Алмазный фонд Политбюро

– И что она?

– Приказала своим людям искать дальше.

– Ну а опись изъятого? Она приказала ее сделать?

На губах Одье вновь застыла саркастическая ухмылка.

– О чем вы говорите? Опись… Была бы опись, я бы не стал жаловаться вам в жилетку на подобный произвол.

Самарин вопросительно уставился на швейцарского посланника. Даже если учитывать всю ту праведную обиду на петроградских чекистов, которая черным наростом скопилась в душе Одье, и то его слова несли в себе нечто более страшное, нежели всплеснувшийся гнев. Оттого и спросил осторожно:

– Вам не показалось, что госпожа Яковлева не полная дура и не враг самой себе, чтобы проводить подобные «обыски» на территории иностранных миссий? К тому же она должна была представлять себе, чем конкретно может закончиться для нее подобный «обыск». Принятый Совнаркомом Декрет о защите собственности иностранцев еще никто не отменял.

– Вот и я думаю, что не дура, – согласился с ним Одье. – И я не сомневаюсь, что она не могла не догадываться, на какой риск идет, когда ворвалась на территорию миссии и перевернула весь дом.

– Выходит, рисковала осознанно?

– Думаю, да.

– И что же она искала?

Одье отпил из чашечки глоток кофе, поставил ее на стол, прошелся вопросительным взглядом по лицу Самарина, словно желая лишний раз убедиться, можно ли полностью довериться этому человеку.

– Спрашиваете, что искала госпожа Яковлева? Да всё очень просто – бриллианты и драгоценности Фаберже. И я даже не сомневаюсь в том, что чекисты появятся в этом доме еще раз.

– С чего бы вдруг подобная уверенность?

– Да с того самого, что она искала не пулеметы, не винтовки и не бомбы, которых никогда не было в этом доме, о чем она прекрасно знала, а искала потайной сейф, который был сделан по заказу Карла задолго до революции. Да-да, не удивляйтесь. Тот самый бронированный сейф, в котором Карл хранил не только наиболее ценные работы, в том числе и, так называемые, пасхальные яйца, отделанные бриллиантами и драгоценными камнями ювелирные изделия, каждое из которых стоит баснословных денег, но и те драгоценности, которые были отданы ему на хранение весьма богатыми людьми. И которые, как вы сами догадываетесь, могут оцениваться в миллионы рублей золотом.

– И что, – осторожно спросил Самарин, – чекисты так и не нашли этот сейф?

Губы Одье скривились в презрительной ухмылке.

– Оттого этот сейф и был назван потайным, что его не так-то просто найти. И когда господа чекисты, перевернув весь дом, доложили госпоже Яковлевой, что никакого сейфа они найти не смогли, кроме того, который находится в моем кабинете и в котором лежали рабочие документы и бумаги Швейцарской миссии, вот тогда-то они и стали выносить из дома и загружать в грузовик все то, что представляло хоть какую-то ценность.

Одье замолчал, молчал и Самарин – уж слишком серьезным было это обвинение. И случись вдруг, что руководитель Швейцарской миссии в Петрограде надумает придать этому огласку в европейской прессе…

Самарину было глубоко наплевать на председателя Петроградского ЧК, но при разборке этого дела могли полететь и ни в чем не повинные головы, так называемые стрелочники, и тогда он спросил:

– Вы уверены в наличии этого сейфа?

– Да как же мне не быть уверенным, если Карл показывал мне его перед самым отъездом, – возмутился Одье.

– И вы не сдали этот сейф чекистам? – удивлению Самарина, казалось, не было предела.

– Так они меня и не спрашивали, – хмыкнул Одье. – К тому же скажите мне как честный человек, как дворянин. Мог ли я показать этот сейф господам чекистам, если Карл доверил мне все то, что наживал собственным трудом долгие годы?

Его вопрос как бы завис в воздухе, и он сам себе ответил:

– Не знаю, кто как, но лично я подобного предательства со своей стороны не простил бы себе никогда в жизни. Впрочем, что-то я разболтался, вас уже давно мой друг Андерсен ждет. Кстати, это недалеко – Фонтанка, сорок два.

…Опросив тех сотрудников, которые в ночь ограбления находились в посольстве, Самарин попросил посла уделить ему несколько минут внимания.

