Се, стою у двери и стучу

Вновь коснулась клавиш, и опять споткнулась, вспомнив вчерашний телефонный разговор с приятельницей. Работа не шла… Татьяна выбралась из-за стола и медленно поплелась в гостиную. Уселась на жалкое, старенькое кресло, с горечью посмотрела на посеревшие палас, шторы, покрывала. Из памяти выплывал незавершенный диалог с Ольгой:

– Танюша, милая, я встревожилась. Вчера у тебя было минорное настроение. Как ты?

– Сегодня с Божьей помощью лучше, – она не стала рассказывать ей о своих неурядицах, не хотелось ворошить боль.

Незаметно отойдя от общих фраз, разговор принял более доверительный характер. Ольга вдруг произнесла:

– Ты говоришь, что никому не нужна, некому думать о тебе. А я вот не одна. Но если б ты знала, как это нелегко… Иногда помолиться не успеваю. Всегда в подчинении у домашних… Я не имею своей воли, своих желаний. Не могу встретиться с подругами, какими хочу, прийти домой, когда хочу, поговорить по телефону, когда пожелаю. Не смею открыть рот и возмутиться несправедливыми словами супруга, сына. А в последнем я вижу не случайное напоминание о моих грехах юности…

Пока Таня слушала с вниманием говорившую, у нее все более складывался в уме образ женщины-монахини. Так вот какой жена должна быть в семье: ни перед кем не отрывать глаза долу, отсекать свою волю, исполнять желания господина. И она ответила:

– Олечка, милая, да это же монашество. Мне ли говорить, какое счастье тебе Господь даровал. Помогает пребывать в таком состоянии и дает силы терпеть его. Твоя жизнь – путь спасения!

– Не знаю, наверное, у каждого своя дорога. Вот, к примеру, ты – одинока, можешь посвятить себя в большей мере, чем я праведным делам…

– Да нет, как раз и не выходит… Ничего хорошего не делаю. В юности я сопротивлялась мужу, ребенку, мечтала о свободе. И Господь развел нас, оставив меня одну. Получила, что хотела. Бог услышал мои тайные желания. Что же не ликую я от своей свободы?!

– Так ты тоскуешь по прошлому?

– Да, жалею о своей бывшей жизни, муже, ребенке. Грущу светлой грустью. Мне больно: молодость, здоровье, силы ушли с ними – моей семьей. А теперь я – одна. Супруг не был прекрасным человеком, но и я не ангел…

– Не расстраивайся, ты еще очень неплохо выглядишь.

– Да о чем ты?

– Посмотри в зеркало.

– И что я там увижу?

– Полные жизни молодые глаза, обаятельную улыбку…

– Нет, милая, все это уже в прошлом…

– Ну, все, кладу трубку, наши пришли, с Богом!

Расчувствовавшись, Татьяна представила одинокую ласточку, оставшуюся в гнезде из-за болезни. Все улетели в теплые края, а она, никому ненужная, только крылья беспомощно опустила, да смотрит в одну точку затуманенными глазами…

Придя в себя, рассказала об этой беседе другой подруге – Наталье. Та глубокомысленно заявила:

– Конечно, Олечке следует подчиняться, муж-то у нее профессор! Он быстро замену найдет, если что не так!

– Ничего ты не поняла, – с грустью изумилась Татьяна, – у меня муж тоже был профессором. Но я не ценила этого. Да и не в этом дело. Я думаю, так должна вести себя каждая женщина, будь супруг у нее даже простым рабочим. Ведь если почтение и послушание ему оказываются, он поймет – какая на нем ответственность лежит и приложит с Божьей милостью все силы, чтоб увеличить достаток, сберечь семью от всех бурь и невзгод…

– Пожалуй, ты права, где лад, там и клад…

– Милая моя, святые отцы говорят: семья – это малая церковь, на ней держится и нравственность, и государство!…

– Ты считаешь, что семья – это от Бога?

