О верности крыс. Роман в портретах

Ол Жернайра со сдавленным рыком кинулся к ним, одной рукой вытирая лицо, а другой выхватывая меч. Мальчишки бросились врассыпную, продолжая горланить с разных углов площадки старую песенку, ходившую среди ачаро и подмастерьев ещё с прошлогоднего скандала, когда ол Жернайра едва не потерял место в Совете за то, что слишком нагло путал городские деньги со своими:

– Лапа в герцогском гербе

загребущая:

всю казну гребёт к себе,

проклятущая!..

Никого он не догнал, разумеется.

Собрались запыхавшиеся и довольные ребята на пустыре возле Серпного переулка. Глухо пахло дымом от ям углежогов.

– Чего ты, Шон? – смеясь, спросил Воробей. – Ты ол Жернайру так не любишь?

– Ну… – Шонек задумчиво потрепал Кудлаша за ухо. – Это тоже. Ол Баррейя, он, просто, вроде как наш…

– Это как?

– Ну… Кошка говорит… и Лорд тоже… Он достойный человек и достойный противник.

– Тоэ на дзоэ лэ,

Доэ на тойтэ мэ, – певуче сказал Нарк. – В смысле, «Дайте мне, Вечные, достойных врагов, а достойных друзей я сам выберу». Или «найду». Как-то так. Это из «О Дзи», – он смутился и замолчал.

– Правильно, – сказал Шонек. – Ол Баррейя – хороший человек, хоть и герцог. И чего это какой-то ол Жернайра на него тявкает!

Воробей рассмеялся. Перепрыгнул бревно, выглядывающее из кустистой сухой травы, которую прибило к земле утренними морозами. Его тёзка вспорхнул, укоризненно чирикнул что-то и сел ему на голову, зарываясь лапками в волосы.

– Не щипайся! – сказал мальчишка, расплываясь в улыбке. – Шонек, ты с нами, домой?

– Нет, – тот мотнул головой. – Я к Мийгуту.

Квартал художников располагался на Глинянке. Во всяком случае, та его часть, которая интересовала Шонека. Впервые мальчишка забрёл туда несколько лун назад, за бумагой для рисования; зашёл – и застыл, не зная, какой из сотен сортов бумаги выбрать. До того у внука нищего монаха никогда не было достаточно денег, чтобы покупать какую-то другую бумагу, кроме дешёвой лыковой, в которую и рыбу заворачивают, и долговые расписки на которой пишут. А тут, в наглухо законопаченной, душной и пахнущей книжной пылью лавке можно было заблудиться между полками.

– Доброго дня… Тебе чего? – спросил мальчишка-подмастерье, выглядывая из-за шкафа в глубине лавки. Подмастерью было не больше лет, чем Шонеку, и он не так давно приехал из одной из северных провинций, судя по выговору.

– Мне это… Бумага нужна… – тихо сказал Шонек, зачарованно любуясь напольной бронзовой вазой с эмалевым узором. Казалось, что зелёная и жёлтая эмаль не нанесена на старый металл художником, а сама проступила сквозь поверхность.

– Писчая? Обёрточная? Для ширмы? – деловито спрашивал мальчишка, подойдя ближе. Пальцы у него были длинные и тонкие, с цветными пятнами и въевшимися в ногти чернилами.

– Не, – помотал головой Шонек. – Для рисования.

– Рисовая? Бамбуковая? Папирус? Прошлихтованная, непрошлихтованная или наполовину? Рулон, свиток, листы? Цветная или белая? Или позолоченная?

Шонек потеряно молчал.

– Ты чего? – удивился продавец.

– Я это… Не знаю. Мне чтобы рисовать. Тушью.

– Наброски делать?

– Да, – оживился Шонек. – Наброски.

Продавец скрылся между шкафами, стукнул дверцей, пошуршал чем-то и вернулся с несколькими стопками бумаги.

