Точка невозврата. Из трилогии «И калитку открыли…»

– Ну что же, – опер посмотрел на Фрольцова, – в доме все, что необходимо, осмотрели и записали, теперь посмотрим на вашу лодку и на этом закончим.

Из пяти вытащенных из реки на полкорпуса лодок, действительно, лишь одна горела. Выгорели середина днища и частично борта в центре и носовой части. Ильин попросил Фрольцова принести ножовку и выпилил часть сохранившихся досок и несколько обгоревших, но уцелевших с одного края. Фрольцов помогать оперу отказался, объяснив свой отказ классическим: «Вам надо, вы и пилите». Хорошо, что Ояр Валдисович вызвался помочь, а заодно и тихо шепнул оперу за совместной работой, чтобы никто не услышал, что подождет Ильина у своего дома, так как есть ему что сказать. Ошибся Ильин, отнеся Ояра Валдисовича к первой категории понятых.

Зафиксировав все в протоколе, опер отпустил понятых и пошел в дом вместе с заявителем. Фрольцов был очевидно измотан. Он уже и плакал сегодня, и был безучастно заторможен, потом раздражался и злился. Ильин решил, что пора Фрольцову снова поплакать. Самое время.

«Или не время?» – сам себе задал вопрос Ильин, но отвечать не стал, чтобы не запутаться в своих жалостливых сомнениях.

«А жалость… она – чувство хорошее, от Бога она, или нет?» – лезли в голову неожиданные мысли.

А ведь ему действительно жаль было Фрольцова. Как ни странно. Он знал, как тот мог бы облегчить свою жизнь. Мог бы… но навряд ли станет. Ведь тот наверняка даже и представить себе не может, что ему еще пережить придется в этом бесконечном поиске ответов на самим же задаваемые вопросы о собственном прошлом – единственной истинной причине твоего настоящего.

«Если жалость – это форма любви, то она, конечно, от Бога!» Вот сейчас, когда он, Ильин, идет за этим эмоционально выпотрошенным Фрольцовым в его вонючий дом, чтобы заставить его плакать снова, – им что движет? Любовь к профессии? Жалость к Фрольцову и желание облегчить его участь? Или никакие не любовь и не жалость, а гордыня – желание убеждать и убедить? Или не нужно задавать самому себе вопросов, а просто нужно делать свою работу? Свое ремесло?

Размышления Ильина закончились за порогом дома пропавшей. Треклятый запах вернул его от философских раздумий о высоком на грешную, подчас и с плохим запахом, землю. Фрольцов прошел в комнату, сел на стул и спросил тихим голосом: «Что вам еще нужно?»

Ильин тоже сел. «Вы не поверите, но я хочу вам помочь…»

Фрольцов ничего не ответил и опять вперил невидящий взгляд в то же самое «никуда».

Опер внимательно посмотрел на Фрольцова и вдруг ясно ощутил, что разобрался в своих сомнениях, – он действительно хочет помочь.

– Я действительно хочу вам помочь, – повторил Ильин. – Если вы расскажете, как все случилось, то вам на самом деле станет легче.

Фрольцов сидел в той же позе. И смотрел туда же.

– Я знаю, что убийство вами не было подготовлено. Оно было спонтанным. Неважно, что произошло между вами – ссора очередная или еще что-то. Важно, что произошло все спонтанно.

Фрольцов даже и не удивился, не повернул головы, не изменил позы. Но в его взгляде в «нечто» стали проявляться оттенки чувственного осознания ужасающей невозвратности прошлого. Это – тоска, до потребности выть.

Ильин продолжил:

– О спонтанности говорит тот факт, что лодку, с которой вы труп жены в реку сбросили, вы сожгли лишь вчера. Не в день убийства, не в ночь. А лишь когда собрались в милицию идти и заявлять о пропаже. Наверное, какие-то следы на досках днища оставались?

Фрольцов сидел в той же позе и не проявлял никакой реакции на слова опера.

– Фрольцов, не молчите! Вы понимаете о чем я с вами говорю?

– Я никого не убивал… – так же тихо ответил Фрольцов.

– Да нет! Убили, убили, Фрольцов! Труп ведь всплывет. Вас потащат на опознание. И там, на опознании, вы свою жену и найдете. Ведь не нашли же ее первого апреля, когда в реку отправились? Ведь искали, искали, проститься хотели, – Ильин не повышал голоса, чтобы подчеркнуть явную для него очевидность ситуации. Говорил спокойно, максимально ровно. Как рассказывал бы школьный топик о том, как кто-то обыденно проводил свой выходной день.