Да, очень глубокая мысль. В кресле не сиделось. Татьяна решила прибрать небрежно разложенные вещи. Заходя в темную, неприветливую спальню, вдруг остановилась. Оживали некогда забытые слова, надрывая сознание:

– Лучше есть черную корку хлеба и быть одной, чем с тобой терпеть издевательства.

– Еще успеешь порыть носом землю, – раздавалось в ответ. И они с мужем гневно испепеляли глазами друг друга. Ссоры затягивались. Никто никому не уступал… Страдал ребенок.

Осторожно расправляя вещи и вешая на вешалки, прошептала:

– Оля не всегда постится из-за семьи, не всегда молится. Но она несет послушание жены-хозяйки и матери, и Господь засчитывает ей многое… А я? Одна, делаю, что хочу. Но не рада я этой свободе… И вместо того, чтоб каждый день в храм ходить или хотя бы дома подольше молиться, вообще ленюсь, совсем не радею…

Она вспомнила соседку, проклинавшую ее при встрече. Интересно, почему? Чувствует набожность Татьяны? Это неверующих сильно раздражает.

Вернулась на кухню, выключила газ с закипевшим на нем чайником. Улыбнулась. Неожиданно решила: «Да, слава Богу, что такая соседка есть, которая меня очищает. Ведь если я буду терпеть ее злость и считать ее несчастной из-за демонского ослепления, на небе венец получу за терпение. Никто не может от скорбей уйти. В квартире своей их нет, со стороны получишь. Ибо спасение Божие заключается в очищении посредством искушений и терпении их».

Мысли перескакивали от одной темы к другой. И вновь пришел на память разговор о значении семьи. Подумала: «Как же много нагородила советская власть: женщина должна быть гордой, свободной, эмансипированной. Выдвинула девиз – ни в чем не уступать мужчине. И перечеркнула христианское: ей необходимо смиряться и слушаться супруга, яко Бога. «Да убоится жена мужа!» – говорится в Домострое. А мы все с ног на голову перевернули: «Да убоится муж жены!».

Разве такие отношения должны быть у людей?! И почему-то вспомнилась мама, которая рассказывала о любви к ней ее одноклассника. Как-то гуляя по улице, она увидела пирожное в витрине магазина и, мечтательно вздохнув, произнесла:

– Если б ты только знал, как хочется попробовать!…

Было тяжелое, голодное время. Он промолчал – денег-то не было… Но утром принес ей их штук 100. Продал свою гитару и на все полученные деньги купил желанное лакомство…

А когда она устремилась в Москву поступать в институт, он поехал на вокзал провожать. Но расстаться с ней не мог и «зайцем» доехал до столицы. Начались резкие заморозки. Оба были почти раздеты и, чтобы совсем не замерзнуть, бегали по платным туалетам греться… Он готов был отдать за нее жизнь… да и мама тоже…

И Татьяна смахнула с лица непрошеные слезинки… Нехотя прошлепала в кабинет. Засмотрелась в окно. Судорогой подернулся влажный воздух. Вздрогнули от предчувствия бури листья на деревьях. Тревожно, как перед неизбежным, сжалось сердце. Пахнуло жгучей неожиданностью, смятением в природе, напряженностью. Внезапно привлекла внимание красивая белая кошечка. Смешно перебирая лапками, прихрамывала на одну. Она то жалостливо втягивала ее, словно взывая к состраданию прохожих, то зализывала, неуклюже перебираясь с места на место, как бы ища покоя… Точно так же Татьяна сегодня елозила по неуютной квартире, не чувствуя себя нигде на месте… Кошечка дрожала, ушки – торчком, шерстка – дыбом. Мордашка по-детски наивна и очаровательна.