– Вот, смотри. Это, значит, илирская, «цуа» называется. Это если надо, чтобы рисунок расплывчатый был, нешлихтованная. Эта наполовину прошлихтованная, чтобы воду хуже впитывать. Чтобы почётче, значит, рисунок получался. Эта цуа обычная, по два рыжих за пачку. А вот эта – сам глянь! – мальчишка показал бумагу на свет, гордо демонстрируя похожие на облака разводы. – И вот! – он встряхнул лист, который возмущённо захрустел от такого обращения.

Шонек послушно глядел, ничего не понимая.

– А что это значит? – неловко спросил он. Продавец одарил его снисходительным взглядом сверху вниз.

– Ты чего, совсем в бумаге не разбираешься?

– Не, – сказал Шонек, отводя глаза.

– А чего ж тогда тебя послали покупать?

– Меня никто не посылал, я для себя! – обиделся Шонек. – Я рисовать люблю. Сам.

– Ну уж! – рассмеялся продавец. – Сам себе мэтр, сам себе ачаро?

Шонек сердито посопел, а потом взял да и потянул из-за пазухи рисунки, которые сегодня утром делал, на последних остававшихся листах. Что рисует он хорошо, Шонек был уверен, и очень уж хотелось доказать это насмешливому подмастерью. А то что он себе думает? Можно подумать, если он у художника в ачаро ходит, так самый умный тут?

А не оценит таланта – всегда можно в глаз дать.

Мийгут оценил. Потом свои показывал, рисованные втайне от мэтра Астиваза. Объяснял Шонеку разницу между илирской бумагой «цуа» и зангской «низганой», рассказывал, как бумагу пропитывают овсяной кашицей, чтобы сделать глянцевой. Для чего годятся чернила, а для чего – тушь, и как нужно разводить тушь для разной бумаги и разных рисунков.

В их дружбе только одна деталь вызывала у Шонека смутную неловкость: он не мог рассказать, где живёт и как. Сказав, что дед устроился учителем в одну богатую семью, Шонек обрёк себя на путаницу недоговорок, и невразумительно мычал с пол-луны подряд, пока не сказал прямо, что не может рассказывать. Мийгут обиделся, но не настолько, чтобы прекратить общаться.

Шонек удирал в лавку художника при каждом свободном случае, и после концерта народной песни в честь ол Жернайры побежал туда же. Мий был на месте, растирал краску к приходу мэтра. Шонек устроился на сундуке за ширмой, отделявшей угол Мийгута от лавки, Кудлаш улёгся на полу в ногах и задремал. Мальчишки начали с разных стилей рисования, перешли на великих художников прошлого, а с прошлого – на мечты о будущем…

– Ты художником будешь, Мий? – спросил Шонек с лёгкой завистью в голосе.

Мийгут помотал головой.

– Не, каллиграфом. Мэтр Астиваз – он же и художник, и каллиграф, но за то и другое платить дорого очень уж. А батька говорит, у каллиграфов заработок верней, а художнику ещё как повезёт.

– Угу. Каллиграфом лучше, – убеждённо сказал Шонек. – Они всегда нужны.

– Вот и батька так говорит, – вздохнул Мийгут, возвращаясь к растиранию. – Дай-ка воды; вон та чашка, с ирисами. Ага. А мне скучно. Одни и те же знаки чертить, скучища! А художником – что хочешь, то и рисуй…

– Кто ж тебе платить станет, если рисовать, что хочешь? – рассудительно сказал Шонек. – Художники портреты рисуют…

– Ага, без бородавок только, – рассмеялся Мийгут. – Глаза поярче, плечи поширше…

Дверь тихо открылась, прерывая его. Мальчишка отложил тушь, вскочил, выбрался из-за ширмы. Шонек видел через щель, как Мий кланяется вошедшему дворянину. Дворянчику было лет шестнадцать, и он казался Шонеку смутно знакомым. Лица Шонек запоминал мгновенно и навсегда, а потому это «смутно» его насторожило, заставив вглядываться в пришельца. Дело было не в русых волосах, стянутых в солдатский узел, не в овале лица… То ли в посадке головы, то ли в манере придерживать меч на ходу…

