Точка невозврата. Из трилогии «И калитку открыли…»

Михаил Хесин

Точка невозврата. Из трилогии «И калитку открыли…»

Глава первая

Прозрачность майского воздуха за окном позволяла доглядеться до края не скрытого облаками неба. Ильин готов был всматриваться в эту прозрачность часами, пытаясь уловить малейшие оттенки синевы – редкого наряда для прибалтийского неба… Но сидеть во втором ряду прямо напротив трибуны, глазея в окно, когда замполит отдела с выражением зачитывал приказ Министра внутренних дел, было бы слишком.

Приходилось отвлекаться от созерцания вечного и взамен внимать историям о профессиональной деформации отдельных сотрудников правоохранительных органов и губительных для авторитета советской милиции последствий этого. К удивлению Ильина похоже, что замполит был потрясен изложенными в приказе фактами в высшей степени и даже проникся, отмечая нетипичность таких проявлений вообще и их недопустимость в славном юрмальском отделе милиции в частности.

В отличие от замполита, Ильин не проникся. Нисколечко. Мало того – он даже считал, что ни автор приказа, ни воодушевленный чтец просто не понимают, что приведенные факты глупости и преступлений сотрудников никакого отношения к профессиональной деформации не имеют.

Ведь если работник пришел работать в милицию только для того, чтобы злоупотреблять властью, то никакой деформации и нет. Все происходит в строгом соответствии с поставленной изначально целью, и человек просто попался на злоупотреблениях.

А еще деформация невозможна у того работника, который пришел работать в милицию просто потому, что он – элементарный дурак и считает, что фуражка, удостоверение и пистолет: все вместе – прекрасно замаскируют этот его единственный несущественный недостаток. Тут не может быть деформации потому, что она профессиональная, а дурак не бывает профессионалом.

Обо всех милицейских специальностях Ильин не рассуждал, но о психологии работников уголовного розыска он судить мог. И считал, что возникнуть эта самая профдеформация может лишь у опера, который изначально был нацелен на раскрытие преступлений. И все дело лишь в смене мотивов этого. Довольно скоро ореол романтики и рыцарства сыскного ремесла тускнеет в рутине и порою уступает место лишь желанию переиграть преступника и доказать свое превосходство… не ограничивая себя в средствах…

Первое облако-подросток в проеме окна обозначило возможную смену настроения майского утра. Несколькими секундами позже в окно, по-ребячьи любопытствуя, заглянуло и второе облако – братишка первого.

«Похоже, к обеду надо ждать деформации погоды, когда облака сил наберутся», – невесело размышлял Ильин, и решил было начать сочинять какой-то стишок на темы своих раздумий, чем баловался частенько, но его тут же порадовал замполит. Тем, что закрыл папку с приказом министра, зажал ее под мышкой и, обведя взглядом зал, косноязычно подвел итог озвученным им безобразиям и выводам: «Так что учтите, товарищи офицеры, в своей работе, что мы не станем попустительствовать проявлениям профессиональной деформации. Вплоть до принятия к ним самых строгих мер дисциплинарного, а если нужно, то и уголовного, товарищи, характера».

Товарищи офицеры наверняка учли и стали разбредаться по своим кабинетам, но тут начальник уголовного розыска, Гуляев, попросил Ильина зайти к нему. И уже через пять минут Ильин вышел из его кабинета и быстрым шагом направился в секретариат.

«Начальнику, конечно же, виднее, – злился он, – но какого черта я должен принимать заяву о пропавшей тетке, да и не на «моей» земле? Только потому, что розыскник сегодня дежурит и на выезде на краже? В конце концов, это вполне можно поручить и участковому», – продолжал он рассуждать о несправедливости мироустройства в масштабе горотдела милиции.

На самом деле он просто не любил всю эту писанину: заполнение дурацких форм и карточек с описанием примет пропавшего и его одежды, как будто от содержания этих карточек зависела судьба человека. А тот или загулял, что бывало частенько, и скоро придет сам, а к особым приметам добавятся какие-нибудь синяки и шишки, ранее не учтенные; или его тело со временем обнаружат – не скоро и уже в таком виде, что эти приметы, вероятно, будут не актуальны.