Стремглав слетев с лестницы, Татьяна схватила ничейного котенка и, нежно поглаживая по головке, заспешила назад… Вот и у нее друг появился, маленький, беспомощный…

Утомившись от хлопот, они все-таки поздно, но заснули… Вскоре и лапка зажила. Котенок оказался на удивление ласковым. Когда она возвращалась домой и садилась в кресло, он прыгал на колени, обнимая ее двумя лапками за шею и юркал под мышку. Если Татьяна накладывала в его мисочку еду, он сначала бежал к ней, терся о ноги, как бы благодаря. И только после этого начинал есть. В редких случаях хозяйка задерживалась. Тогда он стаскивал с вешалки ее кофту, обреченно ложился на нее и грустно мяукал. А при возвращении, резко бросался навстречу и прыгал на руки…

Жизнь у Татьяны изменилась. Произошло это незаметно, но быстро, и мнилось – так было всегда… Странное дело, если она предупреждала своего друга, что попадает домой не скоро, он зажмуривал глаза и, казалось, плакал. И, зная, что ее ждут, счастливо-озабоченная, стремилась она всегда быстрее вернуться домой как некогда в далеком прошлом…

ПОДАРОК БОЖИЙ

Автобус, фыркая и отдуваясь, мчался вперед. Тетя Поля, женщина энергичная и живая, позевывая, поглядывала в окно. Не спалось. Все одни и те же думы: «Господи, Господи! Как я устала жить – быть одна! Господи, Боже мой! Так хочется иметь ребеночка… Пошли мне его Своей милостью… Пусть чужой, пусть несчастный, больной и убогий… О-о-о! Как невыносимо одной!» Задумалась, незаметно вытирая набежавшие слезы. Соседка подозрительно покосились на нее.

Колеса пели, насвистывая свое: тук-тук-тук! Солнце пекло, будто в печке, степь обжигала жарким дыханием. Чук-чук-чук! – тарахтели и бока. Звон-звон-звон – выбивал чечетку кузов. Крях-та-та – подвывали задние сидения. Все было немолодым, но крепким, живущим, действующим. Внутри салона спали, зевали, читали, ели, разговаривали и ворчали.

Устали. Остановились. И тетя Поля, выпорхнув, как молоденькая, бойкая женщина, поспешила внутрь лесопосадки.

Всех разморило. Ленивая трава, парной, жгучий воздух, безмолвие просторной трассы. Словно муравьишки, люди рассыпались в разных направлениях. Отдых. Десять минут.

Мужчины закуривали сигареты, женщины приглаживали волосы, расправляли платья, разминали затекшие ноги. Резвилась редкая детвора…

И вдруг из-за деревьев донесся дикий, безумный крик:

– По-мо-гите! По-мо-гите!

Он рвал душу, вынимал сердце из грудной клетки, перехватывал дыхание.

– По-мо-ги-те-те-те!

Все гурьбой заспешили на помощь. Муравьиная кучка расползалась. Тетя Поля истошно выла на всю округу. На одном из деревьев что-то висело. Подбежав, обрубили веревку. Это был кто-то маленький, подвешенный за ноги вверх тормашками. Сорвали мешок, закутавший голову, вынули кляп изо рта. И, о чудо! Перед ними предстал безжизненный мальчик лет 5-ти. Курчавые светлые локоны завивались смешными кудряшками, нежное личико – красное, словно морковь, опухло, глаза закрыты. Его бережно уложили на землю, приводя в чувство. Собравшиеся вокруг плакали…

Когда он вернулся в сознание и поднялся, тетя Поля бросилась перед ним на колени и истошно зарыдала:

– Деточка! Ты же моя деточка, что же с тобой сделали злыдни! Деточка, ты же, моя милая деточка! Обездоленная, как моя одинокая, безрадостная жизнь! Кто же эти звери, которые сотворили с тобой такое?!

Это были горько-сладостные слезы отчаяния, радости и еще чего-то непонятного, чудесно-необъяснимого. Мальчик рассказал уже в автобусе, что папа умер, мама привела дядю Колю. Они пили и часто выгоняли его из дома.

– Он бил тебя? – надрывалась посеревшая тетя Поля.