Шонек продолжал изучать гостя, пока тот спрашивал о почтенном Астивазе, о заказанном портрете. Потом гость ушёл, а Мийгут умчался куда-то наверх, на второй этаж. Шонек оторвался от щели, поморгал, заново привыкая к полутьме закута. И вдруг замер, затаив дыхание. Протянул руку и едва-едва прикоснулся пальцами к старому холсту. На переплетениях суровых ниток когда-то давно, когда ширма была новой и белоснежной, кто-то несколькими смелыми мазками сильно разведённой туши изобразил на ширме дракона. Старый, как пепел, мотив. Но Шонек не мог оторвать взгляд от простой до аскетичности картинки. Дракон не был ни Хофо, ни Таго, он не был и тем Оа21, которого рисуют церковные художники: с одним белым крылом и одним багровым. Таким, наверное, был Дракон, когда только поднялся из предначального пепла, но ещё не встретил праматерь Айо и не стал отцом Вечных. Таким он носился над пеплом, создавая воздух и играя в первых порывах ветра. Серебристой, полупрозрачной гибкой лентой, похожей на струйку дыма. Дракон строго поглядывал на Шонека одним глазом. Когда Мийгут вернулся, Шонек ещё восторженно трогал пальцем драконовы лапы; так осторожно, словно боялся спугнуть.

– А?.. – обернулся он.

– Что делаешь, спрашиваю, – повторил Мийгут. Он сел на край сундука, поставил чернильный камень себе на колени и взял в левую руку брусок чернил – растирать, готовить краску к возвращению хозяина.

– Дракон… – сказал Шонек и замолчал: слов не хватало. – Кто рисовал?

Мийгут заглянул другу через плечо.

– А, это. Не знаю, она тут уже давно. Давней меня. Я спрашивал мэтра – он не знает. Говорит, хлам, никто не купит. Ширмы, говорит, должны быть яркие.

– Ничего себе, хлам! – возмутился Шонек. – Ты видел, как пасть выписана? А лапы? Он как будто улетит сейчас! О клыки порезаться можно!

– Люди покупают яркое, – пожал плечами Мийгут.

– В «Маэтишеной» купили бы, – буркнул Шонек. – Я бы купил.

Мий засмеялся, снова принимаясь шуршать чернильным бруском о камень.

– А я бы не продал. Только мэтр – не я. А в «Маэтишеной» – куда им ещё одна ширма?

Шонек вздохнул и взъерошил рукой волосы. От нарисованного дракона чудился слабый запах свежести и еловой хвои.

– А этот лорд чего хотел?

– Какой? А, что сейчас вот был? Он миниатюру заказал, копию с портрета отца. Кучу денег выкинул.

– А кто это? – спросил Шонек, роясь в сумке.

– Дхонейдо о-Баррейя. Носится с этим портретом, как будто живьём отца не видит… Это у тебя что? – Мийгут потянулся к листкам, которые достал Шонек.

– Это я тебе наброски принёс показать. Недавно поединок был, вся столица гудела: Каджи и этот приезжий, Роске… Посмотришь?

– Спрашиваешь!

Кошка

2272 год, 29 день 5 луны Ппд

район Нижнего порта, Эрлони

Кошка сидела на крыше и скучала. Город нахохлился и замер, сердито вздыбив крыши под холодными порывами ветра. Ветер рваными наскоками бросался на дома и стены Эрлони. Холодный до того, что потоки воздуха делались бритвенно-острыми. На двух островах обычным был другой ветер, влажный и мягкий, промозглый, обволакивающий. Только иногда, когда заморозки студили небо и воду до искристой голубизны, а солнце накануне марало западные пирсы пылающе-алой кровью, – тогда с северо-востока, с озера, прилетает это злое и беспокойное горе, которое столичные арнакийцы называют «хриссэ». Кошка удобно устроилась у печной трубы, находя в положении двойную выгоду: кирпич трубы не только прикрывал от ветра, но и охотно отдавал тепло. Уютно пахло дымом, перебивая всегдашний запах воды и рыбы.