Опер зашел в секретариат и взял бланк протокола заявления о без вести пропавшем. Там он застал коллегу – Петровича, который темпераментно и, главное, убедительно объяснял молоденькой работнице секретариата Ольге, что та должна отложить все дела и срочно отпечатать ему два постановления об отказе в возбуждении уголовных дел, а иначе начальство его убьет. А если начальство его убьет, то он, Петрович, не сможет таки жениться ни на Ольге, ни на второй работнице секретариата – Алле, хоть обеим это неоднократно уже при свидетелях и обещал, когда обращался с разного рода просьбами. Ольга хохмила и требовала немедленного ответа на главный вопрос: так какую же из двух кандидатур все-таки одобрила жена Петровича? Выбор жены Петровича остался неизвестным, так как тот в ответ разразился длинной тирадой с перечнем достоинств своей супруги, и среди прочих – исключительной ее основательности, что, конечно же, не допускает даже малейшей возможности скоропалительного принятия решений по столь важным для семьи вопросам.

Ильин забрал необходимые бланки и с сожалением вышел из помещения, наполненного треском пишущей машинки и несинхронной его настроению забавной трескотней Ольги и Петровича.

Скучно-стандартный казенный коридор вел в крыло здания, где располагались кабинеты оперуполномоченных – оперов в просторечьи, и участковых инспекторов. На крайнем из составленных рядком в коридоре стульев сидел высокий статный мужчина лет пятидесяти.

– Вы Фролов? – обратился к нему Ильин.

– Нет. Неправильно. Фрольцов моя фамилия, Фрольцов.

Опер извинился за неточность и пригласил мужчину в кабинет.

– Фрольцов я, – снова уточнил мужчина. И добавил: – Фрольцов Леонид Семенович, пришел сделать заявление о пропаже своей жены Фрольцовой Антонины Александровны.

Мужчина не казался взволнованным, скорее, подавленным. Подавленным до той степени, когда приходит уже смиренное безразличие.

– А давно пропала ваша жена? – стандартно задал первый «дежурный» вопрос Ильин и приготовился задать «второй дежурный» об обстоятельствах пропажи, но ответ Фрольцова заставил опера положить ручку на стол, оторваться от протокола и внимательно посмотреть на пришедшего.

– В конце марта. 24 марта, если быть точным, – так же ровно и безразлично ответил заявитель.

Фрольцов сидел на стуле сбоку от стола Ильина. Смотрел он не на заявление, не на собеседника, а прямо перед собой. Ильин даже отметил, что, в отличие от всех посетителей, приходивших к нему в кабинет впервые, – этот даже не стал осматриваться. А в кабинете у опера всегда есть за что взглядом зацепиться. Фрольцов же вошел, представился, прошел к стулу и сел в той же позе покорного и безучастного ожидания, в какой Ильин его увидел в коридоре.

– Подождите! Но ведь почти два месяца прошло! Почему же так поздно? – Ильин пытался смотреть Фрольцову прямо в глаза, но тот как зафиксировал взгляд на чем-то в пространстве строго перед собой, так и продолжал это что-то, лишь ему видимое, безучастно рассматривать.

– А не мог я раньше, – ответил он. – Сначала все ждал, что придет, а потом в больнице был, целых полтора месяца.

– Что за больница, что с вами случилось? – спросил Ильин, а сам подумал, что чушь какую-то несет этот Фрольцов, что же он там: без сознания, что ли, в коме валялся?

– Что случилось? – повторил вопрос Фрольцов. – А я и сам точно не помню, что случилось. Мне говорили, что меня в реке увидели. В Майори, в реке я был. Оттуда и подобрали.

Отвечал он, не меняя выражения лица и темпа речи. Опер молчал. Фрольцов тоже. Опер рассматривал Фрольцова, Фрольцов свое нечто. И тут вдруг до Ильина дошло, что Фрольцов на самом-то деле и «нечто» в метре от себя не видит. Не исходит из его глаз то незримое и невесомое, что как-то умудряется проникнуть к нам в спинной мозг и, видимо, замкнув там какое-то реле, посылает сигнал головному… и мы оборачиваемся. Без оклика. Без видимого знака. Не исходило ничего из глаз Фрольцова. Но не были они тусклыми, как у покойника, и не были они глазами безумца, которые источают еще и как, но без фокуса – сразу во все стороны, отчего и страшно, так как не ясно, на что же на самом деле направлен взгляд безумца.

– Рассказывайте по порядку, – нарушил тишину Ильин.

– Нет, лучше вы спрашивайте, а я буду отвечать.

