Алмазный фонд Политбюро

Петроград и молодая республика Советов теряли на этом миллионы рублей золотом, которые можно было бы пустить на закупку того же хлеба для голодающей России.

Дабы пресечь это разграбление, Луначарский предлагал Горькому создать с нуля, а затем и возглавить Оценочно-антикварную комиссию Народного комиссариата торговли и промышленности. Задача комиссии – отбирать вещи, имеющие художественную или историческую ценность, из имущества, предназначенного для конфискации в царских дворцах и особняках знати, а также в банках, крупных антикварных лавках и в ломбардах. Кое-что из того, что будет изъято комиссией, предполагалось использовать в экспозициях будущих музеев, но большую часть конфискованного предполагалось выставлять на зарубежные аукционы, а также продавать с молотка.

Стране нужны деньги!

Что и говорить, задумка была более чем насущная, требовала решительного подхода к делу, и не надо было иметь семь пядей во лбу, чтобы догадаться, с чего бы вдруг член Реввоенсовета обратился с этой просьбой именно к нему, Максиму Горькому.

После того как Советское правительство перебралось в Москву, в Петрограде оставался единственный, пожалуй, человек, который не боялся противостоять Зиновьеву. И человеком этим был он, писатель Максим Горький. Почти столь же мощное влияние на петроградских чиновников имела и Мария Федоровна Андреева, к которой Ленин питал вполне естественную симпатию не только как к актрисе и красивой женщине, но и как к человеку, который в свое время немало сделал для партии большевиков.

И все-таки это предложение исходило от Луначарского, который хоть и являлся членом Реввоенсовета, однако не пользовался особым авторитетом у председателя Петросовета, в руках которого были все рычаги управления городом. Что же касается новой российской столицы, в которую перебралось правительство, способное в случае необходимости хоть как-то повлиять на всесильного хозяина Петрограда, то Москва была весьма далеко. И поэтому Алексей Максимович не мог не спросить:

– Это предложение … оно исходит лично от вас?

Луначарский понял его без лишних слов, оттого и ответ был откровенно честным:

– Идея о создании Оценочно-антикварной комиссии принадлежит лично мне, и она была полностью поддержана Лениным, но когда на заседании Совнаркома был поставлен вопрос о том, кто бы ее мог возглавить… вот здесь-то и началась свара. Должен признаться, вашу кандидатуру предложил действительно я, однако наряду с вами было выдвинуто еще несколько кандидатур из тех членов партии, основная заслуга которых – «преданность делу революции», однако Ильич остановился на кандидатуре писателя Горького, то есть на вас.

– Ну что ж, приятно слышать, что после закрытия «Новой жизни» писатель Максим Горький хоть в этом деле пригодился, – поблагодарил его Алексей Максимович. – А что скажете относительно Марии Федоровны?

– Могу заверить вас, что ее кандидатура даже не обсуждалась. Когда была утверждена ваша кандидатура, Ильич предложил Марию Федоровну как необходимое дополнение к вам, сказав при этом, что если вы будете в одной упряжке, то вам уже не сможет противостоять даже сам черт с его выкрутасами.

– Что, прямо так и сказал? «Черт с выкрутасами»? – не удержался от улыбки Горький, который со дня закрытия «Новой жизни» практически не общался с Лениным.

– Слово в слово, – подтвердил хозяина кабинета. – Но мало того, он еще просил передать, что готов всемерно помогать вам, если вдруг возникнут какие-либо проблемы.

Наблюдая за реакцией Горького, Луначарский наконец-то смог вздохнуть облегченно. Если еще утром он сомневался в том, что Горький, разобиженный на всех и вся за то, что была закрыта «Новая жизнь», и в первую очередь обиженный за это на Ленина, согласится возглавить комиссию, то теперь он видел, как писатель буквально оттаивает. И подтверждением тому была засветившаяся лукавинка в его глазах. Теперь, кажется, можно было брать быка за рога.

– Ну что, Алексей Максимович, вы готовы возглавить Оценочно-антикварную комиссию?

– Ну, если об этом просит сам Ильич…

– Спасибо, – кивком головы поблагодарил Горького хозяин кабинета. – И признаюсь откровенно, иного ответа ни я, ни Владимир Ильич от вас не ожидали.

