Точка невозврата. Из трилогии «И калитку открыли…»

Рабочий день подошел к концу, и опер дал команду своему зеленому «Запорожцу» по прозвищу Тарас на выдвижение к дому. Лишь с третьего поворота ключа в замке зажигания капризный Тарас дал согласие на поездку по этому маршруту – видимо, хотел заночевать у отдела. По пути Ильин стал раздумывать над так и не завершенным разговором с Георгичем.

Что хотел сказать мудрый майор, Ильин понял. Материальный мир по сути своей мертв. Лишь пустота и частички, вибрирующие или куда-то движущиеся, как пылинки в воздухе в просвете солнечных лучей. А значит, жизнь не исходит из материального мира – она может быть туда лишь привнесенной. Извне… Кем? Это понятно – «И сотворил Бог небо и землю…» и далее – по тексту. А вот для чего?

То, что мир не примитивно материален, Ильин для себя решил еще в юношестве. Правда, ход его мыслей был другим. Ильин постарался вспомнить, как он тогда рассуждал. Ох, как давно это было! Наверное, как и все, в какой-то период он стал задумываться над вечными вопросами: кто мы, откуда пришли и куда уходим? И размышлял он тогда как-то так:

«Ведь если мир лишь материален и личность человека после смерти исчезает полностью, то жизнь не имеет смысла вообще. Этот миг «между прошлым и будущим» существует, лишь пока есть личность. Для личности ничего не было «до» жизни, ничего не будет и «после» нее. Какая разница, что было и что будет, если в итоге вся их совокупность всегда и для всех – лишь исчезающий потом насовсем миг?» Ильин сам себе пытался возражать – но ведь после исчезновения одной конкретной личности на свете остаются и другие. Им и передается знание. Более того – личности и сами заняты воспроизводством других личностей – прямых своих потомков.

Так, может, накопление и передача знаний другим личностям и есть цель жизни? Но тогда закономерен вопрос – А живут ли люди по-знанию? Вот в магазине мы покупаем молоко по знанию, или по вере? Ведь человек же не проводит экспертное исследование каждой покупаемой им «непрозрачной белой жидкости» в бутылке. У него нет точного знания что налито в бутылку – у него вера, основанная на опыте, что там – молоко. И то, что на этикетке написано «Молоко» – это лишь дополнительный способ заставить поверить. Значит, по знанию люди не живут. А живут люди на основе веры в чужие знания и на основе предыдущего своего опыта, который тоже вера. Это вера в обязательную повторяемость результатов при схожих внешних условиях. Но абсолютно одинаковых внешних условий в материальном мире не бывает никогда! Никогда-никогда! Но тогда надо признавать, что это знание-опыт бессмысленно. Но разве может быть что-либо бессмысленное осмысленной целью?

А когда появилось первое знание на основе первого опыта первой личности? Примитивный материализм дает на этот вопрос примитивные по точности ответы. Но в любом случае, эта теория признает некую, пусть и условную, но начальную точку на оси времени, когда появилась первая личность. А зачем? Чтобы передавать знания последующим. Но какова тогда целесообразность появления первой? Чем было хуже до этого момента и кому было хуже? Зачем накапливать и передавать знания от человека к человеку, подчас неверные, если они объективно в природе существуют и так? Опять этот вопрос о целесообразности всего сущего! Если нет какой-то цели в этом и все мы лишь случайно приходим из мертвой холодной пустоты лишь для того, чтобы уже миг спустя неизбежно полностью раствориться навечно в ней же, утрачивая все, – тогда прав Алеша Карамазов у Достоевского: тогда все и можно! Потому, что ничего и нет, в примитивно материальном мире, кроме вечной смерти. Но тогда в чем смысл этого круговорота приходящих ниоткуда и никуда уходящих личностей со своим уникальным опытом-знанием? В чем смысл их жизни «сейчас»? Ведь чем отличается человек от булыжника? Булыжник, видимо, не размышляет на тему «до» и «после», проживая свои тысячи лет до распада в песчинки. Человек же, наоборот, проживая свою жизнь, все события, происходящие с ним «сейчас», и свои поступки в этом «сейчас» строит на основе того, что было «до», и в расчете на определенное «после». И в результате появляются переживания. И лишь в том и отличие – булыжник не живет жизнью эмоций, чувств. Он не переживает духовно. А в нас живут переживания! А некоторые живут в нас с рождения. Но не могут же они приходить из ниоткуда вместе с жизнью? Как, например, тот самый, по Канту «Нравственный Закон». Но из ниоткуда – это же глупость! Вот и значит, рассудил тогда шестнадцатилетний Ильин, что смысл жизни в переживаниях. А они уж точно не материальны, даже если и сопровождаются какими-то материальными проявлениями. Ну, и напоследок – а раз весь смысл в них, то они где-то и как-то должны и учитываться, и накапливаться. И понятно, что не на материальных носителях.