– Итак, вас увидели в реке?

– Да.

– А какого числа это было?

Фрольцов заговорил, почему-то все понижая и понижая голос и с перерывами: «Первого апреля… Еще и санитары смеялись, что в день дурака им меня доставили… Меня в психушку отвезли, на Твайку…» И продолжил рассказ о том, как его лечили. И какие там больные. Как оттуда не выйти никак по своей воле… А потом он вдруг повернулся к Ильину и, посмотрев тому прямо в глаза, почти крикнул: «Я в одежде был! Понимаете? В одежде в реку пошел! В марте! Жить не хотел!» После этого замолчал, даже как-то вроде и удивился этому своему вскрику-выплеску боли, потом лицо его исказилось и он разрыдался, приговаривая: «Тонечка, где же ты, моя Тонечка? Где же ты теперь?»

В кабинете у опера плачут часто. Плачут и заявители, плачут и злодеи, которые прежде были причиной слез заявителя. Плачут родители несовершеннолетних потерпевших и плачут родители несовершеннолетних преступников. Плачут совсем искренне и плачут совсем неискренне. Фрольцов плакал искренне. Так, как может плакать взрослый пятидесятилетний мужчина. Закрыв лицо руками и сдерживая рыдания. Ильин встал, налил воды из графина и подал заявителю. Фрольцов выпил почти полный стакан, потом достал носовой платок из кармана и остатки воды вылил на него. Влажным платком обтер лицо и шею, приоткрыв простенький нательный крестик на таком же простеньком шнурке. Ильин, чтобы отвлечь заявителя, спросил его о роде занятий.

– Да какой уж там род занятий – пенсионер я, военный пенсионер. Четыре года как на пенсии, – взяв себя в руки, но все еще всхлипывая, ответил заявитель.

– Вот как? – удивился опер. – А я думал, что вы всю жизнь физическим трудом занимались, глядя на вас – атлета.

– Да какой уж теперь… атлет, – повторил Фрольцов. – Это раньше, по молодости. Гиревик я… был. С юности занимался. Победы были. Призы получал. Все… было. А сейчас нет ничего…

– Служили где? – продолжал задавать вопросы не по теме Ильин.

– Служил? В штабе округа служил, начальником ревизионной группы в службе тыла… Был… Подполковником ушел на пенсию.

Фрольцов рассказывал и даже немного оживился, стал с интересом смотреть на Ильина, который, казалось, слушал невнимательно и вроде рассеянно искал что-то в ящиках стола, перебирал бумаги на столе, раскладывал их так, потом по-другому, но при этом все время задавал Фрольцову вопросы, не имевшие прямого отношения к теме визита. В результате Фрольцов рассказал, что до его увольнения из армии на пенсию жили они с женой очень хорошо. Детей у них, правда, не было – так случилось, что сделали они одну глупость в свое время, – вот и не смогла его Антонина больше иметь детей. А глупость тогда эту сделали потому, что не хотели, чтобы сразу дети пошли, вот думали, когда деньжат поднакопят… Деньги появились, а дети – нет… Перевели его на службу в Ригу, в округ – сначала квартиру снимали. А потом, когда деньжат наконец поднакопили, то купили домик в Юрмале, но не у моря, а где подешевле – со стороны реки, в Пумпури. Да практически на берегу. Вот домом и занимались. Жена нигде не работала – забот и так хватало. Должность позволяла прилично зарабатывать, ну, к тому же и ревизии в частях, сами понимаете: ни со стройматериалами, да и вообще ни с чем проблем не было, чего уж скрывать.

Когда Фрольцов стал рассказывать о своей прошлой жизни, отвечая на вопросы Ильина, то делал это медленно, разбивая каждое предложение на несколько слов, произносимых вместе, потом шумный вдох, выдох и опять несколько слов и снова вдох-выдох-вдох, чтобы вытолкнуть следующие несколько слов. Фрольцову не очень-то хотелось рассказывать о своей жизни, но дотошный опер все спрашивал и спрашивал.

– А вышли на пенсию – и все изменилось… – не то спросил, не то просто продолжил рассказ заявителя Ильин.

– Да! Все изменилось… Денег стало сильно меньше… Скандалов стало больше. Ведь вы же посмотрели у вас там в картотеках, наверняка.

