Точка невозврата. Из трилогии «И калитку открыли…»

– Твоя же информация! – кипятился начальник. – Ты и реализуешь! Задержишь особо опасного!

И ехидно добавил: «Орден дадут. Ну, или благодарность, с премией…»

– Ага, дадут! Все сразу, – Ильин знал реалии: как бы выговор не влепили за то, что два месяца по нашим территориям шастает убийца, а мы ни сном, ни духом.

Ну, раз уверен – валяй! – выслушав доводы опера, смилостивился Гуляев.

Ильин поехал к Фрольцову. Леонид Семенович открыл дверь и впустил опера в дом. И он, и дом преобразились за эти две недели. И сам он стал похож на живого человека, и его дом стал больше похож на жилой. Тот самый запах почти выветрился. Видимо, майские дожди – живая вода – помогли, почему-то вспомнил ту грозу Ильин.

– Арестовывать приехали? Она… – Фрольцов осекся. – Тело всплыло?

– Ответьте на вопрос: были у вашей жены часы на руке, когда она пропала? – Ильин пододвинул к себе стул и сел, демонстрируя, что разговор надолго.

– А если вас так беспокоит вопрос часов, то тогда Тоня… тело… – опять запнулся Леонид Семенович. – В таком виде, что его не опознать? Так я понимаю? Ведь так? Только по часам на руке?

Фрольцов тоже сел. Он смотрел прямо на Ильина. Перемена за эти две недели в хозяине дома произошла очень заметная.

– И получается, если не опознать часы, а значит, и тело, то вам меня и не обвинить? И значит, вы, молодой человек, пришли сюда, чтобы я сам начал себя обвинять? – Фрольцов задавал вопросы не столько Ильину, хоть и смотрел ему в глаза, сколько самому себе.

– Леонид Семенович! – Ильин опять собрался давить. – Часы были «командирские»?

Давить не пришлось.

– Да! «Командирские», – очень спокойно и практически сразу ответил Фрольцов. – Она их берегла. Я подарил их ей десять лет назад, когда все еще было хорошо. В шутку. Она любила повторять, что в доме она командир. И берегла их. До последнего. И когда уже все разладилось, часы берегла. Носила. Прежние-то давно куда-то задевались.

Ильин теперь знал, что не убивал свою жену Фрольцов. И с Кярулисом он никак не связан, иначе бы это были бы спланированные действия и не уничтожал бы в этом случае лодку Фрольцов лишь полтора месяца спустя. И думает Фрольцов, что тело с часами на руке всплыло, и лишь сейчас всплыло, и думает, что часы у Ильина. Значит – не убивал.

– Хорошо, – так же спокойно продолжил Фрольцов, сидя на стуле. – Признаюсь. Я убил свою жену. Показывайте и часы, и тело. Я все опознаю. Вы же этого хотите?

– А лодку зачем спалили? – Ильин немного растерялся от неожиданного и явно ложного признания и спросил первое, что пришло в голову.

– А кровь там оставалась на досках днища, вот и спалил, – несколько даже дерзко, с вызовом, ответил Леонид Семенович.

Ильин уже не хотел ни давить, ни играть с Фрольцовым. Ему нужна была ясность.

– А врете зачем? – практически передразнивая собеседника, повторил его интонацию Ильин.

– Да не вру. Спалил потому, что кровь была. Сообразил, когда из больницы вышел, и в ту же ночь и спалил, а потом уже к вам пошел, – тут Фрольцов понял, что это он уже убеждает опера в том, что сам и убил жену. И теперь настала уже его очередь удивляться.

– А что вас не устраивает? Пришли арестовывать – арестовывайте! – Леонид Семенович повысил голос почти до крика. – Что вы за человек? Вы мне тогда душу мотали, когда я отрицал, так и сейчас мотаете, когда я признаюсь. Что вам надо, в конце-то концов?

Ильин понял. Понял, что ему надо на самом деле и что его не устраивало во всей этой истории с самого начала и не давало покоя. Это необычное расхождение в поведении и сути рассказа Леонида Семеновича. Он был таким типичным убийцей-саморазоблачителем. Настоящий убийца, рассказывая о пропаже и о своих поступках, старался бы скрыть признаки причастности к убийству. Фрольцов же сделал все с точностью до наоборот. Он очень мало рассказал о пропавшей, но достаточно много наговорил о своем поведении и поступках такого, что практически не оставляло сомнений в его виновности. Да и не только наговорил, но и наделал – чего стоит непонятное исчезновение гири и странный поджог лодки.