Стриж пролетел совсем близко, шевельнув движением воздуха прядку на Кошкином лбу. Девчонка со вкусом потянулась и убрала волосы в капюшон замшевой куртки. Можно было, конечно, решить вопрос обогрева проще: спуститься вниз, в «Нору», поболтать с Клойтом, пощуриться на огонь… Это не решило бы главной проблемы – скуки. От этой проблемы Кошка хотела избавиться с помощью Хриссэ: попробовать вместе вспомнить ту связку, которую мэтр Ошта показывал на прошлом занятии. Но Хриссэ под утро явился домой со свежедобытой где-то пылью, и теперь не меньше чем до вечера для общества потерян. Занял один целую комнату, ловит бабочек и во всеуслышание радуется жизни. Когда к нему было сунулся Лорд, Хриссэ его вежливо попросил: «Если ты мне мерещишься, помахай правым хвостом. Если нет – левым». Лорд вежливости не оценил и долго читал пыльнику нотацию о вреде дурманящих смесей. Тот слушал, кивал, скорбно вздыхал, а под конец разрыдался и сказал, что для такого замечательного человека ему даже пыли не жалко… Лорд от предложенного угощения отказался, психанул и хлопнул дверью. А Кошка ушла на крышу, выведя из этой истории печальную мораль, что всякое развлечение быстро заканчивается.

В последнее время она всё больше сидела в людской «Башен», у лорда тэрко: терпела Тлатту и выуживала из её трескотни крупинки здравого смысла. Здравый смысл и Тлатта, судя по всему, сходились редко и ненадолго. Лорд тэрко забредал домой ещё реже, душевно огорчая этим Кошку. К тому же, проводить в «Башнях» все дни было бы глупо, последний раз Кошка была там вчера, и потому сегодня сидела на крыше, смотрела на город и скучала. В голову лезла история с кольцом, история с Джито и прилагающийся к историям ол Баррейя. Обе истории, вроде, уже теряли актуальность. Кольцо лорд тэрко торжественно вручил Его Величеству Нактирру три дня назад. А Джито, не получив поддержки Лиса, боялся высунуть нос наружу. По поводу первого Кхад бесилась, по поводу второго – радовалась, и одно другим было отлично уравновешено. Впору бы беспокоиться о более злободневных вещах. О разговоре с Призраком, например.

О Призраке думать не хотелось почти так же сильно, как общаться с Тлаттой.

Кошка подтянула ногу под себя, зацепив осколок черепицы. Подобрала глиняный кусочек, подбросила его на ладони, размахнулась и кинула его в полосу дыма, стелющуюся по краю крыши – и вниз по улице, по направлению к Глинянке. Что бы ни вышло из разговора с Призраком, – думала Кошка, – серьёзных проблем не будет. Нхарий, конечно, посильней кого угодно из кхади, но он один, а кхади три десятка. С другой стороны…

Кошка снова переменила позу, подтянув к себе вторую ногу. С другой стороны, если ол Баррейя убедит Нхария работать на рыбаков, это будет… неприятно. Неприятней будет только если лорд тэрко продолжит так же тесно сотрудничать с белыми. Куда как лучше, если ол Баррейя и Святейший Мастер Джатохе перецапаются, а нка-Лантонц с ол Жернайрой их грызню поддержат и присоединятся. Тогда на рыбалку у лорда тэрко времени точно не будет. Но усиление охраны храмов и смешанные бело-коричневые отряды на улицах пока наводят на мысли о гражданской сплочённости сынов отечества, а не о гражданских склоках. Кошка вздохнула и поёрзала спиной о трубу, умащиваясь.

