Се, стою у двери и стучу

Воздух от дыхания людей робким паром разливался вокруг. Скорбные фигуры стоящих напоминали недогоревшие огарки свечей. Поразило лицо одной женщины, похожее на пень старой замшелой сосны. Ни одной слезинки не вытекало из стеклянных глаз. На душе у батюшки сделалось холодно, как в погребе.

Отпев покойника, закрыл храм. По дороге домой все казалось безжизненным. Снег сползал с деревьев, как сусальное золото, нарочито оголяя грязные плеши. Темные лица прохожих таяли перед глазами.

Из сердца холодным ручейком рвались строки:

«Как грустно, Господи, в природе,

Твоей обители лесной.

Как грустно, Господи, в народе,

Как будто в храме на страстной…»10

«Да, вот она – жизнь. То преподносит восторг и счастье, то страдания и грусть… Но унывать не стоит. На все воля Божья. Слава Создателю за горе и радость! Разве без боли осмыслишь всю эту извечную гармонию и красоту, что подарил Господь в Своей неизреченной любви и милости к нам, людям…»

Уже дома, встав перед иконостасом, долго читал Псалтирь. Закончив молиться, перепечатал появившиеся на свет стихи. Седые сумерки смело забирались в комнату. Посмотрел в окно. Почувствовал: заглянул в другой мир. На улице вновь падали большие пушистые ватные хлопья снега. И, казалось, они припорашивают боль, раны природы… Жизнь с ее буднями, радостью и горечью – продолжалась по воле Всевышнего.

Скоро должен приехать приятель. Они ни разу не виделись. Познакомились случайно. Тоже поэт. Но чувствует как-то все иначе. Прочитал его сборники и решил, что так бы, как он, писать не смог. Несколько сентиментально, банально. Но бывают и свежие, оригинальные места. А впрочем, то и ценно. Пусть остается самим собой.

Трепеща, сгущавшиеся сумерки заволокли синью всю хатенку, зажег свет. Вновь помолился. Взял в руки один из сборников нового друга. И принялся вчитываться в текст. Почему раньше эта книга не нравилась? Он не понимал. Сейчас она звучала в полный голос, проникновенно и умоляюще, захватывая сердце, уводя в дорогую страну чистоты и надежды. Священник не заметил, что мягкая ночь укутала его покоем, сняла заботы и, как когда-то в юности, умчала в волнующую страну поэзии. В доме тепло, романтично. И вновь из души полились строки:

«Сердце снова окутали

Старой болью стихи.

Тихо так, что на хуторе

Слышны все петухи…

……………………….»11

Посмотрел на часы. За полночь. Припозднился. Спать, спать. Завтра вновь на службу…

ЖИЗНЬ ВЕЛИКОГО ЧЕЛОВЕКА

Дома тихо. И несколько настороженно. Будто вещи и вся атмосфера комнат зачарованно прислушиваются. Напоминает об этом тайна, разлитая в воздухе.

Здесь кого-то потеряли. Притихли картины в золоченых рамах. Замер намертво ленивый воздух и не хочет становиться чище и бодрее. Сумерки поселились на окнах и в комнатах. Цветы плачут: сколько ждать, сколько ждать осталось? Все остановилось в преддверии чего-то или в сожалении о ком-то… И он грустил, но не ждал…

Недавно приехал из заграничной командировки. Много сделано доброго. Занимается благотворительностью, помогает тяжело больным детям… Его тепло встретили дочь и внучки. Нет. Он не одинок. Раскладывая дорожные вещи, задумался… Вспомнил, как в бытность свою с женой исколесили почти весь мир. Кто же понимал его лучше даже, чем он сам себя?