– Господин Андерсен, а что вы сами думаете относительно этого налета? Согласитесь, что он более чем странен и дает пищу для определенных… – он хотел произнести слово «выводов», однако не был уверен, что норвежский посол поймет его правильно, и поэтому несколько смягчил концовку: – для определенных размышлений?

Однако Мартин Андерсен оказался более проницательным человеком, нежели о нем подумал Самарин.

– Господин Самарин, пока вы были в дороге, мне перезвонил Одье и представил вас как весьма порядочного и умного человека. Так что, давайте будем предельно откровенны друг с другом.

Самарин только улыбнулся в ответ.

– В таком случае я прикажу приготовить нам кофе, и, пока его будут варить, мы честно и открыто пообщаемся друг с другом. Вы не будете возражать?

Самарин не возражал. И не только потому, что он уже забыл, когда пил кофе два раза на день, но еще и потому, что он даже не надеялся на то, что посол Норвегии уделит ему свое личное время, а не спихнет его своему помощнику, приказав тому «посодействовать господину следователю». И тому было бы своё оправдание – ряд вопросов, которые всенепременно задал бы хозяину этого дома любой следователь, были бы нелицеприятны для посла столь могущественной державы, как Норвегия.

Приказав своему помощнику приготовить кофе, Мартин Андерсен какое-то время разминал кончиками пальцев тонкую длинную папиросу, источавшую необыкновенный аромат, наконец, произнес негромко:

– Итак, первый вопрос, если я, конечно, не ошибаюсь, который вы желали бы мне задать. Знал ли я о том, что в том дорожном саквояже, который вместе с чемоданами привез Одье, были упакованы не документы Товарищества Фаберже, что было бы вполне естественным, а бриллианты, драгоценности и ювелирные изделия, которые он не рискнул взять с собой, покидая Россию?

Мартин Андерсен не ошибался, и Самарину только и оставалось, что утвердительно кивнуть головой.

– В таком случае отвечаю: «Да, я знал об этом». И сказал мне об этом мой друг Одье в тот момент, когда попросил спрятать саквояж в сейф. Спросите, с чего бы вдруг весьма осторожный Эдуард Одье рассказал мне об этом? Да всё очень просто. Согласитесь, что просить прятать в сейф дорожный саквояж с бумагами уничтоженного революцией Товарищества – это глупость. Вот он и открыл мне эту тайну, дабы между нами не было каких-либо недомолвок.

Самарин согласился и на этот довод.

– Ну, а если вы согласны с логикой моих рассуждений, то вытекает следующий вопрос: знал ли об этом кто-нибудь из моих сотрудников? И я сразу же отвечу вам: «Нет, об этом никто не знал и не мог знать, так как разговор с Одье происходил в моем кабинете в тот момент, когда мы остались одни.

Слушая логическую раскладку норвежского посла, Самарин продолжал молчать, и господин Андерсен озвучил следующий вопрос, пожалуй, самый неприятный для него:

– И вы, естественно, спросите меня, как могло случиться, что бандиты узнали о том, что Одье перевез ко мне не только чемоданы Карла, но и саквояж с ценностями стоимостью в полтора миллиона золотом?

Явно нервничая, отчего его лицо покрылось красными пятнами, хозяин дома оборвал свой монолог, видимо пытаясь хоть немного успокоиться, и вдруг его словно взорвало изнутри:

– Вот и я вас спрашиваю, из каких таких источников налетчики могли об этом узнать, если о саквояже Карла знали только Одье и я?

Чувствовалось, что этот вопрос не дает норвежскому послу покоя, и Самарин пошел ему навстречу. К тому же было похоже на то, что норвежский посол не знал о том, что для составления описи и оценки ювелирных украшений, бриллиантов и драгоценностей в дом на Большой Морской были приглашены также владелец ломбарда Мендель и сын Фаберже Евгений.

– А почему вы исключаете ту вероятность, что о саквояже знали не только вы и господин Одье, но и еще кто-то, имевший прямое отношение к ограблению? Причем узнал задолго до того, как Одье перевез драгоценности и чемоданы Фаберже в ваше посольство. Вы никогда не думали об этом?

Прищурившись правым глазом на Самарина, хозяин дома невразумительно пожал плечами, и в этот момент на пороге застыла коренастая фигура с подносом в руках. Мартин Андерсен сделал приглашающий жест рукой.