– Нет, я сразу убегал, когда он кричал:

– Брысь отсюда вон!

Мальчик внезапно запнулся, увидев горькие, горючие слезы тети Поли. Пристально всмотрелся, и вдруг, неожиданно заплакав навзрыд, обнял несчастную горемыку. Как эти два одиноких сердца почувствовали, что нужны друг другу? Кто расскажет, как зарождается любовь?! И что она – извечная жалось одного обездоленного к другому или ангельское лучезарное просветление сердец среди тьмы и передряг суровой жизни? Что же это за чувство – любовь? И почему одни наделяются ею в избытке, а другие обделены, словно жалкие, незрячие кроты, вечно копошащиеся во тьме ледяной, режущей душу бессердечности? Кто и когда мог бы ответить на этот, казалось бы, такой простенький, вопрос? Может, и сердце-то бьется не во всякой груди. Возможно, и слезы льются не из каждых глаз при виде несчастья другого?

– Кто же сотворил с тобой такое? – затихая, вопрошала она.

– Он же с мамкой… – еле слышно выдохнул ласковый мальчик.

Вздрогнувший водитель нажал на какие-то педали и автобус рывком покатил вперед, словно удивлялся и сочувствовал увиденному и услышанному. Казалось, и солнце поблекло и стало неестественно белым и растерянным, и камешки при дороге, рассыпаясь мелкими брызгами во все стороны, как бы угрожали какому-то невидимому врагу, и ветер урчал и насвистывал грустную песню, пробираясь в полузакрытые окна, и раздувая, будто флаги, мотающиеся на окнах шторки.

Так они и застыли: тетя Поля с обнявшим ее ребенком.

Проехав около 15-ти минут, увидели шатающуюся пару. Раздался гортанный писк, словно из горлышка молодого, подраненного цыпленочка:

– Мамка, это же мама с дядей Колей!…

– Тс-с-с-!… Тише, – приложила палец к губам тетя Поля, – тише, родной…

Ребенка спрятали, автобус, заворчав, остановился. Водитель поддался в открытое окно, предложил:

– Садитесь, подвезу.

– Нет, не надо, – запротестовали испуганные чужаки, – мы сами. Нам здесь недалеко.

– Ну, как желаете. Ваше дело. Эй, пассажиры! Остановка, разминка, передохнем немного…

Выбрались несколько мужиков, подбежали к парочке, заломили обеим руки, втолкнули в автобус.

– Что такое, почему, за что? – отбивались те.

– Поедете в милицию.

– Остановите, безобразие, разбой среди бела дня. Вам это даром не пройдет, я буду жалобу писать, – рыкал здоровенный верзила.

– Пиши, голубчик!

Мальчик не выдержал, закричал:

– Ма-ма-ма!

Женщина вздрогнула, дернулась, навалившись на дверь, та не поддавалась. Нервная дрожь, словно ее резали, пробежала по всем членам. Глаза дико вращались, пальцы трепетали, точно нащупывали кого-то, лицо перекосилось, как у умирающей от невысказанной муки.

– Ма-ма-ма! – вновь разрезал пополам детский голос.

Она билась в конвульсиях, медленно затихая и оскаливаясь, будто припадочная, безжизненно повисая в руках держащих ее мужчин.

Подъехали к маленькому поселку, сдали в милицию. Пока их отводили, тетя Поля, вцепившись в мальчонку, торопливо зашептала:

– Есть Бог на свете… Он услышал меня, слава Тебе Господи!

– Услышал, – повторил ребенок.

– Хороший мой, милый, пойдем быстрее со мной. Будешь жить как в сказке. Нет ведь ни у меня, ни у сестры деток-то… Зайдем быстренько ко мне, заберем необходимое, и к моей сестричке, на хутор. Там нас никто никогда не найдет. Она прижала его к сердцу и запричитала:

– Знаешь, как я Бога молила, чтоб послал мне тебя, сыночек! Он – любящий Отец Небесный – послал… Я все для тебя сделаю. Маленькую лошадку подарю, игрушками засыплю, выучу, человеком будешь…, – обмывала она его горячими материнскими слезами радости. Мальчик не отрывал от говорящей умиленного взгляда.