И представилось, как зарождалась трогательно и робко их любовь при первой встрече. Осторожно, мягко подкрадывалась в сердце в виде клавесинной и лютневой музыки, поэзии, влюбленности, очарования, когда расплескиваешь душу в желании соединиться с другой душой…

Сегодня он слушал ту же музыку, включив проигрыватель, но все в прошлом. А созвучия так же прекрасны, как их зарождавшееся чувство…

В задумчивой рассеянности подошел к окну. Распахнул. В дом юностью вливалась весна…

Да – да, давно, будто это было и не с ними, именно весной в Нью-Йорке они долго бродили по Бродвею, Вашингтон-сквер. В гостиницу идти не хотелось. Всюду сновали машины, крик, шум, гам. А им было задушевно, тепло и уютно. Оба улыбались. Может, такому же весеннему небу? Немного загазованному, грязному. Русское небо и чище, и роднее. Но тогда они, счастливые, влюбленные, говорили не понятно о чем…

Когда нищий протянул к ней жилистую, словно страшное дерево, изуродованную ручищу, она высыпала ему все, что имелось в кошельке. А там было не мало. И они рассмеялись. Чему? Весне, любви, жизни. Он оживился, лицо сделалось по-мальчишески озорным – об этих редких прогулках они никогда никому не рассказывали… А Монмартр, бульвар Капуцинов, Рю Буало в Париже? Где они тоже тайно от всех гуляли веселые и ребячливые. Надоедало быть всегда на виду. Эти милые экспромты их еще более объединяли, сближали.

Он никогда не забудет то удивительное время, когда они оба ранним утром сбежали на Елисейские поля.

Весна хрупкими красками разлила по небу сирень и розовую дымчатость. Блекло голубыми разводами высветлила облака, пушисто-зелеными точками расписала ветки деревьев. Воздух заворожило насыщенностью и тайной. Остановившись, замерли. Ни шороха, ни звука. Природа, как послушное дитя, ждала последнего мазка от чудесной весенней живописи…

Обоюдный, проникающий в душу взгляд. Кто-то поблизости исполнял на скрипке Хейфеца. Где-то тянулась протяжная песня. И они поняли – главное в их жизни – чувство, вечная любовь и вечная весна. Точно такие, невыразимо прекрасные, как в скульптурах самого Родена…

Да, они боролись, стремились, любили. Нежность вытекала из сердец и расходилась по вселенной горячими волнами, обрушивалась на них, точно лавина, соединяя сердца, заставляя их биться в унисон…

Он, кажется, сочинил ей стихи:

Растворяться в твоей душе,

Плавать в ней в беспредельном просторе…

Счастья высшего нет на земле…

Ведь душа твоя – это море!

Никогда не забудет и страшный приговор… Тогда супруга по несчастью находилась в клинике. Он пришел к ней, как всегда поддержать, успокоить. И она вдруг протянула ему маленький листок, исписанный мелкими буквами: «Любимый, я умираю. Но любовь к тебе, такая хрупкая и беззащитная – жива. И она бьется во мне с новой силой…

Прости, прости за минуты страдания, которые, возможно, я причинила тебе по неведению. На умирающую не обижаются. Я скоро усну. А моя любовь перейдет в ласки ветра, в шелест звезд, в тайну и очарование ночи. Они будут поддерживать тебя в грустные минуты и говорить, чтоб ты жил, жил, жил. Мое чувство растечется необъятной красотой, будет радовать и окрылять тебя.

Улыбнись, любимый. В каждой частичке сущего – буду я, незримая. И еще бережнее, нежнее стану любить тебя и окружать заботой. Прощай!».

Задумался, стараясь справиться с нахлынувшими переживаниями.