– Я никого не убивал, – повторил Фрольцов. Он в этот момент был похож не на живого человека, а на его восковую копию. Вроде все так же, как у живого… кроме жизни.

– Вы поймите, вам действительно лучше признаться. А то ведь трупы всплывают и с гирями. И знаете отчего? А микроорганизмы внутри тела вырабатывают газы, раздувая его до неимоверных размеров. Оттого и всплывают. И что вы скажете в этом случае? Ушла из дому сама, прихватив гирю?

Фрольцов не произнес не звука.

Опер продолжал давить:

– А иногда и не всплывают. Но и в этом случае рано или поздно вы к нам придете. Придете сами. Не первый вы и не последний, к сожалению. Груз этот нести не сможете. Это не гири, и груз этот не тренирует, а только тяготит. И каждый день все больше и больше. До полной потери остатков воли, а порой и рассудка.

Ильин поднялся со стула и, встав прямо напротив сидевшего Фрольцова, продолжал говорить в надежде, что тот прислушается. На этот раз он уже приводил различные доводы, максимально воздействуя на эмоции, но Фрольцов, казалось, его не слышал или просто не слушал, вглядываясь в свое «нечто». Ильин понимал, что исчерпал весь традиционный для его ремесла набор применяемых аргументов, чтобы склонить преступника к явке с повинной. И сказал напоследок и уже в сердцах: «Да и черт с вами – вот и сидите тут на стуле и ждите каждый день, когда микроорганизмы проделают свою работу! И вздрагивайте от каждого скрипа калитки! Вы что – думаете, ужас ваш только в прошлом и в невозможности его изменить? Да черта с два! Ужас-то на самом деле в невозможности изменить будущее. Фрольцов, поймите – ваше будущее – страх и непрощенное раскаяние. Ни женой, ни вами».

Фрольцов снова плакал. Но не так, как в кабинете. Слезы набухали в уголках глаз и потом, не в состоянии там удерживаться, с каждым движением ресниц стекали по щекам, высыхая на подбородке и шее. Рыданий и даже всхлипываний не было. Так беззвучно плачут раненые животные, подумалось Ильину. И снова ему стало Фрольцова почему-то жаль.

– Ну, что? Может, возьмете лист бумаги и напишете правду? – еще раз спросил опер.

– А вы решили, что я убил свою жену, потому что гири нет в доме? – вопросом на вопрос ответил Фрольцов.

– Да бог с вами, – понимая, что убийца чистый лист бумаги все-таки не возьмет, ответил опер. – Что вы ее утопили в реке, стало ясно из вашего же рассказа о том, при каких обстоятельствах вы попали в психушку. Дело, видите ли, в дате. Первого апреля ведь это случилось? Вернее, в разнице дат. Ведь именно на девятый день после пропажи, а точнее – убийства, вы пошли прощаться со своей женой. И пошли прощаться почему-то в реку. Потому, что знали где она. К ней пошли.

Опер стоял уже в дверях, покидая дом Фрольцовых:

– А гиря, доски с какими-то следами из сожженной лодки – это просто улики, которые могут пригодиться, а могут и нет. Да и крестик нательный, который вы носите, – даже это улика, хоть и косвенная. И означает он, что девятый день после смерти для вас не просто порядковый номер.

Ничего не помогло.

И когда Ильин уже закрывал за собой дверь, он услышал, как Фрольцов все так же произнес: «Я никого не убивал».

Ильин направился к оперативной «Латвии» уголовного розыска, в которой уже заснул было водитель, когда услышал окрик сзади: «Товарищ оперуполномоченный! Товарищ оперуполномоченный!» Ильин ругнул себя за то, что и позабыл уже про понятого, обещавшего сообщить все то, «что ему было рассказать».

По торжественному виду Ояра Валдисовича было видно, что ему действительно было что сказать, а по тому, как он заговорщически прятался в кустах, приседал для маскировки и окликал оттуда опера, не выходя на дорогу, стало понятно: он собирался сообщить нечто крайне важное, что должно было остаться строго между ним и Ильиным. Ильину пришлось пройти метров тридцать до соседа Фрольцова, а так как тот говорил исключительно шепотом, то и вовсе приблизиться вплотную, чтобы расслышать.