Можно, конечно, понадеяться на императорскую осторожность и здравомыслие, понадеяться, что Нактирр напугается призраком заговора и поспешит вмешаться в излишне тёплые отношения лорда тэрко и Святейшего Мастера. Тут, правда, ещё проблема. Нактирр, конечно, император, но власти у него немногим больше, чем у Тлатты. Да и догадливости тоже. Вот если бы кто-то из кхади вращался в высшем свете, подали бы Нактирру светлую идею…

Задумавшаяся Кошка вздрогнула, когда на её крышу выбралась Ани.

– Тебя лис этот ищет, – жизнерадостно заявила она.

– Какой? – удивилась Кошка. И почти тут же сама поняла. Мученически вздохнула. – Вайеш?

Ани кивнула, поёжилась, постаралась спрятать голову от ветра в острые плечи.

– И охота тебе на таком холоде сидеть?

– Скажи ему, меня тут нет, – сказала Кошка. – Я уплыла в Дазаран. Ушла в храмовую прислугу. Умерла от старости. Вышла замуж.

Ани укоризненно посмотрела на неё.

– Тебе же всё равно скучно.

– Не настолько, – отрезала Кошка.

– Он тебя уже час ждёт, – не отставала Ани.

– И завтра подождёт, – успокоила её Кошка. – Чего ты прицепилась, Ань?

– Жалко его, – Ани пожала плечами. – А если он обидится и уйдёт? Ладно, тебе он не нравится, а шпионить за лисами как будешь?

Кошка с удовольствием зевнула.

– Так же. Не обидится.

– Как знаешь. Я думала, тебе же всё равно делать нечего…

– Есть чего, – решительно сказала Кошка и встала. – Пойду, с Призраком поговорю.

– С призраком?..

– Нхарий Призрак, – весело пояснила Кошка. – Наёмник.

Она встала, потянулась ещё раз, подхватила сумку и направилась вниз, оставив Ани позади.

Хотя лестница, ведшая в главный зал «Норы», и по длине, и по крутизне выгодно уступала чёрной, Кошка выбрала вторую. Рыжий Вайеш выглядел в её глазах неким стихийным бедствием, частично управляемым, но от этого не менее бедствием. Это в какой-то мере искупалось пользой, которую он приносил как источник информации о лисах. Но в промежутках между шпионажем Кошка всеми силами сводила общение к минимуму. Сил приходилось прилагать немало, так как парень проявлял чудеса влюблённого героизма. Числя Кошку в «норной» прислуге, он был способен часами торчать у Клойта с букетом и с томлением в очах. Иногда вместо букетов он оставлял для неё целые поэмы, увечные на все строчки разом. Кошка с удовольствием зачитывала особо выразительные отрывки вслух и с комментариями. В общем хохоте Лайя и Ани укоризненно хмурились на неё и жалели парня за щенячье-побитое выражение глаз. Кошка к укоризне и поэмам оставалась глуха в равной степени. Влюбленность в неотразимую себя она полагала естественным состоянием всего мужского населения Равнины, и причин жалеть Вайеша, соответственно, не видела. Как и лицезреть лишний раз его медный затылок, гладко блестящий в свете норного камина.

Сбежав по узкой лесенке чёрного хода, Кошка толкнула дверь в вечер. Быстро оставила позади захламлённый тупичок и зашагала к «Шулеру», где Призрак в последнее время повадился тратить время и деньги. От рождения «Шулер» звался прямо противоположным именем «Честной игры», но картёжник с вывески глядел в город с таким хитрым прищуром, что всякие сомнения в его честности таяли ещё с дальнего конца улицы. Впрочем, даже туда Кошка дойти не успела, хоть «Шулер» и отстоял от «Норы» на какую-то четверть часа неспешной ходьбы. В этот вечер Нхарий Призрак решил подышать свежим до озноба северо-восточным ветром, а заодно – разнообразить Кошкину жизнь пробежкой. Она едва успела заметить наёмника, когда тот сворачивал от «Шулера» в ближайшую подворотню. Недобрым словом помянув Отца лжи и ветров, Кошка поспешила следом, на каждом углу заново ища компромисс между не засветиться и не упустить. Нхарий тем временем уверенно, хоть и не напрямик, двигался к югу, пересекая остров. Кошка совсем уж было решила, что они идут в Новый город, когда Нхарий свернул направо, к порту. Потом, сразу за рыбным рынком, отыскал какой-то проход, больше похожий на пролом в стене, и нырнул туда. Кошка выждала чуть и заглянула.