«Запорожец» Тарас с задачей справился. Опер оставил его набираться сил до завтра в гараже, а сам пошел домой.

«Нет! Не может быть мир примитивно материальным! Просто не может – и все!» – по пути домой продолжал свои размышления Ильин. Не получалось у него представить себе, что все, что есть в мире, – от песчинки юрмальского пляжа до размышлений Георгия Георгиевича о сущном – лишь случайный результат столь же случайных процессов. Настолько это не вязалось со всем, что видел он вокруг и чувствовал, что он вдохновился на несерьезный стишок:

Материя разложена

до пра-пра-кирпичей,

В теорию уложена

О том, что мир – ничей!

Нет Бога! Мир не создал Сам!

Ученые мужи

Несут смятенье в души нам –

Нет никакой души!

Здесь Бог – Естественный Отбор

И нет моральных норм.

Он и решит, кто сорт, кто сор.

Ты – скот? Или ты – корм?

Обидно? Но иного нет…

Вру! Есть! Наоборот

Возможно попросить ответ —

Ты корм или ты скот.

Глава вторая

Следующий день начался с традиционного по по будням утреннего собрания офицерского состава отдела. На этот раз, помимо информации сменяющегося после суток работы дежурного о происшествиях за дежурство и чтения сводки преступлений по республике за сутки, в мероприятии «отметился» и заместитель прокурора города. Зам прокурора приходит не часто и никогда ни с чем хорошим. Опера, увидев его, тяжко вздохнули – опять принес кучу отмененных отказных материалов. Злыдень, одно слово. Заместитель прокурора на самом деле злыднем не был – он был занудой. Звали его Куриленко Глеб Трофимович. Был он невысок, всегда одет в серый мятый костюм, занудство его не выходило за рамки служебных обязанностей и отлично сочеталось с небольшой лысиной на макушке. А обязанностью его были контроль и проверка работы правоохранительных структур города. В том числе и принимаемых ими решений по заявлениям трудящихся.

– Ну, куда это годится? – стучал стопкой из двадцати пяти отмененных им «отказных» дел Глеб Трофимович. – Ну, надо же совесть иметь! Вот что в своем постановлении об отказе в возбуждении уголовного дела пишет участковый инспектор Семенов…

Заместитель прокурора стал перерывать папки, разыскиваю нужную:

– Ага! Вы послушайте. Так … я, участковый инспектор… установил …– Искал нужное место в тексте Куриленко – Вот, вот тут: «Заявитель Антоненкова Л.С. не имеет надлежащего опыта по уходу за домашними животными. Кроме этого, по показаниям свидетелей, она имеет очень плохую память и крайне плохое зрение. Свидетели отмечают, что она неоднократно забывала закрывать калитку забора приусадебного участка».

Глеб Трофимович посмотрел в зал и пояснил:

– Это Семенов нас исподволь подводит к выводам, которые он сделал в итоге по заявлению о краже кроликов из крольчатника! Но этого мало, и Семенов продолжает: «Свидетели отмечают, что неоднократно видели, что заявитель даже и не замечала, что у нее на территории не закрыта калитка». А еще «свидетели допускают, что и дверцы клеток крольчатника заявитель тоже очень часто забывала закрывать или не замечала их открытости». Причем так и написано – «открытости».

Зал развеселился.

– Вы думаете, это все?! – вопросил заместитель прокурора товарищей офицеров. – Нет, не все! Еще внимательные свидетели отметили, что неоднократно Антоненкова Л.С. оскорбляла кроликов, называя их различными неприличными словами, и угрожала, что не будет больше давать им пищу!