– Это он, он, товарищ уполномоченный! Он сам! – возбужденно прошептал Ояр Валдисович. Выглядел он в этот момент точь-в-точь персонажем из пародии на детектив или шпионское кино. Воплощением гротеска. Комиссаром Жюв из любимого в детстве сериала про Фантомаса. Сам он этого, конечно же, не чувствовал, но Ильин даже удивился, что Ояр Валдисович не называл какого-нибудь пароля и не требовал отзыва. Схожесть поведения понятого с персонажем пародийного кино особенно усилилась, когда, сказав, что «это – он», и к тому же «сам», Ояр Валдисович опять присел и стал озираться.

– Кто он и что сам? – спросил Ильин.

– Ну как, что же вы не понимаете! – все так же шепотом укорил опера понятой.

– Лодку он сам! Поджег сам! – тут Ояр Валдисович снова присел, озираясь, а потом продолжил еще тише, но с выражением: – Я вчера видел, как вечером он с канистрой пошел к реке и с тряпками какими-то. А потом увидел: что-то горит.

Сообщив обо всем, «что ему было рассказать», Ояр Валдисович перестал приседать и оглядываться и уже почти вслух продолжил делиться впечатлениями о соседе. Обеспокоен он, что Фрольцов совсем после пропажи жены рехнулся. И нельзя ли его снова в психушку направить? А то как рядом с таким соседом жить – того и гляди, чего-нибудь набедокурит? Тем более что и давнишний спор у них из-за сарая. Вдруг отомстить захочет. Слишком близко Фрольцовы свой сарай разместили к общему забору. Положено не ближе трех метров, ну, товарищ милиционер, конечно же, законы знает, а вот Фрольцовы разместили ближе, чем положено…

Уяснив, что Ояр Валдисович не совсем бескорыстен, а даже наоборот – совсем не бескорыстен в своей гражданской позиции и не прочь бы упрятать в психушку соседа, Ильин дал ему поручение проявлять бдительность и впредь. И добавил, что он отметит в справке по делу ценные наблюдения Ояра Валдисовича о поджоге лодки и, если надо будет, а это вполне вероятно, его вызовут для дачи официальных показаний. Услышав про показания, Ояр Валдисович опять вспомнил о конспирации и зашептал.

– Вы знаете, товарищ оперуполномоченный, хотелось бы просто вас информировать. – Сосед замялся, но потом нашелся – Чтобы был порядок. Ну вы же меня понимаете?

– А нельзя ли ограничится просто нашей беседой? Без показаний. – В шепот Ояра Валдисовича были вкраплены нотки подобострастия.

– Без ваших показаний изолировать соседа не удастся. – Как можно тверже произнес Ильин.

– Ну что же… Тогда конечно – Ответил скорее «да» чем «нет», Ояр Валдисович.

Когда Ильин развернулся и пошел уже к машине будить водителя, чтобы направиться в отдел, он заметил, что неожиданно погода изменилась и из-за реки примчались тучи, закрыв полнеба.

– А ведь ваш дом не напротив сарая Фрольцова стоит? Или он вам обзор закрывает? – напоследок спросил Ояра Валдисовича Ильин, настороженно всматриваясь в тучи.

– Нет, сарай его стоит напротив моего сарая… – тут понятой сделал паузу. А потом добавил: – Но ведь… но ведь порядок же должен быть! – очень торжественно и очень убежденно провозгласил бдительный сосед.

Ильин ничего не ответил и бегом ринулся к машине.

– Ох! Ливанет сейчас! – сказал он встрепенувшемуся водителю.

– И громыхнет! То-то меня все в сон клонило целый день, – водитель потянулся в машине до хруста позвонков и спросил: – Порядок?

– Да, порядок, порядок! Едем в отдел, – а потом, вспомнив Ояра Валдисовича, почему-то добавил: – «Орднунг юбер аллес».

– Так ведь там вроде не «орднунг» было, а «Дойчланд», – водитель любил потрепаться за рулем ни о чем. Но ответ Ильина не дал ему такой возможности: было ясно, что опер задумался о чем-то своем, отвлеченном:

– А нет уже той «Дойчланд», вот и заменили на «орднунг»…

Беседа не ладилась – водитель всматривался в черноту асфальта и небо того же цвета и гадал: ливанет или нет, а Ильин просто рассматривал пейзаж за окном машины. А за окном черные тучи уже вытолкали за горизонт самые-самые последние клочки неба, отчего все вокруг изменило цвет. Словно серыми полупрозрачными шторками кто-то закрыл окна автомобиля, подумал опер. В этот момент черная в полнеба туча, осознав свое родство с черной рекой, игриво подмигнула ей! Молния! Гроза! Первая в этом мае! Крупные капли забарабанили по крыше и лобовому стеклу! И тут Ильина осенило: это же не шторки – это просто занавес. Серый занавес сцены, на которой играет природа бесконечную пьесу с названием «Времена года». А раз опущен занавес, то впереди новый акт этой пьесы— продолжал развлекать себя ассоциациями опер. Тогда гром – это первый удар в литавры в музыкальной увертюре к следующему акту пьесы. Смотрим дальше. Впереди лето…

– Ну, рассказывай! – попросил начальник, когда Ильин зашел к нему доложиться.

– Убийство, думаю. То есть уверен почти на сто процентов, – опер голосом подчеркнул числительное «сто» и доложил все обстоятельства. Не упустил ни поджог лодки, ни гирю, ни девятый день.

– А ты считаешь, он поверил, что труп может всплыть с гирей? – было видно, что Гуляев сам пытается оценить вероятность этого. – Надо бы проконсультироваться у экспертов, а то я такого случая не припоминаю.

– Да и пусть не поверил, – ответил Ильин. – Главное, что убийство было спонтанным, значит, труп он выбросил в реку, не продумав все мелочи, может – завернутым в одеяло приметное или в плащ-палатке военной? Да мало ли как. Пусть понимает, что трупы всплывают вместе с вещдоками. Сосед даст показания про поджог лодки. На досках днища эксперты что-нибудь да найдут, соответствующее всплывшему вместе с трупом вещдоку. Но все это – лишь когда труп всплывет, чтобы стало понятно, что исследовать.

На том начальник и порешил. Ждать. То ли трупа. То ли явки с повинной. То ли самоубийства Фрольцова с поясняющей запиской. Тем более что пока нет трупа, нет и дела об убийстве, даже если и есть явка.

Ильин отнес протокол и выпиленные из лодки Фрольцова, пахнущие гарью доски в кабинет к работнику из группы по розыску без вести пропавших, а гирю отстоял и оставил себе. Решил, что в кабинете она не помешает и придаст солидности ему в глазах посетителей. К рукоятке гири была привязана бирочка с подписями понятых, и эта бирочка недвусмысленно свидетельствовала, что гиря не просто так в кабинете стоит, а «при исполнении». А это значит, что гиря может быть прекрасным партнером для какой-нибудь игры при «колке» туповатого жулика и позволит при необходимости дать волю фантазии и обыграть факт ее нахождения в кабинете. Гиря смолчит, а бумажка, прикрепленная к рукоятке, – стерпит. Гире было выделено особое место в кабинете, чтобы она хорошо была видна посетителю, севшему на стул. Ильин пару раз передвигал ее влево-вправо, пока не сказал сам себе: порядок! И, довольный проделанной работой, пошел в дежурку.

Дежурным по отделу был мудрый Георгий Георгиевич, и Ильина потянуло поговорить с ним «за жизнь». Георгич – а его все только так и звали – на должности дежурного по отделу был лет сто уже, не меньше. Во всяком случае, никто из «старожилов» отдела его в другой должности не помнил. И как он появился в отделе, тоже никто не знал, зато он знал про всех все. Георгич был бакинцем. Сейчас, видимо, и не все поймут, что это значит. Просто родом и духом он был из солнечного Баку –, веселый, добрый и по-восточному мудрый.

Георгич, увидев опера, тут же стал греть чай и на вопрос Ильина о происшествиях на этот момент ответил, что квартирная кража одна есть. И дежурный опер, и следователь там с утра возятся, вот уже несколько часов; еще двенадцатилетнего парнишку поймали в Дубулты – велосипед пытался украсть, и им сейчас Петрович занимается, и заявление о пропавшей без вести поступило. Уроженца востока в нем выдавала не внешность, а небольшой акцент.

– Так ты же этим заявлэнием и занимался?! – не то спросил, не то напомнил Ильину Гергиевич.

– Да занимался, – буркнул Ильин. И спросил вдруг: – Вот вы, Георгий Георгиевич, в бога верите?

– Ну и вопросы у тэбя, Ильин… С чего это?

– Так вижу, что крестик нательный носите, вот и интересно мне.

– А время у тэбя есть послушать?

– Найду уж для Бога, ну, и для вас тем более, – улыбнулся Ильин.