Боль утраты заставляла переосмыслить прошлое. Да, он не мало повидал, пережил, перечувствовал. И не есть ли все – суета, как написано в Библии? Медленно подошел к книжному шкафу, кропотливо перекладывая попадавшиеся под руки книги. Достал Библию в тяжелом кожаном переплете, тисненом золотом. Листая ее, направился к массивному, инкрустированному перламутром, письменному столу. Углубился в чтение: «Всему свое время, и время всякой вещи под небом… Кто-как мудрый понимает значение вещей… Опускай хлеб твой по водам, потому что по прошествии многих дней опять найдешь его». (Еккл.1,2;3,1:8,1). Читал долго, увлеченно, старательно возвращаясь к непонятным местам. Устал, откинулся на спинку кожаного тяжелого кресла. Обхватив голову руками и опершись о стол, замер. Сколько горькой мудрости, проникновенной чистоты и благородства было разлито в лице…

«Спрашивают все – какая дорога ведет в храм? Что приводит человека к Богу? Горе, наверное, горе… Вот она, эта дорога по милости Божией и мне открылась…»

Успокоился. И неудержимо резким порывом оказался у телефонного аппарата:

– Алло, справочная!

– Вас слушают!

– Пожалуйста, скажите телефон Свято Даниловского монастыря…

БЛАЖЕННЫЕ БРАТЬЯ

Жили да были в далеком заброшенном селе Струженка два брата простеца Иванушка и Николушка. А с ними – матушка их Ульянушка, добрая, мягкая. О-о-о-ох, как тяжело одной женщине на Руси поднимать мужичков-сыночков. Да еще-то в глухой деревеньке, без твердой опоры. Сама и на огороде, и у плиты. А ребятишки на редкость резвые, шаловливые. Отругает, бывало, за проказы, накричит, а зайдет в каморочку, да и заплачет, запричитает:

– Зачем я сиротин ругаю? Прости глупую, Господи!

Как устоишь тут перед такой незлобивостью? Однажды в очень холодную зиму не хватило у них дровишек, печь не топлена, холодно, люто. Детишки навернули на себя все, что могли. И превратились в старые валенки, не поймешь, где глаз, где рот. Тут Николенька и исчезни. Час нет, второй. Пришел с шумом:

– Мамань, топи печь, дровами разжился…

– Где взял-то?

– Да собрал.

Не сообразит матушка Ульяна, радоваться или плакать. А на следующий день еле приполз домой Николушка в синяках весь, будто свекольным соком разрисованный. Мать закричала, а он пробурчал под нос:

– Нечего горланить! Дрова-то не задаром брал, за лупку…

Улыбнулась Ульяна, ничего не сказала. Только лицо вместо белого пепельным стало, да глаза уже более не смотрели прямо.

Но не всегда были горькие дни. Соседи пожалели и к Рождеству, когда есть уже было нечего, гусем поджаристым угостили. Вот был праздник у ребят! Они не могли дождаться обеда. И когда матушка усадила за стол, стали так усердно молиться Господу, что она невольно развеселилась:

– Ешьте сколько хотите.

– Ох, мамочка, спасибо!

Корочка, блестящая, заманчиво волнующая, переливалась нежно-коричневым очарованием. Она заполняла собой все, необыкновенно ароматная, волшебная. Да и мясо было на удивление вкусным. Казалось, смысл жизни в этот миг заключался в знакомстве с кусочком, который положили в миску Николаю. Он хрустел шкуркой, заглатывая сок ароматной пищи, шумно сопел, всем существом показывая свое счастье.

Иванушка рассмеялся:

– Мама, а паровозик-то далеко летит, парами пыхтит, если жару не прибавим, не поспеем.

Ульянушка задумалась. Кусок в рот не шел: не отнимать же у детей последнее, даровое? Сынишка подошел к ней с гусиной ножкой, погладил любовно по плечу и протянул:

– Ну, попробуй разок! Вкус-но!

– Спасибо, родной, не хочется…

Вот так и росли несчастные, а может, и счастливые дети. Все блаженненькие у Самого Господа на особом счету. Любит он их, жалеет, оберегает от злых людей и горьких обстоятельств. Так и жили, не поймешь – откуда сыты, не сообразишь – где одеты. Учиться в школе они не смогли, осилили только 3 класса. А больше – нет. Ну, заколоти их, а таблицу умножения понять и запомнить не могут. Иванушка даже плакал во сне:

– Не могу, не буду, не понимаю.

И матушка Ульяна отступилась от них:

– Видно так Богу угодно, – пригорюнилась она, махнув рукой.