– Ну, посмотри на меня. Я же еще не старая, выращу тебя.

И вдруг она вскинула кверху глаза и торопливо зашептала:

– Слава Тебе, Господи, за твой подарок. Ты услышал меня!

Всем казалось, она зрила Самого Бога…

– Он услышал, – поддакивал маленький, словно в забытьи.

– Ну, пойдем же быстрее!

– Пойдем!

И они быстро вынырнули из машины. Бежали, задыхаясь, все вперед и вперед, точно не веря своему счастью… Словно боялись, кто-то помешает им. В одной руке она несла тяжелющую сумку, другой держала за руку ребенка. А он нес вторую кошелку, помогая своей дорогой благодетельнице, нет, маме, настоящей маме, вдруг обретенной им с Божьей помощью…

«О, кто даст голове моей воду и глазам – источник слез! Я плакал бы день и ночь о пораженных дщери народа моего. О, кто дал бы мне в пустыне пристанище путников! Оставил бы я народ мой и ушел бы от них: ибо все они прелюбодеи, скопище вероломных. Как лук, напрягают язык свой для лжи, усиливаются на земле неправдою; ибо переходят от одного зла к другому, и Меня не знают, говорит Господь» (Иер. 9;1,2,3).

И стали совсем уже не видны удаляющиеся фигурки, будто растворились с окружающими деревьями, небом, воздухом, Господней благостью…

А старенький автобус, фыркая и тарахтя, медленно поплыл все вперед и вперед, заметая следы неожиданно обретенных человеческих горя и радости…

СЛЁЗЫ ПОКАЯНИЯ

– Расскажите, пожалуйста, как Вы пишите рассказы, – попросила Наталья.

– Я люблю нанизывать слова – одно на другое, но так, чтобы после этих повествований оставалось чувство, словно на берегу, на песке, пишу, а набежавшая волна смывает. И не понятно: было или не было написанное?… И только щемящая легкая грусть оседает после в сердце, – так объясняла Татьяна своей приятельнице-христианке.

Наталья переспросила:

– А почему именно так?

– Ах, мой друг, этого не понять головой и только душой чувствуешь безошибочно. Люблю проникать в скрытую суть вещей… И от этого грущу.

– От красоты природы, от того, что все преходяще?

– Не только. Для меня всегда все пело – и листья клена поздней осенью, и ранняя трогательная весна, и душа человека, при ее очищении…

– Я поняла… Но разве так пишут православные писатели?

– А как?

– Ну, вспомните хотя бы иконописцев. К примеру, Андрея Рублева. Ведь он постился долгое время, молился, уединялся… И после очищения, осененный Духом Святым, писал «Троицу», «Спаса»…

Татьяна покраснела, стало стыдно из-за своего неразумения…

– А то, о чем Вы говорите – общие фразы. Давайте заглянем поглубже.

– Интересно, попробуем.

– Итак, я давно наблюдаю за собой. Меня, как верующую, поражало: то, как стёклышко, очищусь после проникновенной исповеди, то вновь в грязь. Излюбленный мой грех – гордыня. Плачу, плачу, бывало, перед иконой Спасителя, что грешу, умоляю помочь исправиться, и вновь за старое… И надо Вам сказать – болела ужасно.

Это было трагично. Жила в каком-то аду. Заболею, понимаю почему, каюсь, чуть-чуть полегчает и вновь все повторяю. Даже страшно стало. Очень долго Господь терпел, очищая меня от одной болезни. В конце концов, стал давать и другие по очереди. Но я не изменялась. Вроде, премию огромную получу, если согрешу.