– Угощайтесь. Кофе, печенье, бутерброды.

И вновь от дурманящего запаха свежезаваренного кофе у Самарина помутилось в голове. Прилагая всю свою волю, чтобы только не опростоволоситься перед норвежским послом и не выглядеть в его глазах изголодавшимся интеллигентом, аккуратно, двумя пальчиками взял с подноса чашечку из тонкого китайского фарфора и поднес ее к губам. На крохотные бутерброды с сыром и стопочкой выложенное печенье он старался не смотреть. Только сглотнул слюну.

Видимо, поняв его состояние, предельно деликатный хозяин дома отхлебнул глоток из своей чашечки и оценивающе почмокал губами.

– Не знаю, угощал ли вас столь божественным напитком мой друг Одье, но должен заверить, что у меня кофе самый настоящий, эфиопский, да и сыр прислан с берегов моей родины. И я думаю, что моим землякам-сыроделам будет весьма обидно, если вы не отведаете этого продукта.

Это был праздник живота, о котором Самарин даже мечтать не мог.

Когда тарелочка с бутербродами и печеньем наполовину опустела, он заставил себя перестать жевать и, поблагодарив хозяина дома за угощение, вернулся к вопросу, который так и повис в воздухе:

– Так почему вы все-таки исключаете подобную вероятность?

– А кто мог знать об этом еще, если о саквояже знали только я и Одье? – Вопросом на вопрос ответил Мартин Андерсен. – Не будет же он посвящать в свою тайну каждого встречного?

– Я с вами совершенно согласен относительно господина Одье, – перебил Андерсена Самарин, – однако почему вы исключаете вероятность того, что об этом саквояже мог проговориться тот третий, который присутствовал при описи?

Удивлению норвежского посла, казалось, не было предела.

– А разве был этот… третий?

– Был, – заверил его Самарин, – как, впрочем, был еще и четвертый свидетель того, как в саквояж закладывались драгоценности Дома Фаберже.

– Но этого просто не может быть! О том, что в эту тайну был посвящен еще кто-то… Одье об этом мне ничего не говорил.

– Однако так оно и было.

– И что… Одье знал об этом?

– Знал, – подтвердил Самарин, и тут же поспешил оправдать молчание швейцарского дипломата: – Но он не рассказал вам об этом только потому, что этим людям полностью доверял сам Карл Густавович. И, согласитесь, господин Одье не имел морального права подозревать их в разглашении этой тайны. Тем более что один из свидетелей – сын Карла Фаберже, Евгений.

Норвежский посол слушал Самарина, и по тому, как кривилось его лицо, можно было догадаться, что в его сознании борются противоречивые чувства.

– Да, пожалуй, я соглашусь с вами, – наконец произнес он, – Евгений не мог поступить столь опрометчиво, чтобы доверить кому-то подобную тайну. А кто был тот… второй?

– Пообещайте, что вы не будете предпринимать каких-либо действий по его розыску.

– Обещаю, – без особого энтузиазма выдавил из себя Мартин Андерсен и, видимо сообразив, что его слово прозвучало не очень-то авторитетно, повторил: – Обещаю. Тем более, насколько я догадываюсь, я могу тем самым помешать вам.

– Совершенно точно, – кивком головы поблагодарил его Самарин, – а насчет того второго… это был некий господин Мендель, в недалеком прошлом владелец известного на весь Петербург ломбарда.

– Мендель? – вскинул брови Андерсен. – Если я не ошибаюсь, он не только владелец ломбарда, но и довольно известный оценщик?

– Совершенно верно.

– Послушайте, но это в корне меняет дело, – вскинулся Андерсен. – А вы с ним уже беседовали?

– Намереваюсь сделать это не позже чем завтра.

– Если, конечно, он еще не эмигрировал в Европу, – подкорректировал благие намерения Самарина Мартин Андерсен, и на его лице застыла скептическая ухмылка. Мол, человек предполагает, а Бог располагает.