Примечать стали, что хоть дети и переростки, а играют с малышами, смеются, говорят, словно и сами мальцы юные. Смекнули в чем дело: или Бог обделил, или отметил. Взглянет, бывало, Иванушка на кого-то и скажет что-то вроде про себя, а завтра или через месяц у человека-то все и сбудется…

Подросли, нигде не работали, только если подрабатывали за тарелку супа, кусок хлеба. Что давали с собой унести, приносили домой, делили на всех.

Вскоре Ульяна распрощалась с миром, оставив деток-переростков горевать свою долю одних.

Неподалеку, в деревне Кромово, церквушку поставили. И стали братья ходить туда и, будто Ангелы, молиться. Шумит, бывало, народишко. А они-то стоят у амвона, с места не двинутся, смотрят на иконы, словно Бога зрят, и улыбаются. Ни дать, ни взять – дети Божьи. Не понимал никто – что за тайну в себе носили они. Но догадывались – блаженное юродство – выше всех подвигов у Господа. Ванечка маленького роста, худенький воробушек, заросший щетиной, точно щеткой, глядел всегда прямо, ясно, не моргая, и, здороваясь первым, радостно протягивал руку со словами:

– Здравствуй, друг!

Умер он внезапно. Шел из одного села в другое. Уснул на пригорке и забрали его незлобивую душеньку Ангелочки. Нашли – лежит, улыбается, как бы сон чудный видит. Так с этой небесной улыбкой к Богу душа и отлетела. А кругом ромашки цветут, на длинных, тонких ножках, шейками покачивают, будто сочувствуют. Запах меда, клевера голову пьянит, жук майский лапками перебирает, и кажется, не умер Иванушка, а уснул. Незаметно, тихо, целомудренно, как и жил.

Похоронили братца, после занемог и Колюшка. Жалостливые сельчане старались лечить его. Да где там. Лежит на лавочке, молчит, тоскует, стало быть, по своим. Но удивительное дело, почти перед смертью сходил с Божьей помощью в храм соседнего села, причастился.

И не стало Николушки. И вновь добрые люди нашлись и похоронили. Так трава вешняя взойдет ранней весной, попитается летними дождями, погреется теплым солнышком. А к осени – глядишь, и нет ее, в житницу попала…

Стали примечать сельчане: кто посидит на могилке братьев, вроде здоровей становится, печали уходят, заботы тяжелые решаются. Начали чаще к ним ходить, вспоминать с нежностью, просить у Бога через них защиту. Так тропочка и не зарастала, ведущая из села к братцам на кладбище. Может, Господь по их молитвам и давал благодать людям, а может, зло наше уходило, и души, уставшие от жизненных бурь, искали примирения с Самим Господом…

ДОБРО ДЕЛАТЬ ТРУДНО

Очень жалостливая, пылкая, сострадательная, она старалась при виде несчастного бедного человека помочь, чем можно. Самой едва хватало средств, поддерживали мама, приятели, все, кто видел ее нужду. Но она об этом не раздумывала. Вроде птички-невелички – только жила, пела, радовалась и радовала… Никогда деньги не считала. Кончались и откуда-то снова с Божьей помощью брались. И она не догадывалась – Бог дает за незлобие. Бывало и горько становилось после помощи – разочаровывалась. Но это ее не останавливало. Шла как-то со своей приятельницей Мариной на базар. Ранняя весна, словно капризная девчонка, то улыбнется сквозь солнышко, растопит снег в лужи, а то беспричинно загрустит, нахмурится. Холодная жгучесть налетит, зябкость охватит, неприветливость. Плелись, поеживаясь. Кругом слякоть, обманчивая оттепель, бездушный ветер поддувает в бока.

«Именно в такое время года писал свою знаменитую картину „Оттепель“ художник Васильев. Решил подсмотреть тайну пробуждающейся весны. Жил за городом в ветхой времяночке, следил за каждым изменяющимся оттенком. Простудился, заболел и погиб… Вот как оно бывает! Но картина получилась на редкость поэтичной, правдоподобной… Дорого платит художник за познание…» – задумалась Нина.