– Не без этого, – не моргнув глазом, соврал Ильин и добавил: – Но знаете, ведь картотеки – это просто информация. И интерпретировать ее можно как угодно, поэтому хотелось бы услышать рассказ из первых уст.

Фрольцов опять внимательно посмотрел на опера и безразлично проронил, что рассказывать ничего не будет, что только вчера вышел из больницы и дома дел по хозяйству невпроворот. А поэтому пора бы и приступить к оформлению протокола, а о проблемах в его жизни он достаточно наговорился уже с медперсоналом психбольницы. Видно было, что Фрольцов действительно взял себя в руки и стал даже раздражаться. Ильин поспешил его успокоить и подтвердил его правоту о необходимости заполнения протокола. Поднялся и стал собирать различные бумаги в папку. Когда папка была сложена, спросил у продолжавшего сидеть Фрольцова:

– Что же вы сидите, поехали.

– Куда поехали? – удивился Фрольцов и заметно было, что уже почти вернувшееся к нему самообладание вновь готово его покинуть вместе с остатками терпения к странностям Ильина.

– Так к вам домой. Там все и напишем и осмотрим дом, вещи жены посмотрим, чтобы узнать, во что она была одета, когда исчезла, да и мало ли что еще увидим.

Фрольцов, явно, был очень удивлен и даже раздражен, но только пожал плечами.

Ильин, к радости водителя закрепленной за уголовным розыском «Латвии», выпросил у начальника и машину, и водителя и дал команду «на выдвижение» к дому Фрольцова. Оперу нравилось полушутя использовать выражение «выдвигаемся», а не обычное «поехали», так как первый глагол, по его мнению, знаменовал начало более ответственного процесса. «Поехали» можно сказать и гражданскому таксисту, а в розыске все были при погонах.

Дом действительно стоял у реки. В Пумпури. Это был типичный небольшой одноэтажный домик, обшитый крашеной вагонкой с характерной юрмальской полукруглой фаской. Как и большинство его архитектурных собратьев, стоял он на кирпичном, с выбоинами и трещинами, фундаменте. При доме – примерно три сотки земли с некошенной еще в этом году травой и уложенными от калитки до входа бетонными плитками. Комнат было три: гостиная, одна спальня и гостевая. Да плюс еще и веранда, захламленная каким-то старьем. В кухне газовая плита с баллонным газом и редкий по тем временам, явно импортный набор кухонной мебели. Убранство и мебель кухни и комнат очевидно свидетельствовали о былой принадлежности к категории дефицитной, доставаемой «по блату». Сами же комнаты требовали, как минимум, серьезной генеральной уборки, с тщательным проветриванием. Если эти процедуры повторить многократно, то был шанс со временем избавиться от устойчивого запаха притона. Ильину по по роду его деятельности этот запах был хорошо известен и он всегда удивлялся тому обстоятельству, что пропорции ингредиентов, порождавших его были не сильно важны и он всегда был одинаков, лишь бы присутствовали все составные компоненты. Это специфическая смесь запахов пустых бутылок из-под дешевого алкоголя, давно не опорожняемого мусорного ведра, непрочищенного слива кухонной раковины и затхлых тканей, забитых старой пылью и следами жизнедеятельности мух. Запах притона постепенно впитывается во все, что находится в таком помещении, и несет в себе какую-то чрезвычайно сильную негативную информацию, отчего и воздействует особым образом на человеческую психику. Угнетает, доводя до депрессии.

Ильин отметил про себя, что Фрольцов этот запах в его кабинет не принес, а значит, его отмыли в больнице и привели в порядок его одежду. Хорош же он был пару месяцев тому назад, когда вышел из дому и направился к реке. И такое падение за каких-то четыре года?

Ситуация была очевидной, и Ильин без обиняков поинтересовался:

– А жена тоже выпивала?

– Это я – «тоже», – ответил хозяин дома. – Пока я служил, она как-то держалась еще, а когда все кончилось… то все и кончилось, один алкоголь остался. На этой почве и были у нас конфликты. Но это раньше, когда я еще изменить ее хотел, а последний год – уже и не хотел. Привык. Или смирился. Или сам стал таким же. Ведь как в народе-то говорят: муж и жена – одна сатана.

– А жена упрекала вас, конечно, за то, что вы нигде не работаете сейчас?

Фрольцову надоел уже этот назойливый милиционер.