Георгиевич немного отодвинул стул от пульта дежурного, попросил помощника минут десять-пятнадцать его не беспокоить и начал свой рассказ. Ильин предвкушал. Не первой была эта его беседа с Георгичем и, даст бог, чье существование попробует обосновать сейчас восточный мудрец, не последней.

Дежурный начал издалека:

– Вот ты видишь свою руку? – спросил он Ильина, взял за кисть и вытянул его руку несколько вперед из рукава рубашки. Посмотрел на нее. Помолчал секундочку и сказал, что лучше в качестве образца они посмотрят на его – Георгича руку. В качестве предмета исследования рука Георгича подходила действительно лучше.

– Смотри, – сказал он, – ты видишь руку мужчины! Ты видишь волосы на руке, ты видишь кожу и вены под ней. Это – часть меня. Это я. А вот посмотри нэмного влэво или вправо – ты видишь что?

– Что я вижу? – переспросил Ильин. – Ну, журналы с кроссвордами я вижу, а еще журнал «Наука и жизнь» и служебный журнал учета происшествий рядом тоже вижу.

Георгиевич даже сморщился:

– Ай! Стол ты видишь! Стол! Моя рука на столе лэжит. Рука заканчивается вот тут и стол тут же начинается. Между рукой и столом – ничего. Вот была рука и вот уже стол. Так?

– Ну, так, – не мог не улыбнуться Ильин.

– Хорошо! Слушай дальше. Представь сэбе, что ты из чемодана эксперта лупу взял и туда же смотришь. Что ты видишь? Ты видишь то же самое, но в увэличенном виде. Ведь так?

– Так, так, Георгич. Нет сомнений. Бог при чем? – Ильин обожал эту манеру дежурного философствовать на простых примерах. А добавление сочного акцента Георгиевича делало этот процесс особенно вкусным и напоминало Ильину таинство приготовления кавказских блюд, когда весьма простые продукты становятся изысканным блюдом за счет правильных приправ в правильном сочетании и количестве.

– А чтобы дойти до Бога, мы возьмем уже нэ лупу в чемодане экспэрта, а микроскоп в его лаборатории. И тогда в микроскоп посмотрим на мою руку на столе. Руки уже нэ будет. Будут клетки. Биологию проходил? Про инфузорию-туфэльку в школе учил? А вот стол – не рука, он нэ живой, и он еще останэтся. А если точно – то не стол, а какие-то волокна. Понимашь, куда я клоню?

«Ай да Георгич! – подумал про себя Ильин. – А похоже, он прав!» А вслух сказал:

– Будем микроскопы помощнее из разных кабинетов таскать – сейчас в Академию Наук отправимся?

– Точно! – обрадовался Георгич. – На лэту схватываешь. Микроскопы побольше, а частицы помэньше. Вот доберемся до молэкул. И там еще есть разница. Стол из одних, а рука: и моя, и твоя – из других. И до атомов доберемся. А потом до самых элемэнтарных частиц. Самых-самых, Ильин. Их физики еще и нэ знают, но уже о них говорят. И что они говорят? Что они одинаковые, они самые элемэнтарные – самый маленький кирпичик, из которого материальный мир построен. И тогда куда ты своим микроскопом ни верти: хочешь влво, хочешь вправо – ты не увидишь никакой разницы между моей рукой и столом. Элементарные частицы и бесконечная пустота между ними. Везде одно и то же. На этом матЭриальном уровне рука нигде не кончается и стол нигде не начинается. Кирпичик – пустота, кирпичик – пустота, и снова кирпичик, и снова пустота. Нэт меня. Нэт тебя, нэт стола. И нэт даже книги учета происшествий!

Ильин наслаждался! Логичность доводов Георгича он оценил, да к

тому же и колорит его жестов, акцента и всего образа седого кавказца в кителе с погонами опровергали примитивно материалистическую теорию о том, что на самом деле он лишь некий объем пустоты между конечным количеством первокирпичиков материи.

– А теперь выводы, Георгич, выводы!

Выводы Ильину услышать не удалось – в дежурку прибежал Петрович и обратился к дежурному со странным вопросом:

– Георгий Георгиевич, а можно вашу гирю одолжить на пару часов?

– Тебе это зачэм? – насторожился дежурный, зная, что Петрович любит подшутить над всеми. А Ильин подумал, что сегодня прямо какой-то день гиревого спорта в отделе.

– Да пацана, что велосипед пытался украсть, надо отвезти на проверку показаний. Он еще в пятнадцати кражах велосипедов признается от магазинов на протяжении от Дубулты до Вайвари.