Горький на это только плечами пожал.

– Но это вы, – продолжал между тем Луначарский, – а вот как отнесется к нашему предложению Мария Федоровна?

– Думаю, весьма положительно.

– Вы беретесь с ней переговорить? Или все-таки мне пригласить ее в Смольный?

– Одно другому не помешает, – резонно заметил Горький. – Тем более что она с величайшим уважением относится к вам лично, и ей будет приятно лишний раз встретиться с вами.

– Хорошо, на том и остановились, – произнес Луначарский и тут же спросил: – Вы смогли бы для начала подобрать десяток честных, разбирающихся в живописи, в драгоценных камнях и в ювелирном деле товарищей, которые за определенное вознаграждение взвалили бы на себя функции искусствоведов и оценщиков?

Алексей Максимович невольно хмыкнул в усы, чем тут же вызвал недоуменно-обидчивый вопрос:

– Чего же смешного я сказал?

– Не обижайтесь, Анатолий Васильевич, – согнав ухмылку с лица, произнес Горький, – но, как мне кажется, вам надо бы почаще выходить в народ.

– Не понимаю. Я, вроде бы, народа никогда не чурался.

– А чего тут понимать? Вот вы спросили меня, согласятся ли они работать «за определенное вознаграждение», а ведь даже не ведаете о том, что сейчас сотни представителей петроградской интеллигенции, которые составляют цвет нации, часами торчат на базарах, пытаясь продать фамильные ценности. Да-да, фамильные ценности, – повторил он, – чтобы на вырученные деньги купить пуд полусгнившей картошки или буханку мякины, имя которой – хлеб. И это в лучшем случае. А в худшем – сидят в нетопленных квартирах и делят со своими домочадцами последний сухарь, размачивая его в стакане с водой. Да они за «определенное вознаграждение» горы свернут, и ручаюсь, что та оценка, которую проведут эти люди, будет на уровне мировых стандартов. Так что, можете не беспокоиться, и оценщики найдутся, и художники, и толковые искусствоведы. И если потребуется, то даже не десяток, а поболее.

– То есть, вы хотите сказать, что к работе комиссии можно будет привлечь гораздо большее число специалистов?

– Даже не сомневаюсь в этом. И могу хоть сейчас надиктовать вам пару дюжин фамилий, которые могли бы украсить собой самую авторитетную комиссию мирового уровня. Но это те люди, которые могут по-настоящему честно и принципиально оценить ту или иную картину, скульптуру, ювелирные изделия или драгоценные камни, которые еще находятся в подвешенном состоянии, если, конечно, так можно выразиться. А вот как быть с теми драгоценностями, которые уже уплыли из рук государства, а попросту говоря, были украдены и теперь всплывают в самых неожиданных местах? Вам не кажется, что они должны вернуться туда, где им положено быть, и для этого тоже нужны соответствующие специалисты, но уже несколько иного профиля?

– Кажется, – согласился с ним Луначарский, – и даже более того, я убежден в вашей правоте, но это уже не наша сфера деятельности. Для этого и существует Петроградское ЧК, как, впрочем, и милиция. Но коли вы затронули этот вопрос, я хотел бы показать вам письмо, которое получил недавно от Карла Фаберже.

– Что, от того самого Фаберже? – удивился Алексей Максимович.

– Да, от Карла Фаберже, который эмигрировал из России. – Луначарский взял со стола вчетверо сложенный лист бумаги и положил его перед Горьким. – Прочитайте. Весьма любопытное письмо, к тому же об этом уже полгода талдычит вся Европа. – И пояснил, заметив недоуменный взгляд писателя. – Это относительно ограбления норвежского посольства, если помните, в октябре прошлого года.

Горький прекрасно помнил это ограбление, которое взбудоражило старых петербуржцев и муссировалось практически на каждой кухне или в столовой, где собиралось более двух человек. И дело было даже не в том, что этот небывало наглый налет на посольство подрывал в дипломатических кругах едва зарождавшийся авторитет молодой Советской республики, а в том, что это ограбление весьма наглядно говорило о том, что в Петрограде нет по-настоящему сильной власти, которая могла бы защитить горожан от распоясавшихся бандитов. И это было страшно.