Глава 3

Вернувшись в остуженную февральскими ветрами квартиру, в которой он поселился летом семнадцатого года, Самарин разжег печку-«буржуйку», изогнутая труба которой выходила в верхнюю створку окна, подбросил в нее несколько колотых поленьев – всё, что осталось от разобранного неподалеку деревянного особняка, и только когда в комнате дыхнуло осязаемым теплом, позволил себе сбросить с плеч пальто. Поставил на печку черный от копоти чайник и развернул пакет, который уже на пороге посольства, со словами «примите, пожалуйста, а то обидите господина посла» вложил в его руки секретарь посольства.

Мартин Андерсен. Видимо, прекрасно понимал, что жизнь бывшего следователя Московского окружного суда в Советской России не сахар, и позволил себе преподнести ему скромный по его меркам презент.

В пакете была пачка самого настоящего чая, баночка кофе, упаковка пиленого сахара, но что самое главное – целый каравай пшеничного хлеба и не менее фунта сыра из козьего молока.

Совершенно отвыкший от подобной роскоши, Самарин, у которого иной день не было во рту даже крошки зачерствелого сухаря, растерянно смотрел на все это богатство и не знал, что делать. То ли плакать от того чувства унижения, в которое его опустили господа большевики, то ли радоваться тому, что и ему наконец-то подмигнула госпожа Удача и можно будет хоть какое-то время не ломать голову над тем, что еще можно продать из оставшихся вещей, чтобы купить на базаре полпуда полусгнившей картошки, пару луковиц да буханку квелого хлеба. Сглотнув подступивший к горлу комок, он отсыпал в объемистую алюминиевую кружку щепотку чая, залил его подоспевшим кипятком, пододвинул к буржуйке кресло, обтянутое черной кожей. Отломил от пшеничного каравая горбушку…

В отличие от квелой, замешанной на отрубях мякины, эта горбушка была непривычно мягкой, пахла давно забытым запахом «дореволюционного» хлеба, и его лицо вдруг скривила болезненная гримаса. От нахлынувших чувств хотелось плакать и смеяться одновременно.

Это было похоже на истерику изнеженной воспитанницы из пансиона благородных девиц, и он не мог дать своему состоянию объяснения.

По привычке обхватил кружку ладонями, отчего по всему телу расплылось тепло, и осторожно, так, чтобы только не обжечь губы, отпил глоток свежезаваренного чая. Наслаждаясь забытым вкусом, отпил еще один глоток и, словно испугавшись того, что при таких темпах этот божественный напиток может скоро закончиться, вернул кружку на краешек буржуйки. Не поленившись подняться и пройти к буфету из красного дерева, за стеклом которого красовался Императорский сервиз, положил хлебную горбушку на фарфоровую тарелочку и только после этого достал из кармана пальто пожелтевший, наполовину исписанный блокнот. И хотя помнил всё то, что рассказал ему Вальтер Ольхен, тот самый помощник норвежского посла, которого налетчики заставили показать, где лежат чемоданы Фаберже, а затем заставили открыть сейф, в котором был спрятан дорожный саквояж, перечитал его показания вновь.

Теперь уже не оставалось сомнений в том, что ночной налет на посольство Норвегии был заранее спланирован и бандиты были нацелены на чемоданы и саквояж Фаберже. А судя по тому, что они были осведомлены о том, что Одье в целях безопасности перевез вещи семьи Фаберже и его драгоценности в норвежское посольство, они давно следили за домом на Большой Морской.

И здесь возникало несколько вопросов, без ответа на которые невозможно было проводить дальнейшее расследование.

Первый вопрос. Кто проинформировал налетчиков о том, что Карл Фаберже отбыл в Европу практически голым, оставив своё богатство в Петрограде?

Второй вопрос. Откуда бандиты могли узнать, что часть ценностей передана руководителю Швейцарской миссии в Петрограде? Кто мог рассказать им об этой тайне, в которую были посвящены всего лишь четыре человека?

Третий вопрос, он же самый темный. Личность информатора Эдуарда Одье? Если это человек из Смольного, то кто мог посвятить его в тайну о готовящемся налете на резиденцию Швейцарской миссии? Возможно, конечно, что он работает и на бандитов, то есть выполняет роль наводчика, но в таком случае как он мог оказаться в числе информаторов господина Одье, человека, у которого за плечами более четверти века дипломатической работы и обостренный нюх на информаторов, половина из которых являются двойными агентами?