– Что мне надо, в конце концов? – медленно повторил опер вопрос Леонида Семеновича. – Да все просто – теперь я знаю, что вы не убивали жену, и знаю, что вы вините себя в том, чего не делали. Вините искренне. Вот в чем странность.

– Странность? Странность, вы говорите?! – снова перешел почти на крик Фрольцов, и Ильин понял, что нашел правильное слово, чтобы заставить Леонида Семеновича объясниться. Кому охота, когда его мучительные переживания определяют просто как «странность», низводя практически до уровня обыкновенного чудачества, почти забавного?

– Да что ты понимаешь! – перешел на «ты» Фрольцов, вскочив со стула. – Вот скажи, старлей, – Леонид Семенович говорил быстро и громко, меряя шагами небольшое пространство комнаты. – Убийство – это когда? Вот когда уже решил, что надо убить, но еще не убил? Это уже ты стал убийцей? Ну вот, например, ты решил ударить меня молотком по башке, чтобы убить. И замахнулся уже, и рука пошла, но вот встретил ты мои глаза, мой взгляд и остановил руку. Вот не смог. Ты не смог. Рука не смогла. А все доделала физика – слетел молоток с рукоятки и хрясь мне в башку!

Леонид Семенович остановился, представляя себе эту картину. Глаза его смотрели мимо Ильина – туда, где должна была остановиться рука опера с рукояткой без молотка.

– Ты понимаешь, старлей… – продолжил Леонид Семенович уже негромко и снова сел. – Убийца ты – как только решил, что убьешь, когда подумал. Даже если и остановил руку.

Фрольцов снова замолчал. Ясно было, что больше он врать не станет, и Ильин повторил:

– И все-таки вы не убили. Убийцу – а жена ваша, видимо, убита – мы знаем. Расскажите, как было на самом деле.

Леонид Семенович рассказал. Снова плакал, обессилев от переживаний, страха, стыда и раскаяния. Плакал и рассказывал, что жить вместе уже было невмоготу. Что пили постоянно и при этом оба чувствовали: погибают. Не физически, а как личности. И развязать этот узел никак не могли. Они пили, опускаясь все ниже, скандалили, иногда пытались выкарабкаться, но не было у них сил уже на это. А так как дружны уже не были, то и не могли вместе справиться с этой бедой, и падение одного лишь вело к еще более глубокому падению другого. Скандалы были по любому поводу, и жена Леонида Семеновича все чаще их провоцировала. Провоцировала подсознательно. Он понимал, что она не хочет такой жизни, понимал, что смелости и воли добровольно умереть у нее не было; и изводила, и оскорбляла, и унижала она Леонида Семеновича, в глубине души ожидая трагической развязки. И не без оснований. Он несколько раз поднимал на нее руку – не стерпев унижений, да и по «пьяному делу» к тому же. И в тот вечер и она, и он были пьяны. Она опять затеяла скандал на излюбленную тему: разве он мужик? А он ее ударил, и несколько раз. И пошла у нее кровь ручьем из разбитого носа. Сильно пошла. А жена кричала, что он все равно не мужик – убить даже не может, что трус и ничтожество. И он кричал в ответ. Кричал, что может. Схватил молоток, тот почему-то в комнате на столе валялся, и хотел уже ударить, чтобы одним махом развязать все. Чтобы конец пришел всему… Но не смог. Глаза ее увидел, а там испуг. Страх. Живое чувство увидел, впервые, может, за год или два. И он руку опустил. Сел на пол – да упал почти – и помнит, как завыл от жалости и к себе, и к ней, а главное – от бессилия что-то изменить.

Ильин молчал, но Леонид Семенович, словно бы опер просил его рассказывать, что было дальше, продолжал:

– А дальше я помню, что жена вытерла кровь на лице скатертью со стола, бросила ее на окровавленный пол и сказала, что пойдет и утопится. И ушла. И не вернулась. Утром, когда проснулся, то ждал ее еще день, а на второй день решил, что она и в самом деле утопилась. Я пил все дни тогда и плохо соображал. И через пару дней решил, что тело всплывет, а у меня кровь и на полу, и на скатерти. А она со следами побоев. Решат, что убил и труп выбросил в реку. Я все помыл и придумал скатерть и тряпки утопить. Вот и решил завернуть в них гирю пудовую, обвязать веревками и в темноте с лодки это все и бросить в реку. Так и сделал. И пил, и пил, и пил. По пьянке все и делал. На девятый день решил и сам утопиться. Не соображал ничего – меня и подобрали. Там, в психбольнице, подлечили, и я испугался, что в лодке на днище могут быть следы крови – тряпки, которыми я вымыл пол, и скатерть были сильно испачканы кровью. Хоть и засохла она уже, но днище было мокрое. Доски могли впитать кровь. Ну, а остальное вы знаете.