Вдруг она увидела перед собой женщину, пытавшуюся перейти дорогу. Та беспокойно стучала по сторонам своей палочкой-поводырем – слепая. Нина засуетилась, захотела помочь. Подошла, попросив разрешение перевести через дорогу, тактично, осторожно, чтоб не обидеть несчастную. Взяла под локоть и уверенно увлекла за собой. Незрячая подобрела:

– Дай Вам Бог здоровья!

– Спасибо, но я ничего особенного не сделала.

– Сделали. Сердце и душу имеете…

– О, это каждый смог бы.

– Нет, не каждый. Добрая Вы. А я, знаете, иду по нужде. Дома ни копейки, живу с сыном пьяницей и вот решила золотые коронки с зубов продать, чтоб хоть хлеб купить…

Нина поежилась. Сердце оборвалось. Душа затрепетала. Молниеносно протянула руку в сумку, сжала значительную купюру и плавным, осторожным движением опустила деньги в карман нуждающейся. «Славная работа», – подумал бы любой карманник, если б не происходило все наоборот…

Слепая догадалась. Слух у них обостренный или особенное чутье. Она опустила руку туда, где появилась денежка, и вдруг встала перед благодетельницей одеревенелым столбом и закричала:

– Да я перед Вами готова на колени упасть за вашу доброту.

Нина испугалась: «Отдаст, наверное, назад или будет так благодарить, что Марина услышит». Но все обошлось благополучно. Незрячая мгновенно успокоилась. А Марина решила, что ее подругу хвалят за помощь при переходе через дорогу…

Совершенно забыв о происшедшем, Нина приступила к выбору необходимого.

Прошло некоторое время. Наступило лето. Оно было таким жарко-агрессивным, что казалось, словно вор, отберет у людей здоровье, спокойствие, мирное расположение. Все задыхались от жары. Однажды вечером, когда уже сделалось прохладнее, Нина решила просвежиться. Брела по улице. Стук, стук, стук – донеслось позвякивание палочки о тротуар. Увидела незрячую знакомую. Подошла к ней, заговорила, предложила помочь подвести:

– В какую сторону держите путь? Вы меня помните?

– Конечно, помню, направляюсь в сторону магазина.

– Идемте.

– Спасибо. Я сейчас пенсию получила. Давай купим бутылочку и врежем.

– О, да Вы что?

– Да, милая, такая у меня жизнь. Сын пьет, я ослепла, радости нет.

– Ну и все равно нельзя пить.

– А что делать?

– К Богу обращаться.

– Все это неплохо, но не могу. А выпью и все становится хорошо и спокойно…

Нине хотелось сказать: «Голубка, да ты бы лучше мне деньги вернула, которые я дала, пожалев тебя. Я-то – пенсионерка и побираюсь, то у мамы, то у дочки…» Но вслух этого не произнесла. Горько глотнув слюну, как бы задохнувшись от горячего воздуха, расправила плачевно обвисшие плечи и выдохнула:

– К магазину для покупки водки не поведу. До свидания.

– До свидания, – эхом отозвалась новая знакомая.

Но этот казус ее вовсе не разочаровал: «Бог ей судья – ведь она несчастная, жаль только, губит себя…»

Да, к Нине хоть не подходи со своей болью… Скажут ей – плохо, денег нет, она тут же выложит, не рассуждая: кто говорит, почему у него денег нет, отчего у нее есть?

Часто ходила в Спасский храм ко всенощной и литургии. Там разговорилась с одной прихожанкой – Верой. Она любила читать духовную литературу и давала Нине, у которой никогда не было средств на приобретение таких книг. Знакомая жалостливо печалилась ей:

– Дочка выгнала из дома, живу на квартире. Трудно материально.