Вид сквозь пролом открылся эпический. Не то просторный тупик, не то маленький пустырь, не то посольство потусторонних болот на бренной земле. Границами эпического служили три стены, образуя незамкнутый треугольник, явственно окосевший на одну сторону. Кошка замерла в одном из углов, в то время как Нхарий целеустремлённо приближался к дальней стене. Под ногами наёмника подозрительно вздыхали гнилые доски и битый кирпич, вымостившие узкую тропку через пустырь. Тропка вилась между сногсшибательно ароматных луж, взбиралась на груду щебня, огибала древний гнилой пень в чёрной, как дёготь, луже. И убедила Кошку в превосходстве высоких ирлгифских сапог над всеми прочими видами обуви. Паче всего же – над грохочущими сапогами кадарскими и тряпичными – тиволийскими.

Нхарий (тоже ценитель восточных сапожников) миновал скрипучий остов ивы, за которой побрезговали лезть даже углежоги, перешёл по доске канаву и свернул вправо, удивив Кошку: выход из треугольника зиял левее. Наёмник бесшумно скользил вдоль стены – серой тенью на фоне небелёного самана. Последние лучи заката выбились из-под облака и высветили слюду в щебёнке, позолотили паутину в ивовых ветках, и редкие соломинки в самане зажглись рыжиной, а поверхность луж вспыхнула глянцем. Наёмник оставался матов и мрачен, как вьюжное предрассветное небо.

Эттей22 «Призрак» сейчас подходило ему как нельзя лучше.

Чавкнула грязь, когда Нхарий шагнул в жижу до середины голени. Кошка досадливо поморщилась, как если бы оступилась она, а не наёмник. Нхарий положил руку на стену, сделал какое-то движение, скрытое сумерками и расстоянием, и потянул дверь на себя. Поднялся в дверь и прикрыл её за собой.

Кошка стояла в нерешительности, катая на языке начало истории, которой Теотта пугала младших пару дней назад.

Призрак новолуния

над болотом стелется…

Закат потускнел, а потом угас вовсе. Изрезал ослабшие руки о края битой черепицы на крышах, вымазал ладонной кровью ватные одеяла туч, не удержался и обречённо скатился за край земли, в смерть. «Призрак новолуния…»

Кошка переменила позу, переплела косу потуже и скрутила в узел на затылке. «Призрак новолуния над болотом…» Скептически принюхалась и пошла по тропке. Обидней всего, если из Призракового схрона есть ещё один выход. Из Кошкина – был бы непременно. Однако Нхарий явно устал, спешил и слежки не чаял. Значит, должен был идти короткой дорогой.

Кошка неприязненно покосилась на мёртвую иву.

Если это – короткая, то длинную лучше одолевать верхом и с запасом еды. А значит, обратно он пойдёт тоже короткой. Нет – значит, просто будет Кошка завтра сонная, вонючая и злая, как тридцать весенних котов в одной карете.

Доске Кошка доверять не стала, через канаву перескочила (берег канавы издал под ногой неприличный звук), скользнула вдоль стены. Дверь отыскалась сразу, секрет открывания упорствовал. Кошка выбрала себе кочку посуше и села в тень с тем царственным видом, с каким только кошки умеют сидеть даже в помойке. Мышь в норе, нора – вот, времени – до послезавтрашнего вечера. Еды, правда, на один обед, ну так что ж – абсолютное счастье, как известно, недостижимо.