– Да много за что она меня упрекала. Какая вам разница? Пишите ваш протокол. Я устал уже.

Ильин занялся протоколом заявления о пропавшем без вести. Фрольцов не стал скрывать, что в последний вечер он снова ссорился с женой. Во время ссоры она ушла из дома, и больше он ее не видел.

Оформив протокол, опер сказал заявителю, что раз последнее место, где видели его жену, это их дом, то надо составить и протокол осмотра места происшествия. То есть осмотреть дом, а для этого нужно позвать понятых – соседей. Фрольцов, до этой минуты опять довольно безучастно отвечавший на вопросы Ильина о приметах пропавшей жены, ее одежде и обстоятельствах пропажи, посмотрел на Ильина с явным вызовом. Сказал, что обязательно будет жаловаться на действия опера, и пошел звать соседей.

Все мы всегда соседи друг другу. Бываем добрыми соседями, с которыми приятно поболтать ни о чем; бываем незаметными, а общение ограничиваем вежливым и вполне исчерпывающим характер наших отношений едва заметным кивком, если невозможно сделать вид, что соседа не заметил. Но ситуация, когда сосед – понятой, иная. Она выводит обычное соседство за рамки быта, и сосед-понятой вступает на поле официальных отношений с вами через посредника – закон и его представителей. Поэтому и соседи, став понятыми, разделяются на две основные категории – на тех, кто стесняется этого своего вынужденного процессуального статуса и сопутствующего ему гражданского долга, и на тех, кто ими преисполняются. Ильин тоже вышел из дома на участок и стал с интересом гадать, встреча с каким типажом уготована ему на этот раз.

А на улице вовсю разгулялся май. Из двенадцати месяцев года Ильин недолюбливал лишь два. Ноябрь – за то, что он явно лишний: скучный бездельник, затесавшийся между деловитым октябрем, с первого числа до последнего занятым изменением всего произрастающего в наших широтах, и веселым до состояния радостной возбужденности декабрем. Это приятное состояние сопровождает последний месяц года, невзирая на то, что бы ни посылали прибалтийские небеса в декабре на землю – хоть пушистые, вальсирующие перед глазами снежинки, хоть колючие, злые, укусами впивающиеся в нос и щеки градинки, а хоть и до оторопи холодные и неприятные, словно умершие, дождевые капли. Прибалтийский климат – он как плохой хозяйственник: в декабре старается израсходовать не израсходованные за год запасы всех видов осадков.

А еще Ильин не любил февраль. И тоже считал его ненужным. Правда, бездельником этот месяц назвать трудно – он, так определял для себя Ильин, – скорее месяц-рецидивист – неспособный отказаться от своего прошлого: крещенских морозов. Но когда еще будут эти ноябрь и февраль? Ведь сейчас – май. Май – антипод октября, он старательно накладывает макияж, который так же старательно – слой за слоем, станет смывать своими прохладными дождями октябрь. А май ведь тоже дождлив, подумалось Ильину. Только майский дождь теплый, живительный. Он – живая вода из сказки, а октябрьский и уж пуще того – ноябрьский – вода мертвая.

Пока Ильин забавлялся этими размышлениями, Фрольцов выполнил неприятную миссию и привел двух понятых. Одну женщину – Людмилу Степановну из соседнего дома справа, и мужчину – Ояра Валдисовича из дома, стоявшего слева. Понятые, как показалось Ильину, относились к первому типу соседей-понятых и заметно своей обязанностью тяготились. Людмила Степановна, правда, периодически качала головой, когда ее взгляд натыкался на самые яркие следы явного пренебрежения хозяев к процедуре влажной уборки хоть чего-нибудь, и видно было, что сильно досаждала ее обонянию сопутствующая этому пренебрежению стойкая смесь разнообразных запахов с неведомым ей названием. Ояр Валдисович проявлял латышскую сдержанность и ничего никоим образом не комментировал. Ильин заходил во главе всей компании во все помещения дома и иногда открывал дверцы шкафов и тумбочек. Больше всего внимания он уделил веранде,, заполненной, как и большинство виденных им прежде веранд, двумя категориями предметов: теми, которым на веранде и место, и теми, что когда-то принесли туда однажды на минутку, чтобы решить, куда его лучше пристроить, да так и оставили.

Как доказательства былых спортивных достижений Фрольцова на веранде в разных почему-то местах и не парами стояли гири. Две двухпудовые, две полуторапудовые и одна пудовая.

