковать, учиться делать то, что было неведомо им быть может целую жизнь прежде… И в самом деле был чуть-чуть похож поэтому на ребенка. И когда сейчас пан Юлиуш рассказывал о ребяческих своей силой и искренностью чувствах ректора Лер-Сплавински, Войцех верил тому, почти в живую представлял эту картину и самого ректора в воображении, и был тронут так, что вынужден был быстро и на достаточно долгое время спрятать глаза, опустить вниз голову и закрыть лицо руками, как будто хочет сосредоточиться и подумать о чем-то… Его вернули в разговор перешедшие почти на шепот слова пана Юлиуша:

– Пан профессор, и вы пани Магдалена, теперь слушайте очень внимательно!.. Вы знаете – я прожил жизнь не слишком верующим человеком, но когда я услышал то, что сказал мне пан ректор, то вдруг подумал, что в моем неверии состоял смертельный грех. Пан профессор, дорогой – вы можете не верить, но какая-то надежда есть. Я оттого и остался на ночь в Кракове, что пан ректор должен был сразу выяснить кое-какие обстоятельства, и дать ясный ответ мне мог только сегодня… Вы не представляете, пан профессор, какие бывают в этой жизни обстоятельства… Я всё откровенно рассказал пану ректору… тот конечно очень встревожился тем конфликтом с подпольем, который случился у вас… О нет, он вам верит, безоговорочно верит и вполне представляет себе, что с вашей натурой, которую он хорошо помнит и узнал за жизнь, и при сложившихся обстоятельствах, вы наверное и не могли избегнуть подобного, трагического поворота дел. Он озадачился сразу другим… они, в подпольной работе Университета, зависят от тех подпольных организаций, которые связаны с правительством в Лондоне, к одной из которых принадлежали и вы… Оттуда идут деньги, документы, многое иное, и пан ректор хорошо знает, о чем идет речь, и потому – касательно случившегося с вами у него нет иллюзий. Это большая беда. Разделить судьбу ваших несчастных соплеменников ныне, оказаться в одном из гетто – это значит неотвратимо погибнуть… если раньше еще были иллюзии, то теперь всё стало безжалостно понятным… Единственной возможностью выжить для вас с пани Магдаленой сейчас было бы прятаться, сколько возможно, с надеждой на лучшее… Но с тем, что проклятые скоты сделали с пани, и с вашей национальностью, это было бы возможно только при помощи подполья, а оно приговорило вас пан профессор и навряд ли, во всем ослеплении насилия и крови, вам удастся сейчас объясниться и оправдать себя… достучаться до умов, которые в приближении пусть и не желанной схватки, начинают распалять себя яростью и слепнут. Пан ректор считает иное – вам надо бежать, далеко отсюда бежать, и вы не поверите так же, как не поверил я, когда услышал: есть такая возможность!.. Пан Войцех и пани Магдалена, дорогие мои – действительно есть, верьте мне, вы ведь мне почти как дети, которых у меня не было за жизнь, любимые дети!..

Войцех и Магдалена непроизвольно придвигаются друг к другу и впиваются взглядами в пана Юлиуша… Эта мысль – вообще бежать, конечно же приходила им в голову за прошедшие недели, и не один раз… И волновала их, и пугала, и казалась неосуществимой… Куда бежать, как?.. Где сейчас дано спрятаться еврею или беглому польскому подпольщику? Где дано спрятаться им, на которых судьба спустила словно бы всех собак, все возможные и мыслимые беды? Куда бежать с изуродованным лицом Магдалены, без документов и легенды, которые могли бы убедить, без денег, связей и знакомств, реальных надежд?! Без хоть сколько-нибудь реальных, дающих силы и надежду, решимость действовать зацепок?! Бежать?.. От Польши… от страны, с которой связаны жизнь, судьба, история семей, душа и ум… с которой потому, наверное, и стали связаны страшные несчастья и поджидающая отовсюду смерть, ведь одно не мыслимо без другого… Но от слов пана Юлиуша так задышало надеждой, той реальной возможностью спастись и выбраться, в которую и сам пожилой пан видимо искренне верил, что Войцех и Магдалена не смогли сдержаться и чуть ли не нагнулись над столом…