Алексей Максимович разгладил ребром ладони, исписанный убористым почерком лист вполне приличной бумаги и, уже более внимательно, перечитывая отдельные строки, дочитал письмо, адресованное почему-то наркому Просвещения Луначарскому, хотя оно и просилось на стол председателю Петроградского ЧК Яковлевой, до конца. Это был крик о помощи.

Наблюдавший за ним хозяин кабинета, произнес негромко:

– Судя по вашей реакции и по тому интересу, с каким вы прочитали письмо, вы не могли не знать Фаберже.

– Еще до революции довелось познакомиться с ним.

– Даже так? Это интересно, расскажите.

– Да здесь-то и рассказывать особо нечего, – пожал плечами Горький. – На тот момент я искал ювелира, чтобы заказать браслет ко дню именин Марии Федоровны. Вот тогда-то мне и посоветовали обратиться к Фаберже.

– И что, мастер, надеюсь, оказался на высоте?

– Даже больше того. Мария Федоровна по сей день надевает этот браслет только по особо значимым выходам в свет.

По лицу Луначарского пробежала ухмылка.

– Жаль, что Владимир Ильич не заказал в свое время подобного браслета для Надежды Константиновны. Случись вдруг подобное, сейчас бы не было никаких проблем ни у Фаберже, ни у нас с вами.

Алексей Максимович уже рот было открыл, чтобы напомнить хозяину кабинета, что Крупская в силу своих убеждений не носит дорогих украшений, однако вовремя догадался, что хотел сказать Анатолий Васильевич, и только спросил:

– Вы что же, считаете, что у Фаберже всё настолько плохо?

Луначарский утвердительно кивнул головой.

– Плохо. И подтверждение тому – те нюансы и факты по ограблению норвежского посольства, которые он приводит в своем письме и про которые я, признаться, не знал.

Замолчав, он снял с носа пенсне, платочком протер стекла, привычным движением водрузил пенсне на нос, и вдруг его словно взорвало:

– А ведь обязан был знать! Обязан! Я обязан был выяснить все тонкости этого ограбления хотя бы потому, что ограблен был не винный склад, а посольство, вы понимаете, по-соль-ство Норвегии, что нанесло нам немалый вред на дипломатическом фронте. И я, как член Совнаркома… впрочем, после драки кулаками не машут.

Немало удивившись этому всплеску гнева со стороны обычно корректного и выдержанного Луначарского, Алексей Максимович хотел было спросить, а чего же он, как член Реввоенсовета, не отдал команду расследовать это ограбление сразу же по горячим следам, однако его опередил хозяин кабинета:

– Я догадываюсь, что вы хотите сказать, и поэтому должен признаться сразу. Это был октябрь месяц. Если помните, корпуса Родзянко – Юденича взяли город в такое кольцо, что продыху не было, и я вынужден был мотаться по всем фронтам и помогать латать образовавшиеся дыры. Конечно, это не оправдание, но Зиновьев заверил меня, что будет произведено самое тщательное расследование, бандиты будут пойманы, а всё похищенное возвращено лично послу Норвегии. А потом наступил еще более тяжелый для всех нас ноябрь, за ним декабрь, и мне, откровенно говоря, было уже не до этого налета. Да и Зиновьев как-то обмолвился, что дело это темное, не раскрываемое, причем сработали это ограбление даже не питерцы, а москвичи, и нам будет лучше о нем просто не вспоминать. Тем более что он уже встречался с норвежским послом, и тот дал ему понять, что он не хотел бы раздувать это ограбление до вселенских масштабов. Мол, от этого никто не выиграет, ни его страна, ни Россия.

Он замолчал, однако заинтригованный Горький не мог не подстегнуть его:

– И?..

– И на этом все успокоилось.

– Успокоилось? – удивился Горький.

– Да.

– В таком случае я не понимаю, зачем вы ознакомили меня с этим письмом? Не правильней было бы переслать его в Петроградское ЧК? Насколько я понимаю, это их прямая обязанность расследовать подобные преступления.