Товарищи офицеры смеялись уже в голос. Даже начальник отдела иногда подхихикивал, хоть и пытался он сохранять строго-серьезную мину. Но эта маска периодически сползала с его лица, не выдерживая тяжести приведенных в постановлении аргументов участкового инспектора. Не смеялись лишь двое – Глеб Трофимович и Семенов. Заместитель прокурора с покрасневшей от возмущения лысиной поведал о выводах Семенова, который, за отсутствием лысины, краснел лицом. А выводы были по сути своей очень просты – кто же не сбежит от такой жизни – в голоде и непрестанных оскорблениях – при наличии незапертых, вероятно, клеток и калитки забора? Кролики ушли сами! В этом не сомневался Семенов, а значит, не было и кражи, и в возбуждении уголовного дела по заявлению Антоненковой Людмилы Степановны он отказал за отсутствием события преступления! «А каких свидетелей подыскал участковый инспектор Семенов!» – продолжал Глеб Трофимович! «Один только что вернулся из лечебно-трудового профилактория, а второго туда – я справки навел! – позавчера отправили. Причем второй живет в двух километрах от заявителя».

Заметив, что Семенов все это время стоит, переминаясь с ноги на ногу, Куриленко раздраженно бросил ему:

– Да садитесь же, Семенов!

И уже снова обращаясь ко всем:

– Двадцать пять отмененных постановлений об отказе в возбуждении уголовного дела – это только апрельские материалы! Майские я еще не проверял. Но учтите – семь шкур спущу за необоснованные отказы!

Такие сюжеты, с небольшими различиями, повторялись регулярно к летнему сезону. Это Куриленко взбадривал личный состав отдела внутренних дел, чтобы при ожидающемся сезонном вале заявлений работники все-таки совесть имели и не писали в постановлениях тексты, более подходящие для рубрики «Нарочно не придумаешь».

У Ильина же из головы не выходил Фрольцов, и он пытался разобраться в природе своей жалости к нему и интереса к этому делу. Это отвлекало от работы. На столе лежали шесть материалов, которые кровь из носу надо было сделать «отказными». Да и полный сейф оперативных дел по возбужденным уголовным делам. Ну, и к тому же – «что день грядущий нам готовит?» Для начала день приготовил Петровича с гирей в руке.

– Она счастливая, – вдохновенно возгласил Петрович. – С ее неоценимой помощью – минус пятнадцать вечно «темных» краж велосипедов.

– Ага! Гиря счастья, – подхватил и гирю, и шутку Ильин. – Теперь ты должен вручную изготовить семь таких и разослать знакомым операм в другие отделы. Каждый из них, в свою очередь, тоже должен изготовить семь и тэдэ. До полного искоренения «темных» краж велосипедов в стране.

Петрович поведал и о сообразительной мамаше пацана. Мало того, что она придумала использовать гирю, так и сумку дорожную с собой привезла, и джемпер с длинными не по росту рукавами сыночку. Гирю положили в сумку, длинный рукав джемпера прикрыл браслеты на руке мальчишки, вторую часть, пристегнутую к ручкам сумки, маскировал Петрович своей лапищей, и со стороны казалось, что вот она – показательная советская семья. Заботливые папа и сынок тянут тяжеленную сумку, а мама шагает рядом и не спускает с любимого сыночка глаз.

Несколько дней прошли в рутинной работе, без интересных событий, а Ильин ловил себя на мысли о том, что он ждет, когда же всплывет труп жены Фрольцова. Он почему-то чувствовал, что должен еще раз встретиться с Фрольцовым при развязке этой истории. Почему он это чувствовал и с чего это вдруг они должны еще встретиться, – ведь «земля» не Ильина, розыском без вести пропавших он не занимается, – Ильин даже и не задумывался. Чувствовал и все. Даже хотел. И ведь действительно – хотел. Природа этого хотения была Ильиным до конца не понята. Это чувство не появилось вдруг, ни с того ни с сего, лишь в связи с этим случаем. Оно находилось внутри постоянно и существовало в полном соответствии с третьим законом механики – оно было тем сильнее, чем сложнее была история. Одно дело, когда он был молодым опером и все было внове и всегда интересно, тогда это хотение объяснялось стремлением к самоутверждению в профессии и просто необходимостью приобретения опыта. А сейчас-то? Он вполне уважаемый и ценимый руководством работник. Доказывать уже никому ничего не надо. Разве только себе.

Неужели – себе?