– Дело в том… пан ректор предположил, конечно, что вам, невзирая на пройденную бок о бок жизнь, будет страшно до конца довериться ему в сложившихся обстоятельствах и потому, безоговорочно доверяя вам, разрешил мне рассказать всё в самых последних подробностях. Дело в том, что у пана ректора есть стариннейший друг – барон фон Гох, археолог, потомок довольно известного австрийского рода… Они бог знает сколько лет назад познакомились и пан ректор доверяет барону как себе, и вы сейчас поймете почему. Дело в том, что барон фон Гох – антифашист, играет какую-то важную роль в немецком сопротивлении… Да, пан профессор, дорогой, представьте – есть немецкое сопротивление, не все обезумели там и не все, из сохранявших рассудок и совесть, успели бежать перед войной! Есть много таких, которые остаются внутри и пытаются что-то организованно делать… Очень много евреев удается спрятать пан профессор, и представьте – даже в самом сердце событий, в Берлине, а уж что говорить о других местах! Есть, пан профессор, есть люди, которые остаются людьми и сохраняют мужество даже посреди ада… Ведь ваших соплеменников… их сживают со свету не только в Польше, а и в самой Германии… И в гетто, и отправляя в концлагеря, и об этом многие знают, в особенности – те, кто как-то, по праву статуса, имеют касательство к механизму окружающей жизни. Так вот… барон фон Гох сейчас в Кракове, сразу с несколькими целями. Официально – у него тут есть «важное для дела Рейха исследование». Вы же не знаете, пан профессор… Краков, наш с вами Краков – это, оказывается, «старинный и исконный немецкий город»!!

Взгляд пана Мигульчека при этих словах начинает сверкать такой неожиданной и могучей яростью, что даже огромные очки в роговой оправе и с толстыми линзами, не могут этого скрыть.

– Да-да, представьте себе! Эта легенда была распущена вскоре после оккупации и ее даже превратили в «научную теорию» – чтобы обосновать размещение в Кракове столицы генерал-губернаторства и «германизацию» города, попытку сколько возможно, выдавить из города и его жизни поляков!..

Пан Юлиуш делает паузу, а когда успокаивается и перестает сверкать глазами, продолжает:

– Так вот, барон фон Гох, археолог и историк, друг пана ректора, находится в Кракове с очередным «научным исследованием», призванным всё это «подтвердить»! Это – по форме, и это тем более удобно, как сказал пан ректор, что позволяет иногда рыться в остатках архива и библиотеки… Пан профессор – вы бы видели, что эти варвары и проклятые негодяи сделали с библиотекой, с одной из старейших библиотек в Европе!! А кроме того, говорит пан ректор, в случае контактов барона с кем-то из бывших сотрудников Университета, это не вызовет подозрений. На самом же деле, барон фон Гох тут ради нескольких вещей. Он оказывает деятельную помощь Польскому сопротивлению, в том числе – и личными средствами, и подпольное преподавание Университета, поверьте, возможно в немалой степени и благодаря этому. Он привозит и передает определенную информацию, а главное – собирает информацию… Слухи о том, что делают с евреями в концлагерях Польши, доходят уже до множества немецких ушей, в том числе и до тех, кто принадлежит к элите… И сейчас, пан профессор, вы не поверите – очень много из таких людей, которые в прошлом либо поддерживали «наци», либо просто были лояльны и оставались в стороне, начинают понимать, куда эти подонки ведут в первую очередь саму Германию и объединяются, пытаются что-то делать и спланировать. Есть подозрение, что не только евреев Польши, но и евреев Восточной Германии и других стран обрекают в наших концлагерях на страшную судьбу. Сведения об этом просачиваются с разных сторон, но их не хотят воспринимать всерьез, говорит со слов барона пан ректор, а зачастую – в упор и не ходят видеть, ибо это требует решений, обязывает к тому, о чем не хотят сейчас пока думать… Увы, пан профессор, это касается не только англичан и прочих, но во многом – и наше правительство!.. Да вы и сами наверное знаете или догадываетесь, оставим. Я сам узнал для себя многое только в эти дни, мне тяжело, очень тяжело говорить, пан профессор… Всё это происходит перед глазами, в нашей с вами стране… В Австрии барон помогает конкретными делами – организует переправку еврейских беженцев и раскрытых антифашистов в Швейцарию. Вот тут мы и подходим к самой сути. Я не знаю, слышали вы или нет, но объясню вам на всякий случай подробно. Швейцария в конечном итоге сумела как-то договориться с бесноватым ублюдком, давно. Это дает им выживать, сохранять капиталы и независимость, но есть и цена, и такая цена, в частности, касается беженцев. С одной стороны – в Швейцарии сейчас очень многие стороны и чувствуют себя как дома, потому что закон и предписанные законом процедуры, сохраняют там власть, нейтралитет этому способствует. С другой – из-за этого же там очень сильны немцы и довольно опасно, но конечно – менее, чем в большинстве мест. Так это пан ректор попросил меня слово в слово передать, и вы можете положиться на то, что я говорю. Есть главная, третья сторона. У швейцарцев заключен договор с Рейхом, и они стараются не пропускать внутрь страны беженцев-евреев, тщательно отлавливают их на границе, в этом состоит главная трудность. Представьте, передает барон фон Гох – сотни и тысячи людей со стороны трех главных границ, с невероятными усилиями спасшихся, безо всяких колебаний хватают, задерживают и после выдают немцам, на верную и иногда немедленную смерть. Однако – опасность таится только на границе, барон и пан ректор уверяют. Если беженцам всё же удается достигнуть одного из главных городов, то далее – начинают действовать четкие, как у самих же немцев, в точности исполняемые швейцарские законы, спасшихся помещают в лагеря для интернированных и барон уверяет, что из всех возможных иных мест, там они находятся в наибольшей безопасности и в наилучших условиях. Барон часто бывает в Швейцарии как гражданин Рейха, в том числе – и занимаясь подобными вещами, и уверяет, что на его слова можно положиться. Пан ректор и его друг считают, что самый лучший из всех вариантов для вас – решиться именно на это. Они считают, что это гораздо надежнее, чем прятаться по подвалам соборов, имений и городских домов. Да, есть те, кто может выжить только так и счастливы уже одной этой возможности, но она не надежна. Никто не знает, какие грядут времена и события, до чего все может дойти и какова будет судьба тех, кто ныне чувствует себя уверенно и способен помогать. А это надежно более, чем что-либо иное. Так меня просили передать. Тем более, ведь у пани Магдалены, даст бог, будет ребенок, а это потребует и настоящей заботы, и многих других условий и вещей, которые очень трудно раздобыть для бедняг, укрываемых в подвалах… Тем более, пан профессор, что нацисты до сих пор сильны и как-никогда сплочены сейчас… И поди знай, сколько времени еще займет, пока они надломятся… И вероятность, что с вами и пани Магдаленой после того, как вы оба попадете в лагерь для беженцев, случится какая-то беда, совсем мизерна… Только, если что-то трагическое и неожиданное случится с самой страной… Вам решать, пан профессор, я собственно, с просьбой об этом и пришел к вам. От меня ждут ответа, чтобы всё конкретно, шаг за шагом организовать.

Выражение лиц Войцеха и Магдалены трудно было передать… в нем смешались страх, колебания, бесконечность вопросов и та сила внезапно загоревшейся надежды, которую сдержать было практически невозможно… Спасение замаячило у них перед глазами, казалось и вправду реальным, а уж знающий знает, как целиком заполняют и уносят человека надежды, побуждения и мечты, стоит ему лишь хоть на мгновение и вправду поверить, что спасение от дышащих в затылок бед и опасностей возможно…

– Пан Юлиуш, голубчик… а как же это осуществимо на деле? Как мы доберемся до Австрии через всю Польшу, через бывшую Чехию, как пересечем саму Австрию? Вы же смотрите на Магдалену – Войцех на секунду запнулся при этих словах и потупил глаза, а после обнял Магдалену и несколько раз поцеловал ей самые страшные шрамы – как мы сумеем проделать такое огромное расстояние, пересечь несколько границ?.. Не вызвав при этом подозрения… А документы?.. Да, сюда-то мы добрались каким-то чудом, и я, говоря откровенно, до сих пор не могу в это поверить… И здесь пока еще держимся… Но вы же понимаете, что это только цепь удачных случайностей, не более, какое-то странное расположение к нам удачи, за которым поди знай, не таится ли издевка и задуманная западня судьбы… Как же всё это и вправду возможно, а?