– Спрашиваете, с чего бы вдруг я показал это письмо вам, а не переадресовал его на Гороховую? – с грустной усмешкой на лице произнес хозяин кабинета. – Да с того самого, что там сейчас, считай, семибоярщина. После того как Ильич отозвал Яковлеву в Москву, вместо нее новый председатель ЧК еще не назначен, так что еще неизвестно к кому попадет в руки это письмо. Впрочем, насколько я догадываюсь, к кому бы оно ни попало, положительного результата не будет. Зиновьев дал мне сразу понять, что дело это бесперспективное, и Фаберже, в лучшем случае, получит от наших чекистов элементарную отписку о том, что расследование прекращено в силу таких-то и таких причин. И все, на этом Карл Густавович мог бы поставить точку и забыть о своих претензиях на те бриллианты и ювелирные изделия, что были заложены в дорожный саквояж.

Алексей Максимович не мог не согласиться с подобным доводом, и в то же время не мог не спросить:

– И все же я не понимаю, с какого такого лиха здесь появилась личность Максима Горького?

– С того самого лиха, дорогой мой Алексей Максимович, когда вы согласились возглавить Оценочно-антикварную комиссию. Вот тогда-то я и подумал, что именно вы, и только вы могли бы попутно провести более тщательное расследование относительно ограбления норвежского посольства, в результате которого был похищен саквояж Фаберже с драгоценностями. О чем и прошу вас великодушно.

– Я?!. – удивлению Горького, казалось, не будет конца. – Провести расследование?..

– Вы не совсем правильно меня поняли, – успокоил его Луначарский. – Для этой цели вам будет рекомендован специальный человек, к слову сказать, большой дока и профессионал в своем деле, а вы лично будете координировать и направлять его действия в нужное русло.

– Так, может, этот дока обойдется и без моего руководства? – резонно заметил Алексей Максимович.

– Смею вас заверить, что я подумал и об этом, однако без вашего личного участия в этом расследовании никак не обойтись. И вот почему. Судя по всему, поиск драгоценностей Фаберже продлится неопределенное время, возможно, не один месяц, в него будет втянут весьма разнородный круг людей, и Самарину потребуется весомый мандат на проведение этого сыска. Так что сами понимаете, более авторитетного документа, нежели мандат вашей комиссии за подписью Максима Горького, нам не найти.

Алексей Максимович молчал, обдумывая просьбу Луначарского, наконец, буркнул в усы:

– Насколько я догадываюсь, этот профессионал и есть тот самый Самарин, о котором вы только что упомянули?

– Совершенно точно.

– Но вы-то хоть хорошо знаете его? А то вдруг окажется…

– Не окажется, – заверил хозяин кабинета. – Я знаю Самарина как весьма порядочного человека, который принял революцию в надежде, что его опыт следователя пойдет на пользу обновленной России, но будучи выходцем из весьма знатного рода… В общем, как и большинство представителей русского дворянства, он остался не у дел.

– Это что же, по декрету от двадцать четвертого ноября семнадцатого года?

Луначарский утвердительно кивнул головой.

– И теперь человеку надо просто жить?

– Не просто жить, но жить и работать, – уточнил Луначарский. – И когда я рассказал ему о сути моего предложения, он тут же ухватился за это дело. Так что, если вы не против его кандидатуры…

– Анатолий Васильевич, – осадил Луначарского Горький, – вы же прекрасно знаете о том, что ни у меня, ни тем более у Марии Федоровны никогда не было предубеждений против достойных представителей русского дворянства. – Ну а если к тому же человека рекомендует нарком Просвещения… Однако все равно хотелось бы знать, кто он и что он?

– Самарин Аскольд Владимирович, потомственный дворянин. Тридцати трех лет отроду. Следователь по особо важным делам Московского окружного суда.

– Даже так?! – не смог сдержаться Горький. – Но это же чин статского советника! И в тридцать лет… генерал…

– Положим, не совсем генерал, – уточнил Луначарский, – а где-то между полковником и генерал-майором, но что касается его профессионализма… В свое время о нем вся Москва говорила. Причем заметьте, взяток не брал и в совершенстве знает три языка. Немецкий, итальянский и французский.

– М-да, – хмыкнул в усы Алексей Максимович, – взяток не брал… Как говорится, свежо предание, да верится с трудом. – Однако заметив, как вскинулся на этот его пассаж хозяин кабинета, тут же спросил: – И где же вас свела судьба, если, конечно, не секрет?

– А разве я раньше вам об этом не рассказывал?