– Думаю, что знаю, – ответил Ильин. И спросил: – А куда могла пойти ваша жена… – не зная, как корректно этот вопрос закончить, Ильин перефразировал: – Где выход к реке у вас?

– Практически только один – к лодкам, для этого надо выйти на улицу и пройти метров тридцать прямо, а потом свернуть к дому той соседки, у которой инструменты из сарая украли в ту же ночь. Мимо дома дорожка к лодкам и ведет.

– Еще один вопрос! Часы сможете опознать? – Ильин решил не тратить время на оформление бумаг и попросил Леонида Семеновича написать все рассказанное собственноручно и принести в отдел милиции.

Да конечно, опознаю, если они в том же виде сегодня. Там и стекло немножко поцарапано, и на корпусе есть царапинки. Опознаю, не беспокойтесь.

Разрозненная мозаика событий сложилась в общую картину. Нетрезвая, побитая мужем, ищущая смерти Антонина Александровна вышла ночью с 24-го на 25-е марта из дома, чтобы свести счеты с жизнью. Способ, избранный ею для этого последнего в своей жизни поступка, подразумевал и некоторую прогулку до реки. А чтобы добраться до воды, не переломав ног, нужно было пройти мимо дома, в сарае которого в это же время орудовал опасный псих и убийца Дариус Кярулис…

Ильин ехал в отдел и размышлял.

Ни Кярулис, ни Фрольцова этой встречи не искали, однако она произошла. Случайно? Все незапланированные встречи случайны. А вероятность любой случайности, происходящей в материальном мире, вычисляема математикой. Раздел есть такой – комбинаторика. И какова же вероятность такой встречи, и сколько событий последовательно и неизбежно должно произойти, чтобы она состоялась? И событий не просто механических – не просто передвижений в пространстве и во времени двух людей. Ведь эти их механические передвижения были лишь следствием принимаемых ими решений. А значит, лишь следствием эмоций, переживаний, мыслей! И получается тогда, что именно мысли, эмоции Кярулиса и Фрольцовой – то, что и есть суть человека, и то, ради чего лишь он приходит в мир – и предопределили эту встречу на самом деле! А вероятность этой встречи, если комбинаторике верить, – никакая, невероятная и все. Но если совершено преступление, то жертва всегда встречается с преступником, значит, не про людей она – комбинаторика.

«Без Георгича не разобраться», – именно к этому выводу в результате пришел Ильин и решил, что лучше просто будет дальше свою оперскую работу работать.

К середине дня Кярулиса задержали. Обошлось это уже без Ильина, но начальнику розыска свою версию об убийстве Кярулисом Фрольцовой он уже доложил. Обнаружили преступника там же, где виделся с ним информатор – в районе станции Пумпури. Гуляев обещал Ильину, что попытается выхлопотать для него премию, если, конечно, не заставят объявить всем выговор, и рассказал, что прятался Кярулис в пустующих пока корпусах пионерского лагеря неподалеку от станции. Там же нашли и шкурки от кроликов, и всяческие украденные отовсюду вещи, а также и инструменты строительные, и те самые часы.

Отпираться Кярулис не стал и довольно быстро признался в убийстве, как он сказал «пьяной бабы, с разбитой мордой, бомжихи, наверное», которая увидела, как он перелезал через забор одного из домов в Пумпури. Он там из сарая как раз украл электролобзик. Собственно об убийстве рассказал следующее:

– А она шла – как ничего не видела – я почти ей на голову свалился с этого забора, вот чтобы не закричала, и придушил. Оказалось – насмерть. А она даже и не сопротивлялась. Дурная какая-то…

Труп оттащил в сторону метров на сто, часы с руки снял – «Командирские» называются. Бомжиха их сама где-нибудь украла, наверное. Сходил за лопатой к себе в пионерский лагерь и труп закопал.

Закончил повествование начальник следующим – Кярулис обещал ничего не отрицать. И следователю даст показания, и на суде все подтвердит, и место покажет, и тело откопает сам… если опера обеспечат ему перед этим выездом на природу десять пачек «Примы» в камеру и покормят из ресторана какого-нибудь юрмальского. Котлету по-киевски хочет…

Ильин пошел в свой кабинет. Отвращения к Кярулису не было. Опер уже попривык к животной дикости таких персонажей, хотя котлета по-киевски была уже и несколько… чересчур. В голове роились те же мысли – если встреча Кярулиса и Антонины Александровны была предначертана их мыслями и поступками, то с какого момента в мире который не примитивно материален она стала неизбежной? В какой момент была пройдена точка невозврата? И как суметь ее увидеть и распознать, чтобы вовремя остановиться?