У Нины сердце оборвалось, то булочкой Веру угостит, то чем-либо еще, а то и денежки в руку. Жила, можно сказать, последнее отдавая. Не задумывалась – где рубль, где два взять. Господь давал незримо, не бедствовала.

Неожиданно соседка Нины – Галина – очень обеспеченная женщина – легла в больницу. Она не была с ней в близких отношениях, но проведала, гостинец передала. Еще и второй раз навестила. Галина была рада, что к ней приходили. После же почему-то Нина стала ждать, когда та, по выходе, ее отблагодарит. Крутится около, то одно попросит, то другое. Соседка во всем отказывает, но однажды говорит:

– Может тебе мучки дать? У нас есть запас.

– Ну, дай, – отвечает обрадованная Нина. А про себя думает: «На яблоки и апельсины, что принесла тебе в больницу, я только посмотрела и облизнулась. Денег-то не было самой себе купить… Какая я неразумная…».

Взглянула на нее искоса Галина, да ничего не дала. Переживать стала Нина. Злится, нервничает. Начинает знакомую ненавидеть. Никак себя не успокоит, страсти кипят…

Вера в храме к ней подходит, ждет, видимо, привычной помощи, а Нина ей отвечает:

– Милая, я тебе давать больше ничего не могу. Такая же пенсия у меня, как и у тебя, траты большие за квартиру, телефон. Еле концы свожу… «Как стервятники налетают, – про себя думает она. – Безусловно, я Богу делаю, но люди-то тоже не должны быть неблагодарными… Как же так – лишь бы хоть что-то выхватить – и бежать потом, не благодаря…» Полезли в голову черные мысли: «Болеть стала, к чему эта помощь? Много мне помогают богатые подружки? Побереги деньги, не бросай на ветер. Ведь как на дурочку блаженную смотрят… Не богаче я этих «бедных». И решила она каждый рублик только на себя тратить. Примечает – расходы растут, недуги мучают, денег не хватает. С горечью догадалась: Господь ей тогда помогал, когда жалея людей, отдавала последнее. А сейчас сама о себе радеет, вот и нищенствует. Дочке на шею уже села. Поняла, что не права. Мучится из-за этого. А вернуться в обратное состояние незлобивости и доброты – не может. Все враг отобрал. Сердце сделалось ледяным, воля в расслаблении – музыка в нем умерла. Душа стала злой, отрешенной. Молиться даже не хочется. Только подсчетом занята – как выжить? Ходит, во всех комнатах свет тушит, по телефону не разговаривает – боится не оплатит. А раньше-то с Божьей помощью не мерила. Так в борении провела она зиму. То наступали моменты просветления, то вновь темнота. На исповеди покаялась священнику:

– Добрые дела стало трудно делать…

– Это не Вам трудно, лукавому!…

– Помолитесь за меня! Душа зачерствела…

Понимала – творится с ней что-то неладное. Душа действительно потемнела. И самой очиститься нет сил… «Боже мой, Боже мой, что же я делаю? Разве достойна я Твоей благости и любви, если сама их не имею… Помоги» – плача шептала она перед иконой на молитве.

Было еще очень рано. В окно падали веселые солнечные блики и ей захотелось подышать до завтрака свежим воздухом… Гуляла по лесу. Прекрасное майское утро… Солнце, свежесть, запах хвои. Робкая зелень. На сердце хорошо и тихо. И вдруг на пригорке, недалеко от себя, увидела крошечную девочку. Та улыбнулась ей доверчиво, смешно. Нина посмотрела в ее безмятежные глаза, поддалась очарованию улыбки, улыбнулась сама… Неожиданно все как бы исчезло с головокружительной быстротой: лес, прожитые годы… И по Божьей воле она оказалась в чудесном детстве: так же свежо и остро дышала, радовалась, чувствовала. Это длилось мгновение. Но с какой глубиной и благодатью ощутила она его! Очистилось сердце, прояснилась голова и все вернулось на свои места…

С мягкими, лучезарными глазами возвращалась она уже домой… Словно переродившись по Божьей благодати…

ВНЕЗАПНАЯ ДРУЖБА

Ночь мягкой и легкой печалью расстелила вуаль темноты, приняла видимое в свои объятия, успокоила настроение, растворила счастье и несчастье, человеческие в одно нежное месиво. И сама ушла на отдых, довольная и слегка утомленная.