И четвертый вопрос, который также требовал ответа. Как могло случиться, что ограбление произошло в ту самую ночь, когда норвежский посол отбыл в ознакомительную командировку по Северо-западному фронту? Что это – совпадение, случайность или поэтапное выполнение заранее продуманного плана, чего также нельзя было исключать?

Будучи в прошлом следователем по особо важным делам Московского окружного суда, в послужном списке которого числился не один десяток раскрытых преступлений, Самарин не верил в случайности и совпадения, отдающие криминальным душком, и оттого невольно поморщился, осмысливая этот вопрос. И здесь вывод напрашивался сам собой. Если бандиты знали о том приглашении, которое получили норвежский посол и Эдуард Одье от Председателя Петросовета, значит, информатор был вхож в высокие кабинеты Смольного или же, что еще хуже, являлся одним из приближенных Григория Евсеевича.

От одной только мысли об этом Самарин зябко передернул плечами и, обхватив кружку ладонями, отхлебнул еще один глоток чая.

Выстраивая самые различные версии ограбления, Самарин не исключал также возможности наличия спланированного сговора бандитов с кем-то из чиновников Петросовета, от которого, возможно, и пошла утечка информации о готовящемся налете на Швейцарскую миссию. И если его выводы правильны…

Худшего варианта невозможно было и представить.

Однако, как бы там ни было, но поворачивать вспять было уже поздно. Надо было отработать оказанное ему доверие со стороны Луначарского, не говоря уж о швейцарском и норвежском дипломатах, которые видели в нем едва ли не последнюю возможность спасения своей чести в дипломатических кругах. Как признался посол Норвегии, кое-где в Европе уже поговаривают о том, что хищение бриллиантов и ювелирных изделий Фаберже не обошлось без участия дипломатов. Эдуарда Одье подозревают в том, что он избавился от чемоданов и дорожного саквояжа Фаберже, чтобы снять с себя подозрение в краже драгоценностей, а Мартина Андерсена подозревают в том, что он якобы специально импровизировал ограбление, как только бриллианты, ювелирные изделия и драгоценные камни оказались на территории посольства. Что, кстати говоря, тоже может оказаться правдой.

Наслаждаясь теплом буржуйки, которую он еще в декабре семнадцатого года заблаговременно обложил кирпичом, дабы тепло сохранялось как можно дольше, Самарин потянулся рукой за фарфоровой тарелочкой и, поддерживая ее так, чтобы на пол не упала ни одна крошка, откусил кусочек божественно вкусной горбушки, затем еще один кусочек и запил всё это несколькими глотками чая. За полтора года полуголодного существования он научился довольствоваться тем малым, что доводилось приобретать у чухонцев, и теперь, почти насытившийся и отогретый горячим чаем, мог решать самые сложные задачи. Правда, для решения поставленной перед ним задачи было слишком мало вводных, на которых можно было бы выстроить приемлемую к данному случаю версию, но кое-что все-таки удалось нарыть. И это «кое-что» не только описание чемоданов Карла Фаберже и словесные портреты налетчиков, но и те несколько кличек, которые прозвучали в стенах норвежского посольства.

Копыто, Студент и Пегас.

Как утверждает Вальтер Ольхен, на кличку Студент отзывался довольно молодой бандит с губастым, «раззявистым» ртом, а Пегасом величали бандита лет двадцати восьми, голову которого украшала шапка густых вьющихся волос и который внешне чем-то напоминал председателя Петросовета Григория Евсеевича Зиновьева. Причем на это Вальтер Ольхен также обратил внимание, Пегасом его называл бандит по кличке Копыто, а Студент – Михаилом.

Кстати, именно он, Копыто, сунул револьвер под нос Ольхена, и единственно, что смог запомнить норвежец в столь критической ситуации, так это широченную ладонь бандита, в которой словно утопал револьвер. Что еще смог восстановить он в памяти, так это то, что у Копыто из-под фуражки выбивался рыжий чуб и именно он пообещал перестрелять сотрудников посольства, если кто-нибудь из них попытается «вякать». Впрочем, как показалось Вальтеру Ольхену, Студент и Копыто были в этой банде на одном уровне, а настоящим руководителем банды был Пегас, и когда он приказал бандиту по кличке Копыто стаскивать чемоданы к пролетке, тот сначала зыркнул на него далеко не дружелюбным взглядом, однако вынужден был подчиниться.