– Что-то не припоминаю.

– Выходит, не до рассказов было, – хмыкнул Луначарский. – А насчет того, когда я познакомился с Самариным… Летом семнадцатого, когда Временное правительство навесило на меня всех собак, обвинив в измене и предательстве, и меня заключили в «Кресты». Вот тогда-то, чтобы усилить следственную группу, которая работала с политзаключенными, и был командирован из Москвы в Петроград следователь по особо важным делам Аскольд Самарин. Со мной он работал с первого дня ареста, и только благодаря тому, как он повернул дело, я просидел в одиночке всего лишь две недели.

– Да, да, теперь что-то припоминаю, – потирая лоб, пробурчал Горький, – только фамилию забыл. Впрочем, это простительно. Лето семнадцатого было настолько ярким, что запомнить такую мелочь, как фамилия следователя…

– Да, пожалуй, вы правы, – согласился с ним Луначарский, – лето было сумасшедшее, и запомнить всех, кто творил историю России, было просто невозможно.

Хозяин кабинета стащил с переносицы пенсне, однако вместо того, чтобы протереть стекла, вновь водрузил его на нос, какое-то время молчал, видимо воскрешая в памяти «удобства» одиночной камеры в «Крестах», наконец произнес, как бы подводя черту под воспоминаниями о прошлом:

– Так что, на этом и порешим. И если вы ничего не имеете против Самарина, то он сам расскажет вам о себе, когда вы пожелаете с ним встретиться. Хоть у вас дома, хоть здесь, в Смольном.

– В принципе мне все равно где, – пожал плечами Горький, – но думаю, что разумнее будет встретиться именно в Смольном. Насколько я догадываюсь, вы уже назначили время, когда он должен будет подойти к вам?

– Поражаюсь вашей проницательности, – улыбнулся Луначарский, – он будет здесь через час.

Глава 2

Это была первая ночь в новом году, когда Самарин по-настоящему хорошо выспался, и это несмотря на то, что в его квартире на Моховой стоял собачий холод. А проснувшись, с радостью ощутил себя полным сил человеком, чего с ним не случалось с той страшной осени восемнадцатого года, когда был объявлен «красный террор» и он, потомственный дворянин из старинного русского рода Самариных, был объявлен врагом народа. Впрочем, он не обвинял новую власть в том, что оказался в числе тех, кто был выброшен за борт. Большевики мстили тем, кто доселе выполнял свой долг, единожды присягнув на верность России, и в этом не было ничего удивительного. Тем более что и само дворянство было далеко не однородным, многие видели в революционных солдатах и матросах, из которых создавались многочисленные Советы, всего лишь дорвавшееся до власти быдло. Однако лично он, Аскольд Самарин, не видел себя вне России, к тому же он хотел работать, надеясь, что его опыт следователя пригодится и в новой России, но революционные власти мели всех и вся под одну гребенку, и ему, чтобы просто выжить, уже не оставалось ровным счетом ничего другого, кроме как бежать из Питера на фронт, чего он себе не мог позволить в силу своих убеждений, или же перебираться за границу. Но и этого он себе не мог позволить – не было ни денег, ни драгоценностей, продав которые, можно было бы уехать во Францию.

Слоняясь по разоренному, занесенному рыхлым снегом Петрограду, он лихорадочно обдумывал варианты выхода из создавшейся ситуации, и нашел бы, если б не случайная встреча с Луначарским, с которым его свела судьба в июле семнадцатого года. В «Крестах» Анатолий Васильевич провел всего лишь две недели, но даже этого хватило, чтобы командированный из Москвы следователь по особо важным делам Самарин был покорен мощностью его интеллекта, и уже восьмого августа Луначарский был выпущен на свободу. А вскоре он узнал, что его бывший подследственный стал руководителем фракции большевиков в Петроградской городской думе, и не мог не порадоваться за него.

После «Крестов» они не виделись больше года, и если бы не случайная встреча у Смольного, когда Анатолий Васильевич выходил из машины, а он стоял неподалеку, засунув покрасневшие от холода руки в карманы пальто, и размышлял, стоит ли еще раз попытать счастья в чиновничьих коридорах и предложить свои знания и опыт следователя…

Вот уж поистине говорят: «Человек предполагает, а Бог располагает».