Но если на самом деле ты занят тем, что доказываешь себе свою состоятельность и правоту при раскрытии преступления – вместо сбора доказательств чужой неправоты, то практически нет шансов оставаться беспристрастным при оценке фактов. Не получается быть одновременно и беспристрастным судьей, и стороной процесса. А особенно, если тебе дана власть. Власть определять судьбу человека. Власть влиять на его чувства и эмоции. Пусть не полностью и не навсегда, а лишь на время. Но – власть! Власть – так когда-то определил для себя Ильин – она как акула. Акула постоянно движется, чтобы не утонуть, так и власть – чтобы она существовала, она должна быть периодически употребляемой. А употреблять власть по делу в ситуации, когда опер занят «доказыванием» чего-то лишь самому себе – это означает быть не только пристрастным судьей, но и палачом.

Ильин знал, по себе знал, что сидит внутри эдакий бес и нашептывает: «Ты прав, наверняка прав!», и тут же искушает: «А раз прав, то употреби власть!» И побуждает: «Употреби – ты вправе!» Признавая нематериальность мира, наивно не признавать разнообразия сущностей в нем. Особенно – трудясь в уголовном розыске.

Рутина закончилась сообщением дежурного по отделу о поступившей утром телефонограмме о скончавшемся в больнице молодом мужчине, накануне вечером подобранном «Скорой помощью». Непосредственная причина смерти установлена пока не была, но в момент обнаружения лицо его было окровавлено – бровь сильно рассечена, очевидно, от удара. Других видимых телесных повреждений на теле не было. «Земля», где было обнаружено тело, была зоной Петровича, но начальник розыска распорядился, чтобы к нему по этому делу присоединился и Ильин.

В «Скорую помощь» позвонил какой-то мужчина из телефона-автомата. Не представился и быстро пробормотал, что в кустах в сквере напротив станции Майори лежит человек без сознания. «Скорая» по вызову приехала, потерпевшего нашла и до больницы довезла, но почти без пульса и дыхания, а к утру мужчина, не приходя в сознание, скончался. Вот и вся информация, которой располагал начальник розыска. Надо было работать. Операм выделили оперативный «жигуленок» с водителем Сергеем и сначала они завезли Петровича в больницу – осмотреть повреждения на теле и одежду, а Ильин поехал на станцию «Скорой помощи», чтобы поговорить с врачами, подобравшими в Майори погибшего. На станции «Скорой» выяснилось, что той смены уже нет: как и опера, врачи дежурили сутками – с утра до утра. Но зато Ильин смог послушать запись разговора звонившего мужчины с оператором. Мужчина немного заикался, совсем чуть-чуть. То ли от волнения, то ли это была его особенность. Разговор был коротким:

– «Скорая» слушает, – ответил на звонок в 23.48 оператор.

– Т-тут мужчина л-лежит, в кустах, и он не ды-дышит. Мне кажется.

– Назовитесь, пожалуйста, и укажите адрес, по которому ехать.

– В Майори он лежит, н-напротив станции в сквере за ска-скамейкой. Приезжайте с-срочно.

Вот и весь разговор. Звонок был из телефона-автомата на улице Йомас.

«Интересно, – подумал Ильин. – Звонивший видел мужчину в сквере напротив станции, а позвонил из автомата, пройдя метров пятьсот по улице Йомас. Пройдя мимо, как минимум, еще двух телефонных будок. Может, те были неисправны?»

– Серый, – обратился он к водителю оперативного «жигуленка», – смотайся к нам в контору, доложи Гуляеву ситуацию и попроси его, чтобы проверили две попутные заявителю телефонные будки. Да и вообще в радиусе километра от будки, из которой он позвонил. Были ли они исправны вчера? Потом заберешь Петровича и вместе с ним ко мне!

– Лады, – Серый не любил стоять на месте – любил ездить.

Ильин еще несколько раз прослушал ту же запись, чтобы запомнить голос и интонации звонившего и чтобы еще что-нибудь услышать. Может, кто-то стоял рядом, что-то говорил. Хоть что-нибудь, что позволило бы помочь установить личность звонившего. Он же не просто случайный звонивший – раз он не сразу позвонил? Он ведь из-за чего-то не сразу позвонил! Стоп! А кто-нибудь еще сообщал об этом случае? Судя по записям, «Скорая» подобрала погибшего почти через двадцать минут. Да и сколько времени он лежал там до этого – пока одному Богу известно.