Итак, Копыто, Студент и Пегас, от которых и надо было плясать, как от печки.

Самарин поднялся с кресла, достал из полутемного угла буфета потрепанную адресную книгу. Отер ребром ладони пыль. Он уже забыл тот день, когда доставал ее, чтобы найти тот или иной адрес, и от одной только мысли об этом на душе стало настолько муторно, что плакать захотелось. Однако плачь не плачь, но революция, которую собственными руками подготовила российская либеральная интеллигенция, свершилась, и теперь надо было радоваться хотя бы тому, что тебя не расстреляли после объявления Красного террора.

Перелистав пожелтевшие по краям страницы, Самарин наконец-то нашел адрес нужного ему человека и порадовался тому, что ему опять повезло. Его хороший знакомый, в дореволюционном прошлом заведующий сыскным столом сыскного отдела третьего участка полицейской части на Лиговке Кузьма Обухов проживал неподалеку от Обводного канала, и не надо было тащиться на окраину города, где в домишках деревянной постройки обретались младшие полицейские чины. В восемнадцатом году они были объявлены злейшими врагами народа, и мало кто из них рискнул остаться в Петрограде. Бежали кто куда смог, а те, кто остался, влачили нищенскую полуголодную жизнь. Рано поседевший на своей нелегкой службе Кузьма Иванович Обухов, которого лиговские бандиты иначе как Обухом не величали из-за его кулаков по пуду каждый, зарабатывал на жизнь тем, что оказывал услуги спекулянтам, дабы те могли более-менее спокойно делать свой гешефт. В последний раз Самарин видел его осенью восемнадцатого года, на барахолке, когда бывший следователь по особо важным делам пытался продать свой последний цивильный костюм, а общепризнанный дока сыскного дела Кузьма Обухов работал на группу чухонцев, оберегая их жизнь и кошельки от осатаневшей питерской шпаны. И это при всем при том, что Кузьма Обухов считался в сыскной полиции на особом счету, и не только потому, что в его послужном списке был не один десяток задержаний, о которых говорил весь Петербург, но еще и потому, что у него была феноменальная память на клички, лица и особые приметы преступников, которой полицейская часть на Лиговке пользовалась как своей собственной картотекой. По своей наивности Обухов решил, что и новые власти воспользуются его знанием преступного мира, однако не тут-то было. Советской власти, оказывается, не нужны были профессионалы, «запятнавшие себя службой в сыскной полиции», ей нужны были пусть и малограмотные, но идейно выдержанные кадры, и Обухов так же, как и Самарин, остался за бортом того самого «парохода», который плыл к новой жизни.

Кузьму Обухова Самарин решил навестить утром следующего дня.

* * *

Выбравшись на Моховую, Самарин не мог не отметить, что и в его жизни наконец-то началась светлая полоса. Подтверждением тому было то, что его не остановил на Невском солдатский патруль и он без особых проблем добрался до засыпанного рыхлым февральским снегом проулка, где без труда нашел вполне приличный деревянный дом, в котором обреталась семья Обухова. Поднявшись на крыльцо, постучал в обшитую старым ватным одеялом дверь, которая почти тут же распахнулась, и на пороге застыла коренастая фигура хозяина дома.

Удивлению Обухова, казалось, не было предела.

– Господи… простите, Аскольд Владимирович!? – только и смог он выдавить из себя, вопросительно уставившись на гостя. Наконец до него все-таки дошло, что перед ним действительно стоит Самарин, и, обнажив в широченной улыбке все тридцать два зуба, шагнул навстречу: – Вот уж кого не ожидал увидеть, так это вас! Дорогому гостю мы всегда рады.

Облапив Самарина как старого доброго знакомого, Обухов чуток отстранился и басовито произнес:

– Да чего же это мы здесь стоим, как нехристи? Прошу в дом.

И уже в сенях, помогая Самарину раздеться, крикнул в открытую дверь:

– Матрена, встречай дорогого гостя.

На пороге чистенько убранной комнаты, в красном углу которой висели потемневшие иконы с лампадками, застыла невысокая, немного располневшая женщина с тяжелой косой на голове, и Обухов представил жене гостя:

– Аскольд Владимирович Самарин, следователь по особо важным делам. Прошу любить и жаловать. Я тебе о нем много рассказывал.