Татьяна припозднилась. Много хлопот с милым смешным котенком, которого ей подарила судьба. Сидя в кресле и читая духовную книгу, задумалась. Мысль о месте православной женщины-христианки ранее ее как-то не интересовала. Знала: есть женщины замужние, есть одинокие. А отчего так складывается, вникать не приходилось.

Одиночеством она частенько тяготилась, грустила, желала бы вернуть свою прошлую жизнь, что, увы, сделать уже было невозможно. Раньше это состояние переживалось не так остро, но сегодня… Сегодня, после утреннего молитвенного правила, в дверь сильно застучали. С наружной стороны раздавались жуткие крики:

– Открывай, блаженная! Я тебе покажу! Опять окурки у меня под порогом валяются – колдуешь что ли?! Я все равно тебя в покое не оставлю!

– Причем здесь я? Ребята собираются по ночам и курят на лестничной клетке, – чуть не плача доказывала Татьяна.

Что может сделать слабая женщина, когда ее обижают? Только молиться. Подойдя к иконостасу, зашептала:

– Господи! К Тебе взываю из глубины своей души, мелочной, растленной и заблудшей! Боже! Не забудь меня, протяни руце помощи и поддержки. Не остави, подыми, благослови! Всевышний! Только на Тебя моя надежда. Без Тебя пожрали бы меня вредные люди, словно мухи свежатину… Господь велик. Мнози пути Его добрые. И один из них —поддержка сирых и заблудших. О, Господи! Славлю Тебя и радуюсь в сердце своем, что Ты у меня есть – любвеобильный и милостивый!

Успокоившись, пошла готовить завтрак. Кухня была маленькой, неуютной, неаккуратной. Но ей как-то безразлично – чисто у нее или нет. Для кого стараться? Для себя не хотелось. Она часто болела от одиночества и тоски. Питалась небрежно по причине безденежья и скуки. Купит кое-что и съест всухомятку. Когда-то хорошие вкусные пирожки готовила, плов, пельмени, когда-то… А сейчас? Осень на сердце. Грустно и беззащитно ему от голых, облезших веток жизни, горькой обездоленности и плевков, получаемых от невоспитанных людей, больно стареть, становиться никому ненужной, трудно превращаться в пылинку жизни… Ах, да мало ли отчего печально не станет! Даже вечер, встречаясь с ночью, мягкую музыкальную грусть рождает… Листья легко и протяжно стонут под порывами ветра, солнце прячет слезу, сходя с небосклона… Грусть в природе может наступить даже среди безветрия, а в человеческом сердце – среди веселья!…

Покончив с едой и раздумьями, поблагодарила Господа, направилась в кабинет, допечатывать на машинке незавершенный рассказ.

С сожалением посмотрела на вещи, лежащие не там, где следовало, на запыленные паркет, зеркала, книжные полки. Ничего не хотелось менять. Мысль, что не для кого это делать, ее просто угнетала.

– Сглазили что ли тебя? – спрашивала приятельница, когда видела ее нежелание навести порядок и уют.

– Не знаю, – вяло отвечала Татьяна, не вдумываясь в смысл.

Сидя за машинкой, принялась за творчество. Откинулась на спинку кресла, потянулась, взбадривая себя. И вдруг вновь задумалась: «Как хочется приблизиться к красоте, подслушать ее шепот. Посмотреть на ее формы вблизи, погладить рукой, попробовать создать ее… Но она капризна, не знаю, по каким канонам рождается она, но знаю, в присутствии ее дух захватывает от счастья. Как велики гении, создававшие ее образы. Как мелки те, кои подобно мне, тщатся производить великолепное, а выдают мелкое и ненужное…»