– А еще звонки об этом же потерпевшем были на станцию: до этого или после? – спросил Ильин старшего смены

– Так откуда я знаю, я же тоже лишь с сегодняшнего утра. Могу дать послушать все входившие звонки примерно за час до этого звонка и после, до момента приезда «Скорой».

Ильин, слушая записи о вызовах «Скорой», узнал много нового о природе человека. Оказывается, люди, побуждаемые пороками и страстями, не только друг другу причиняют увечья, но еще чаще сами себе, и все по тем же причинам, да плюс еще и из любопытства, экспериментируя с различными бытовыми предметами и частями тела. Но заинтересовал его лишь один звонок – в 23.47. Это был самый короткий звонок из прослушанных. Традиционное: «Скорая» слушает», небольшая пауза, раздраженное: «Говорите, «Скорая» слушает!» И… все. Абонент положил трубку. Но не совсем все – в перерыве было слышно, как звучит вживую, заглушаемая ресторанным гомоном, перепевка популярной песни про то, что не надо сыпать соль на рану. Звуки были явственно слышны в трубке, пока абонент молчал.

Ильин облегченно вздохнул и повеселел. А тут на станцию позвонил Гуляев и, попросив позвать офицера уголовного розыска к телефону, сообщил Ильину, что информация о состоянии телефонов-автоматов в округе будет получена только завтра. Опер попросил начальника дополнительно выяснить на телефонной станции и информацию об адресе, из которого был и звонок в 23.47. Гуляев на том конце провода ругнулся и еще раз повторил, что все будет только завтра, так как без подписи начальника отдела или его заместителя эти данные не получить, а они оба на совещении в Риге.

Через несколько минут подтянулись Петрович и Серый. Петрович выглядел почти идеально, наполовину соответствуя тому, как выглядят сотрудники уголовного розыска из известного в оперской среде стишка про шествие работников милиции. Не все стихотворение могло быть по этическим причинам озвучено для широкой советской общественности, но суть его проста и в главном правдива – торжественным маршем шествует колонна работников милиции – впереди в отличных импортных туфлях и «индпошиве» сотрудники ОБХСС с «колбасой наперевес» и различным продуктовым дефицитом в портфелях, за ними вполне сытые и холеные сотрудники ГАИ («едят и пьют не на свои»), с оттопыренными от «трояков» карманами, а замыкает колонну – отделение уголовного розыска: «Вечно пьян и вечно хмур – позади идет ОУР». Пьян Петрович, конечно, не был. Но хмур до крайней степени.

– Документов при трупе не обнаружено. Кошелек с деньгами на месте. Часы тоже. Одежда не сильно испачкана – там, где нашли, там и убили. Других повреждений нет – убит одним ударом кулака, наверное, внутреннее кровоизлияние, а может, и перелом височной кости. Тело отправили в морг, чтобы дать вскрытию возможность показать… – даже и в такой ситуации Петрович любил позубоскалить. – Ну, и у тебя, думаю, тоже глухо? – спросил он Ильина.

– А вот послушай первую запись. В ней звонивший сообщает о бездыханном теле в парке в 23.48. Что слышишь?

– Ну, заикается. Не оратор, стало быть, наш свидетель. А так человек он неплохой. Отзывчивый. Даже чуткий. А откуда он звонил?

Узнав от Ильина, «откуда он звонил», Петрович призадумался.

– Ты из себя мыслителя не изображай, тут, кроме меня, никого нет. Поэтому – бесполезно. Ты еще несколько раз запись послушай. Что слышишь?

Петрович прослушал несколько раз и ответил:

– Ну, есть, кроме разговора нашего человеколюба, песня какая-то на заднем плане. Еле слышно. Какой-то чувак угрожает причинить телесные повреждения. Думаешь, он?

Перебалагурить Петровича было невозможно. Услышав про «чувака», Ильин даже растерялся сначала, а потом рассмеялся, сообразив, что там в тексте есть слова примерно такие: «…полоснув по ране бритвой» и что-то про «третьего лишнего».

– Ладно уж, послушай еще и это, здесь песня слышна очень хорошо, – и Ильин поставил запись с молчанием абонента в 23.47.