– Возможно, пан профессор, в значительной мере возможно, и это само по себе очень горькая история… У барона фон Гоха, друга пана ректора, была дочь, красивая женщина чуть более младших лет, чем вы, пани Магдалена… она, как и вы, полюбила человека старше себя, правда – не намного старше… Достойного человека, как я понял из рассказа пана ректора. Они оба погибли, еще летом 38 года… по официальной версии – сорвались в пропасть на автомобиле, по дороге в Швейцарию… Пан ректор говорит, что его друг не поверил в это тогда, и еще менее верит нынче, уже несколько лет видя воочию, на что в принципе способны «наци» и на что, конечно же, они были готовы даже в то время. Семья фон Гох была влиятельной в южной Австрии и принадлежала к числу тех, которые откровенно выступали против «аншлюса», но в отличие от большинства – и после событий позволяла себе выражать недовольство, вела себя слишком независимо… Быть может – вызывающе независимо… Барон убежден, что смерть его дочери с мужем не была случайной… Так это или нет – никто не знает, но только после трагического события семья барона действительно стала приспосабливаться, приучаться жить и играть «по новым правилам», хотя бы внешне, демонстрировать лояльность… Видите – усмехается пан Юлиуш Мигульчек – как демонстрирует: барон вызвался найти неоспоримые доказательства немецкой истории Кракова, которые войдут в исторические учебники… Он, говорит пан ректор, в любом случае был бы счастлив и безусловно готов спасти уважаемого коллегу-еврея, он итак занимается чем-то подобным дома, а тут еще пан ректор рассказал ему, что мог и знал, про несчастья пани Магдалены и вашу, так чудесно возникшую у всех на глазах любовь… Сегодня утром, когда мы обсуждали все окончательные детали, пан Лер-Сплавински сказал мне, что при рассказе об этом он впервые за жизнь видел своего друга прослезившимся. Барон фон Гох лично повезет вас с пани Магдаленой. В поезде до Праги, а из Праги – до Зальцбурга, как отец, путешествующий с дочерью и зятем. За четыре года уже никто не помнит произошедшего, кроме самых близких знакомых и членов семьи. Событие и тогда не слишком предавали огласке, ибо оно могло показаться сомнительным, предстать как начавшиеся гонения на семью фон Гох и трагедия с намеком, вынесенное строптивой аристократической фамилии предупреждение… Так, собственно, как семья и восприняла его. Даже если это и не было так, то воспринято было бы именно таким образом, что помимо унижения могло повлечь за собой и массу чисто практических трудностей… По словам пана ректора, барон уже сегодня передаст домой распоряжение изготовить и с рассыльным выслать ему сюда паспорта покойных дочери и зятя. Это займет четыре-пять дней. Еще пару дней займет переклеить в паспортах фотографии. Вряд ли во время двух или трех проверок документов возникнут какие-то проблемы, потому что рядом с вами будет уважаемый гражданин Рейха, которого точно никому не придет в голову подвергнуть сомнению. А уже в Австрии, по его словам, он найдет возможность безопасно переправить вас в Швейцарию, тем или иным образом. И для этого будут время и более-менее спокойная обстановка. Что скажете?..

Войцех и Магдалена переглянулись, и выразили решение без колебаний… Колебаний не было, потому что не было никакого другого выхода, конечно, и обрисованная перед ними возможность спастись была одновременно и реальной, и чудесной. В особенности – учитывая, что практически неотвратимо ждало их в любом ином случае… Уже после, оставшись глубокой ночью один, он отдался сомнениям… вспомнил первый день войны, свои мысли на лесистой высотке возле деревни Величка… Твердое чувство, что Польша – дом его судьбы, который он никогда не покинет, с которым сращен намертво…. что если и предстоит умирать, то именно здесь… Ему стало очень тяжело. Ведь всё, что он думал и чувствовал тогда – правда. Но он еще не готов умереть… Он и не может позволить себе сейчас умереть, ни в коем случае! Он еще слишком много не сделал и не пережил… быть может – самое главное. Он не сделал ничего, чтобы спасти и возродить к жизни его девочку, которая понесла в себе его ребенка. А здесь, под небом страны, которая кажется срослась с ним, с его плотью и душой, умом и жизнью, судьбой и пройденными метрами дороги неразрывно, он – только загнанный, обреченный так или эдак погибнуть зверь… Ни у него, ни у Магдалены нет другого выхода. А если всё же им удастся спастись и выжить, увидеть конец ада, то они еще вернутся в родной дом, и не взирая на всё пережитое в том, с любовью и слезами припадут к родным стенам и останутся между ними уже до самых последних метров дороги, называемой жизнь…