Тут уже Ильин заинтересовался. Раскрытие нескольких ранее «темных» краж велосипедов на его земле было бы прекрасным завершением трудового дня.

– Но при чем тут гиря! – практически в один голос с дежурным воскликнул он.

– История тут такая, – Петрович был крайне серьезен, и почему-то от этого еще больше казалось, что он придуривается. – Пацан кражи-то на себя берет и контактный вроде. Но я на всякий случай с территориальниками из Риги по месту его жительства связался. Выяснилось – там его знают плохо, но лишь с хорошей стороны, а с плохой знают очень хорошо, – балагурил Петрович. – Ибо ворует он постоянно, всегда и все. И вот благородные коллеги предостерегли меня, что есть у него две особенности: легко в кражах по малолетству и глупости признается и потом легко на проверках показаний дает деру. Три раза убегал от них. У них ни одно дело по этой причине не закончено. И от нас убежит. Если мер не примем. На проверку еду я и следовательша по малолеткам. Я очень, очень старый и давно уже весь больной. Следователь… – сами понимаете – «ша». На каблуках. Вот и думаю я его к гире вашей, Георгич, наручниками пристегнуть. На малолетку браслеты надевать не положено, а про гирю ничего не сказано…

Петрович умолк и глядел на обоих победителем.

Ильин и Георгиевич только рты пораскрывали – но дольше поживший на белом свете, а потому и более сентиментальный Георгич не выдержал первым и возмутился:

– Так ты что же это, ирод, рэбенка заставишь гирю таскать?

Петрович явно ждал этого вопроса. Картинно сделал печальное лицо, пожаловался в пространство, что коллеги к нему, как всегда несправедливы, и повторил киношное: «Я старый солдат…» Все так же печально вздохнул и продолжил: «А солдат ребенка не обидит…» И поэтому гирю таскать будет не дитя, а он, Петрович. Дитя будет лишь пристегнуто к гире. А вот если поганец надумает убегать, то удерживать ни его, ни гирю Петрович не станет. Пусть уж вдвоем бегут… как смогут…неуклюже… И уже с совершенно счастливым видом стал насвистывать песенку крокодила Гены. Изумленный дежурный лишь махнул рукой в направлении комнаты отдыха дежурного. Петрович с видом победителя, продолжая насвистывать незамысловатый мотив, вальяжно прошествовал в комнатушку и взялся за гири. Секунду спустя счастливое выражение лица Петровича сменилось на озабоченное, потом на несчастное – это он приподнял гири, стоявшие в малюсенькой комнатенке. Эти гири давным-давно были принесены туда могучим Георгием Георгиевичем, и утром после дежурств он регулярно разминался.

– Они у вас двухпудовые, что ли? – чувствуя надвигающийся провал блестяще разработанного и до мелочей продуманного плана проверки показаний прохрипел Петрович, с трудом удерживая гирю.

– А ты думал, я тут шутки с ними шучу. Бэри, что есть и пока даю.

Георгич понял, что он таки вырвал в этом раунде победу у Петровича, причем нокаутом.

Ильин расхохотался. Уж больно забавен был Петрович в момент осознания своего неожиданного фиаско.

– Ладно! У меня тут по случаю оказалась пудовая гиря. Идем в кабинет – выдам. Только скажи правду – действительно на проверку собираешься с гирей или для чего другого понадобилась?

– Да на что мне гиря-то? Действительно для проверки – мамаша этого велосипедного маньяка подсказала. Малолетка же, вот и ее тоже привезли на допрос и на проверку. Она и придумала этот фокус с гирей. Сынок достал ее уже. Она хочет, чтобы уж дела все поскорее позакрывали по малолетству и передали на комиссию по несовершеннолетним для направления сыночка в спецшколу. От нас его заберет Рига, как только позвоним, что мы закончили. На низком старте они – все трубки уже оборвали.

– Стоп! – сказал Ильин и действительно остановился перед дверьми своего кабинета. – Ты учти: гиря – вещдок. Рижанам порочное дитя передашь без гири. Пусть сами добывают.

Петрович отнесся к опасениям Ильина с пониманием и дал максимально торжественную клятву – обещал быть гадом и вдобавок отдать зуб, если оплошает с гирей. Клятва Ильина убедила. Сомнений в искренности Петровича не оставалось, и гиря в первый же день появления в отделении уголовного розыска отправилась на боевое задание вместе с надежным и опытным напарником – Петровичем.