Тут повеселел и Петрович. «Поехали к телефонной будке», – сказал он Серому и Ильину.

Будка удручала сиротской наготой. Стекла были выбиты сразу же после очередной установки к очередному Первомаю. Лишалась стекол будка, как правило, не позже Дня защиты детей – первого июня, и стояла раздетой до Ноябрьских. К Ноябрьским праздникам ее снова стеклили, но не позже дня Советской Конституции – 5 декабря, она снова обнажалась не по своей воле. А по воле загулявшей допоздна в ночных ресторанах улицы Йомас шпаны. Потому и был слышы в трубку в 23.48 звуки оркестра, исполнявшего вживую обычный ресторанный репертуар того времени. А до ресторана – метров сорок. Вон он! На перекрестке. Но эта же песня была слышна во время звонка молчаливого абонента и в 23.47. Причем отлично слышна.

Молчаливым абонент, наверное, был потому, что сообразил: звонки в «Скорую» записываются и определяется адрес звонящего. Значит, звонил из дома. И дом его наверняка расположен не дальше, чем в минуте ходьбы до телефонной будки и так близко от ресторана, что песню было слышно отчетливо. Одна минута ходьбы – сто метров. Не более. И тогда получается, что живет он в одном из домов или по соседству с рестораном, или напротив. И, судя по голосу, – он молодой мужчина, а еще есть у него особая примета – заикание, во всяком случае, когда волнуется.

Лишь три здания своим местоположением могли претендовать на почетное право участия в борьбе за звание дома, в котором проживает немногословный, но важный свидетель. Победителя конкурса определила местная дворничиха, сказав, что если милиция ищет молодого и немного заикающегося мужчину, то он живет вот в этом доме – напротив ресторана, на втором этаже, и зовут его Дмитрий. Он Марии Кругликовой – продавщицы из газетного киоска на углу – сын, и работает где-то в Риге. В Диме дворничихе нравится, что он блондин и у него красивый бежевый плащ, а не нравится, что он вечно вечерами курит у открытого окна и бросает окурки вниз на улицу. А кроме этих окурков, набедокурить он ничего не мог, так как парень он справный. Не в пример многим. Даром что без отца рос. Так что товарищам из милиции и нечего попусту время тратить.

Товарищи из милиции и соврали-то не сильно, успокоив дворничиху тем, что Дмитрий Кругликов им нужен как свидетель.

Всезнающий информцентр поведал о Кругликове, что он не был, не состоял и не участвовал. Что, однако, не помешало бы ему в этой ситуации быть не просто свидетелем, да и это еще и не факт, а и более того – убийцей. Понятно было лишь то, что звонивший не сразу решился позвонить, пройдя свои пятьсот метров до будки от места, где лежал убитый, и что он не хотел быть установлен как звонивший. И то, и другое наводило на мысль, что либо он сам и был убийцей, либо через него можно установить убийцу, а он этого не желал. В конце концов установили телефон учреждения, где трудился Дмитрий, – Ильин позвонил туда, представившись работником военкомата, и убедил Кругликова, что тому необходимо явиться в военкомат в течение недели для внесения уточняющих данных в его карточку учета военнообязанного. Звук голоса удивленного до крайности Кругликова не оставлял сомнений в том, что именно его хозяин вчера звонил в «Скорую».

«А ведь раньше я тебе всегда верил! Как я ошибался! Как неожиданно иногда открывается чудовищная изнанка старого знакомого!» – валял дурака Петрович, услышав, как сначала врет, а потом изворачивается Ильин.

Решили тут же и ехать в учреждение, и как можно быстрее, пока очень удивленный Кругликов чего-нибудь не заподозрит и не начнет созваниваться с мамой, а той уже, конечно, дворничиха успела рассказать, как прекрасно она охарактеризовала ее сына «товарищам из милиции», хоть Дима так и не перестал бросать окурки из окна.

А повод удивляться у Димы определенно появился, ибо военнообязанным он доселе не был по причине врожденной хромоты. И он представить себе даже не мог, что его гражданская специальность инженера-проектировщика систем водоснабжения и канализации отныне ставится на особый учет в Министерстве обороны и уже не зависит от физических кондиций специалиста. А именно об этом нововведении поведал ему служивый из военкомата, когда уяснил, что Кругликов на учете никогда прежде не состоял по понятным причинам.