Не в упрёк ей будь сказано, думала Кошка не о деле. Какое-то время она следила за тем, как темнеет небо, бездумно вслушивалась в отдалённые звуки шагов, колёс, копыт – всё более редкие. Пара часов прошла. Потом в паре дворов от тупика о чём-то забрехала собака, её поддержали товарки, и концерт продолжался с четверть часа. Потом Кошкины ноги затекли, поза переменилась, а мысли сползли на «Призрак полнолуния», откуда естественным образом перешли на ол Баррейю. Естественным потому, что лорда тэрко числили в тех, кто и у Ррагэ23 стребует уважительное обращение. В пример обычно приводили одну историю из того времени, когда ол Баррейя, в бытность ещё сотником, ездил с инспекцией на западную границу, шерстить тамошних таможенников. На обратной дороге лорд герцог остановился как-то в брошенной часовне у дорожного тагала, хотя местные в один голос называли часовню проклятой. Говорили, что в пасмурные ночи там просыпается призрак монаха, убитого разбойниками, голодный до чужих жизней. Ол Баррейя пристыдил своих сопровождающих замечанием, что не встречал ещё призрака, который не боялся бы меча в умелых руках. А ночь была дождливой, и, конечно, в самый глухой час из-под земли вышел призрак, напугал герцогских спутников до полусмерти и рассеялся от меча ол Баррейи. Сам лорд (по словам слуг), говорил, что не призрак, а пыльный илирский наёмник, не из-под земли, а из-за алтаря, и не рассеялся, а упал зарубленный. На то, какая из версий правдива, Кошке было плевать. Она ясно себе воображала заброшенную проклятую часовню, где алтарь загадили крысы, а на грязном полу сквозняк шевелит листья и солому. Ясно воображала шум грозы и предутреннюю мглу и холод; и смутную тень, с руганью встающую то ли из алтаря, то ли из-под земли. И белые лица сопровождающих. И ол Баррейю, шагнувшего с мечом навстречу. Понятия не имея, кому или чему – навстречу.

Кошку вообще мало волновала такая абстракция, как «самое дело». Правда – это то, что сейчас выгодно считать правдой. Правда о человеке – это та правда, в которую верит сам человек. Ол Баррейя говорит, что зарубил пыльного наёмника-илирца. Но вставал навстречу – не наёмнику, и рубил – не наёмника. Неизвестность и возможного злого духа. Этой правды Кошке было вполне достаточно. А вот Нхарию нужна будет другая правда о лорде тэрко: не менее правдивая, но более выгодная для кхади. Если, конечно, этот «призрак новолуния» явится раньше, чем Кошка уйдёт с Кеилом24, прожив долгую жизнь и вырастив внуков.

Она потянулась, зевнула и прикинула, сколько ещё до рассвета. Часа четыре уже прошло. Или призвать его, как в Теоттиной истории?

Призрак новолуния,

появись на голос мой,

именем Слепого!

Дверь едва уловимо шорхнула и открылась. Кошка от неожиданности дёрнулась, беззвучно хмыкнула, встала. Сказала «Доброй ночи, Призрак» как можно мягче.

Нхарий замер и медленно повернулся. Кошка вежливо поклонилась.

– И тебе доброй, – согласился наёмник, помедлив. Кошка с удовольствием отметила его досаду: проморгал.

– Могу я попросить о разговоре? – продолжила она.

Нхарий с сомнением огляделся.

– В этой выгребной яме?..

– Или в любой другой, – легко сменила тон Кошка. Нхарий задумчиво тронул недостающие пальцы, быстро глянул на дверь, скользнул взглядом по терпеливой Кошке и шагнул обратно. Кошка могла бы поручиться, что наёмник прикидывает, где искать новый схрон, и досадует и на себя, и на кхади. На себя в большей степени. Он небрежно открыл дверь и придержал, пропуская девчонку.

Внутри оказалось почти пусто. Толстые стены (голый камень), камин. Лежанка с несколькими пышными шкурами, стол без чернильницы, но с воском для печатей. Полки со свёртками, в которых под промасленной бумагой угадывалось оружие. Второй выход был скрыт, но явно был, потому что камин ещё тлел, а подвозить дрова через треугольный пустырь никак невозможно.