Татьяна задумалась. Сама отлично понимала о чем идет речь – такая же беда и у нее была. Казалось ей все про нее рассказывалось.

– Так вот, Господь не убивал меня, желая моего улучшения. А у меня самой не было сил. Только слабое, безвольное стремление. И однажды многое изменилось. Работала с одним человеком, который, как заметила, легко чужие денежки присваивал, фабрикуя подложные документы на расходы. Меня заставлял ему помогать. Я решила уйти с этого места. Но на прощание сказала, что он «уголовник», когда стал обсчитывать меня при расчете. Вспомнила, что он не учел одну, ранее выданную мне, сумму. Умолчала. Радовалась, что он забыл про эти деньги. Выходило, не он меня обманул, а я его. Куда и желание благое делось – Бога не огорчать. Прошел месяц. Вдруг сильно заболела. Истратила на лечение во много раз больше тех средств, о которых не сказала бывшему начальнику. Но дело заключалось не только в том, что поплатилась за сокрытие. Я поняла следующее – даже если тебя обижают, ты не должна защищаться таким же образом. У христианина одно оружие – правда. Больше потеряешь при обмане. Но и другие выводы сделала. Вижу, становлюсь жадной. Раньше по Божьей милости людям сочувствовала. Скажут денег нет, найду что-то в своем кошельке, и подарю. А тут стало жалко не только свои деньги отдавать, но и чужие. И такая мучительная неразбериха в душе поднялась – копеечную сдачу не решалась вернуть знакомой. Борьба со своими страстями становилась невероятно трудной. Я сама с собой рассуждала, а вернее враг внушал: «Ты же обегала весь город, доставая необходимое ей, выторговывала подешевле. Это же твоя заслуга, вот и оставь сдачу себе!». «Нет, – поднималось в сердце, – даром получил, даром отдай». Дело дошло до того, что когда ей объясняла: что почем, все время тянулась к кошельку – «великодушно» вернуть копейки. И вновь отставляла его назад, будто надо было сделать нечто невозможное, гору свернуть. Передумывала. Начинала себя успокаивать: «Свечку на эту сумму куплю и за ее здоровье в храме поставлю». И так все это серьезно происходило, что мне никак не открывалась абсурдность такой борьбы. Сдачу-то надо было сдать в размере стоимости разового проезда на городском автобусе…

В то же время другой приятельнице я пообещала вещь одну подарить, уже ненужную мне. А когда она, обрадовавшись, согласилась, стало жалко отдавать даром. То есть, поднималась буря в стакане воды. Не понимала, что это уловки врага – он потешается над моими воровством и скупостью. Раньше я благотворила и деньги всегда водились, а стала жадничать – они улетали, как в пропасть, непонятно куда.

И вот когда заболела, поняла – это расплата за грех удержания чужого. Господь открыл – наказана за воровство – болезнью. А за не смирение и осуждение – тем же грехом, который осмеяла. Почувствовала по воле Всевышнего, как этот грех присвоения – мучителен, соблазнителен, входит в кровь и плоть, и нет сил с ним бороться самой… И заплакала горько от такого прозрения. Это же болезнь. А недуг разве судится? Больным был мой начальник, а не уголовником. Еще по Божьей воле поняла – любой грех – недуг. Не стоит с легкостью вешать ярлыки на чужие поступки. Больных не высмеивают. А если и осуждают, то сами заблудшие, мнящие себя здоровыми… И вот после, как только начнут о ком-то судачить, говорю: «Да не он плохой человек, а болезнь плоха, которой страдает. Не смеяться надо, а молиться о его спасении».