Мог ли тогда, в «Крестах», где Луначарского содержали как особо опасного преступника, следователь по особо важным делам Аскольд Самарин предполагать, что пройдет всего лишь полтора года, и уже его судьба будет зависеть от того, какое решение примет член Реввоенсовета республики Луначарский. А он между тем не только обрадовался их встрече, но и пригласил к себе кабинет, где они пили чай, вспоминали «Кресты» и Самарин поведал хозяину кабинета о своих мытарствах. Вот тогда-то Анатолий Васильевич и спросил его, можно ли было раскрыть по горячим следам ограбление норвежского посольства и взять бандитов тепленькими. Ответ был коротким: «Вне всякого сомнения. Тем более, как мне кажется, были все зацепки для этого». «Так отчего же не раскрыли, а довели это дело до международной огласки?», – последовал следующий вопрос. «Выходит, кто-то был заинтересован в том, чтобы факт ограбления спустили на тормозах».

«Вот и я склоняюсь к тому же мнению, – согласился с ним хозяин кабинета и показал письмо Карла Фаберже, в котором ювелир просил «члена Совнаркома Луначарского» поспособствовать поиску украденных драгоценностей. – И я просил бы вас, – продолжал Луначарский, – заняться этим ограблением, если, конечно, вы ничего не имеете против».

«Я-то не против, – поначалу даже не поверил в услышанное Самарин, – но как вы всё это видите? Насколько я догадываюсь, расследования подобной значимости и подобного уровня находятся в ведении Петроградского ЧК или, на крайний случай, милиции. И с какого перепугу начну этим заниматься я? Как частное лицо, нанятое сыновьями Фаберже, или лицо, нанятое послом Норвегии? Да, как только об этом станет известно на Гороховой или в том же Петросовете, меня немедленно закроют в «Крестах», а то и того проще – расстреляют по закону о Красном терроре».

«Что, настолько все серьезно?»

«Вне всякого сомнения. И если в октябре прошлого года, я еще сомневался в этом, прочитав об ограблении в газете, то сейчас, ознакомившись с письмом Фаберже, который ссылается в нем на покаянное, как он здесь пишет, письмо руководителя Швейцарской миссии… В общем, я почти уверен, что за этим налетом стоит нечто большее, нежели просто ограбление. И еще один факт, который подтверждает мою правоту. Согласитесь, что вооруженные налеты на иностранные миссии и посольства не характерное действо для питерских бандитов, а именно это мы в данном случае и имеем. Откровенно бандитский налет, к тому же совершенный по наводке».

«Что ж, вы профессионал, а посему будем думать о том, с каким мандатом вам будет проще всего легализоваться при расследовании».

…Луначарский слов на ветер не бросал, и сейчас он, Аскольд Самарин, шел на Большую Морскую, чтобы встретиться с господином Одье.

Всю свою жизнь Самарин не переставал удивляться тайне, что была скрыта в дорогих, красивых вещах. Несмотря на то что они долго носились или столь же долго ими пользовались, они продолжали не только радовать глаз, но и сохраняли все свои качества. То же самое относилось и к тем улицам и переулкам полюбившегося ему Петербурга, по которым он любил гулять погожими вечерами летом семнадцатого года, наслаждаясь их неповторимостью и какой-то особой аурой, которой, казалось, они были пропитаны насквозь. Взять хотя бы Большую Морскую. Даже несмотря на тот революционный вихрь, который пронесся по городу, сметая на своем пути все, что только можно было смести, и оставляя после себя разметанный по заснеженным, грязным дворам и улицам пепел от ночных костров, разруху, выбитые окна опустевших домов, горы мусора, трупы отощавших собак и людей, даже несмотря на все это, Большая Морская оставалась столь же привлекательной, как и до октября семнадцатого года.

Самарин поднялся по каменным ступенькам «дома Фаберже», и почти тут же приоткрылась резная дубовая дверь. Его, видимо, увидели в окно, и на пороге выросла фигура невзрачного мужика лет пятидесяти. С нескрываемым удивлением он уставился на высокого незнакомца, на котором довольно неплохо смотрелось потертое, но все еще вполне приличное пальто, а высокие теплые боты прикрывали хорошо отглаженные брюки в серую полоску.