– А чего же эта пудовая без близняшки, сломали вторую или потеряли, – пошутил Ильин, – или у вас ее украли?

Фрольцов ответил не сразу, так как тут же в разговор встряла отвлекшаяся от гнетущих ее картин и запахов Людмила Степановна:

– А чему ж тут удивляться-то, так сейчас все воруют! Вот у меня кроликов украли со двора из крольчатника, так участковый наш написал в своем постановлении, что я, мол, за кроликами ухаживала плохо и клетки не закрывала. Вот ушастые и дали деру от такой хозяйки. Так и свидетелей каких-то приписал. Вот ей-богу – так и написал, чтобы дело не заводить. А я так думаю, что свидетели эти моих кролей-то и умыкнули… А недели за две до этого, вот прямо в ночь, когда Антонина пропала, у соседки через дорогу из сарая электроинструменты умыкнули, так она заявление даже и не писала – толку-то?

Заметив, что Ильин и второй понятой не проявили должного сопереживания ее горю и беде соседки через дорогу, Людмила Степановна умолкла, дав возможность ответить Фрольцову.

– Да не знаю я, куда она подевалась. Может, и украли, может, и распилили уже.

– А ведь и правда, – сказал опер, – а вдруг и украли, поэтому давайте отметим в протоколе, что гиря отсутствует, а оставшуюся изымем. Вдруг вторая найдется, чтобы было с чем экспертам сравнивать.

Фрольцов равнодушно пожал плечами, а потом спросил: «А разве не все гири одинаковые? Как можно определить, что одна гиря является парой второй?»

Ильин задумался. Но так как по первому образованию он был инженером, то быстро сообразил, что ответить:

– Так навряд ли чугун гирь в одной партии из разных доменных печей вылит. Полную привязку одной гири к другой, конечно, установить невозможно, но вот что обе они вылиты из чугуна одной выплавки, – это элементарно. Так как все выплавки в долях процента отличаются друг от друга, – очень уверенно закончил краткое введение в прикладную металлургию Ильин. И сам поверил. – Ваши-то гири наверняка не из магазина, а из какой-то воинской части? Значит, вероятность того, что в Юрмале есть где-то гири из той же выплавки, – ничтожны.

Это были уже выводы, основанные на минимальном представлении о комбинаторике. Возможно, выдавая желаемое за действительное, но при этом искренне поверив в сказанное о возможностях экспертизы гирь, Ильин обратил внимание еще и на рыболовные снасти, которые тоже в беспорядке хранились на веранде.

– Так и лодочка, наверное, имеется? – продолжал задавать вопросы хозяину дома опер.

– А тоже – в прошлом, правда, в недавнем. Сгорела вчера лодочка, прямо на берегу. Все одно к одному.

Далее Фрольцов поведал, что утром, перед тем как идти в милицию, подошел к месту, где на берег были вытащены несколько лодок, и увидел, что именно его и сгорела. Какие-то хулиганы, наверное, костер развели в лодке, вот она и сгорела. Тут снова воодушевилась Людмила Степановна и решила развить тему бесчинствующих поджигателей, отмечая их общественную опасность вообще и особенную для деревянных жилищ граждан, чему ярчайший пример – сгоревший три года тому назад сарай свояка, проживавшего в другой части города, да к тому же и самогонщика. Далее, крайне непоследовательно, она продолжила мысль в том направлении, что сам-то свояк, а вернее, его увлечение самогоноварением вероятно, и стали причиной возгорания, но, поймав взгляд Ильина, решила ограничиться сказанным и не углубляться.

Чтобы Людмила Степановна и впредь повременила с демонстрацией своих успехов в разговорном жанре, Ильин строго у нее спросил: а проинформировала ли она участкового инспектора о роковом для сарая увлечении свояка? В ответ Степановна пробормотала что-то нечленораздельное и умолкла. Для закрепления успеха Ильин с суровым выражением лица объявил, что сообщить надо обязательно и он проконтролирует. Что проконтролирует и как проконтролирует, объяснять было уже не нужно, так как по виду Людмилы Степановны стало понятно, что она зареклась уже и рот открывать в присутствии этого милиционера-законника. Ояр Валдисович, стоявший поодаль с бесстрастным выражением лица, одобрительно улыбнулся Ильину и совсем неодобрительно посмотрел на Степановну.