– Перестали сами-то судить? Как мне это знакомо, знаете ли!…

– Нет, еще сужу. Но, слава Богу, Он сразу дает знать – заболеваю. Тогда льется из сердца скорбное: «Господи, прости!» Об этом мне и хотелось рассказать православному писателю, чтоб о настоящей печали и слезах написал – о грусти скорбного покаяния…

Вдруг Татьяна увидела, как слезы заискрились в глазах говорившей. Тихие, скупые, таяли на лице, и оно светлело, светлело, словно писалось прозрачной, нежной, неземной акварелью. Морщинки разглаживались, глаза оживали. Печально повисшие уголки губ, распрямлялись и все лучилось в гармонии просветления. И Татьяна впервые, всем сердцем, ощутила скорбную музыку души, сокрушенной настоящим раскаянием…

Нет, не ту щемяще-музыкальную, красивую грусть, о которой говорила вначале. А настоящую симфонию беспомощно мятущегося сердца, ищущего Бога и стремящегося к Нему в своем очищении… И странно… Ее сердце тоже возрыдало. Возвращаясь домой, она все время шептала про себя «Господи, прости все мои грехи вольные и невольные». Слезы медленно сбегали из глаз, словно незваные, робкие, обездоленные гости. Ей казалось, что даже природа догадалась, как она греховна, а вот она только сейчас поняла это, осознала. И не сама, а по милости Божией. О, сколько еще будет таких сокрушений на истинно-христианском пути у православной души по неизреченной любви Господней!

ПУТИ ГОСПОДНИ

Любовь… Она бывает раз в жизни. На поре ранней юности расцветает она. Сначала бутоном набирает силу, ежась от страха перед жизнью, от прилива жизни. Вдруг лопается. И, о чудо, распускается прекрасная свежая роза, робкая, стыдливая, очаровательная…

Они сегодня венчаются и расписываются. Последний штрих. Надета фата на головку, длинное со шлейфом платье, запутывает ноги. Ирочка, словно воздушное облако из кружев и цветов, садится в машину, где уже ждет Славик – высокий, основательный, улыбчивый. И они мчатся в неизвестное будущее.

В полумраке храма поблескивают лампадки перед иконами. Вот они уже держат зажженные свечи в руках. Священник читает молитвы, подает кольца. Нет счастливей новобрачной пары и Ирочка тихо смеется… Так весенний ветер звенит колокольчиком в набухающих почками ветках деревьев, трава тянется песней к небу, радостно птицы щебечут, прилетев на родину. Узнать ее нельзя. Длинные каштановые волосы завиты, глаза, полные нежности, лучатся, теплой улыбкой одаривает весь мир.

Когда вышли из загса, жизнь приняла их в свои объятия. Солнце щедрой рукой рассыпало свежесть по траве, веткам деревьев, на полянки, крыши домов, души людей. Она встала в этот перезвон неги и счастья, забыв земное и тленное, закружилась от восторга…

К реальности ее вернула фраза мужа:

– Быстрее, быстрее, опаздываем. Путь не близкий из Красноярска в Иркутск…

– Да, поспешим…

Шумная толпа разместилась по машинам и победоносным шествием подкатила к крыльцу только что отстроенного дома. Ирочке он казался дворцом. Все в нем пело, сияло, искрилось. Ни пылинки. Чистота, простор, свежесть. Это великолепие подарил Славику его папа для них, двух влюбленных.

Завтра рано утром они улетают к ее родителям. А сейчас – веселье, сборы, тихая светлая радость. Она не одна, их уже двое: муж и жена. Как сложится их жизнь? Дал бы Господь любовь и взаимопонимание… Живо представила своих родителей, жалеющих друг друга. Главой семейства оставался отец, но мама его обожала.

– Что это ты загрустила, дорогая?

– Соскучилась по родителям. Жаль, что их не было на нашем торжестве. Мама болеет, а папа боится оставить ее без присмотра. Как прекрасно, что существуют такие отношения между людьми, и как грустно – их нет рядом…

– Любимая, я понимаю тебя, разделяю твои чувства. Мы не виноваты – дату регистрации назначили именно на сегодняшнее число.

– Я не упрекаю тебя, но…

– Что же это за но?

– Раньше так не делалось. Если происходило что-то из ряда вон выходящее, переносили день свадьбы.