Проходя по коридору, он увидел сидевшую на стуле напротив кабинета Петровича девушку. Вернее, сначала он услышал ее рыдания и лишь потом, завернув за небольшой изгиб коридора, увидел. Девушка плакала навзрыд, зажав в кулачке скомканный и мокрый от слез носовой платок, пряча личико кулачках. Ильин догадался – невеста боксера. Ведь сегодня же к Петровичу она должна прийти! И первое, что он подумал: «Неужели все-таки решили арестовать?» А что еще подумать в такой ситуации? И сказал, обращаясь к рыдающей девушке: «Настя! Вас ведь Настя зовут? Давайте я вам стакан воды принесу». Настя посмотрела на него зареванными, но почему-то совершенно счастливыми глазами и, всхлипывая, не в силах остановить рыдания и говорить, лишь согласно кивала. Ничего не понимающий Ильин принес ей воды и зашел в кабинет к Петровичу прояснить ситуацию.

– Поработаем еще, поработаем! – повторял Петрович сам себе, а потом и обращаясь к Ильину. – Ведь так, старичок?

Петрович пребывал в состоянии радостного возбуждения: потирал руки и подмигивал Ильину.

– С ума все посходили тут без меня, что ли? Объясни что случилось-то! Чего это невеста счастливая, да и ты не в себе? – Ильину и вправду казалось, что это какой-то розыгрыш: и Настя подставная, да и Петрович не настоящий.

– А ты не знаешь? – радостно удивился человек, внешне похожий на Петровича. – Так ведь экспертизу получили по результатам вскрытия убиенного у скамейки. Нет, умершего! – поправился тот же тип из кабинета Петровича, крайне похожий на него:

– Так вот, старичок. Умерший умер не от удара. У него болезнь какая-то в мозгу была. И после удара, при падении на траву, у него в голове что-то то ли оторвалось, то ли прилипло. Одним словом, помереть он мог в любую минуту, просто резко повернув голову. А удар – лишь «легкий телесняк». И ничего больше в такой ситуации нашему боксеру вменить не могут. Так как таких последствий он никак не мог предвидеть. Результат – невеста в слезах от счастья, как и положено невесте, жених покидает «капэзуху» и получает вещички в дежурке, а мы с тобой за это выпьем… Но на твои.

Последние слова монолога не оставляли сомнений в том, что перед Ильиным в кабинете Петровича был не кто-то в облике Петровича, а он сам, своей собственной персоной. Потому что достичь такой степени достоверности вживания в образ невозможно.

Уже не абсолютно трезвый Ильин поздно вечером, выйдя из отдела, подошел к своему верному соратнику по борьбе с преступностью – зеленому «запорожцу» и заявил ему, что до завтра у Тараса выходной, а он поедет домой на городском автобусе вместе с Петровичем по понятной и вполне уважительной причине. Потом, немного помедлив и посовещавшись с подошедшим Петровичем, пребывающим в той же кондиции, опер решил объявить «запорожцу» благодарность за службу. От себя, Петровича и начальника розыска. Что и сделал перед крайне малочисленным, но несмотря на это, не совсем ровным строем в исполнении Петровича, хотя тот и старался.

Ильин всегда предполагал, что его зеленый боевой соратник не был примитивно материален, а потому и не сильно удивился, когда польщенный Тарас, выслушав благодарность перед строем, слегка зарделся. А может, это просто был отблеск вдруг вспыхнувшей красным неоном световой вывески на соседнем магазине?

Дома, уже заполночь, Ильин вспомнил счастливые глаза зареванной невесты Леши-боксера. Вспомнил и придумал стишок.

День спрятался, растаял и исчез.

В театре суток – смена декораций.

На сцене вечер – одинокий бес,

Меня он манит, хочет побрататься.

«Наплюй на всех, переступи, сотри» -

Он шепчет: «Нет людей, одни лишь маски».

Я вижу лица – Бес, ты мне не ври!

«Да! Лица есть – одно-два, может, три.

Навряд ли больше, сколько ни смотри –

Лишь масок невеселый карнавал…

А ведь, придя Сюда, – ты Рая ждал?

Здесь Рая нет. И после дня здесь – вечер,

И ночь потом… И душу тьма калечит…»

Пошел ты к черту!

Старый, лживый бес.

И даже ради стольких лиц

наступит утро!

И милосердный Бог

сойдет с небес…

Устроить все

Светло, красиво, мудро!